«Плебеи против патрициев»

«Плебеи против патрициев»

Изгнав царей, римляне должны были придумать организацию новой власти, столь же эффективной и авторитетной как царская, но исключающей возможность повторения тирании (тиранией они называли самодержавную власть, опирающуюся не на закон, а на силу, предполагающую произвол властителя, таким тираном был последний царь, Тарквиний Гордый.) Они были реалистами и понимали, что такая власть должна быть единоначалием, но как-то ограниченным. Даже легенда ничего не говорит о том, кто и как разрабатывал новую структуру государства, но надо отдать им должное — это были люди выдающегося ума. В том, что они создали, заложено несколько оригинальных основополагающих принципов.

Властителей решено было иметь двух, причем совершенно равноправных! Они могут делить между собой сферы управления (например, один — на войне, второй — в Городе), могут чередоваться в исполнении властных функций, но им придется искать согласия, так как каждый из них получает право вето (запрета) на распоряжения другого. Здесь выявлен один из главных общих принципов римского государственного устройства: «Между двумя равноправными лицами запрещающему принадлежит первенство над повелевающим».

Казалось бы, это может парализовать деятельность обоих. Но нет! Накладывать вето без очень серьезных на то оснований каждый поостережется, чтобы не вызвать в отместку запрет на свои действия. Зато можно надеяться, что вето коллеги вовремя помешает любому из двух властителей предпринять какие-либо шаги, подготавливающие тиранию. Вместе с тем оба они, подобно царю, должны быть ничем не ограничены и неподсудны, но лишь в течение срока действия своих полномочий — одного года. Их будут избирать сенат и народ, которые по истечении срока полномочий будут вправе судить своих избранников. Зато в течение года своего правления властители пусть чинят суд и расправу. На войне они будут наделены правом карать и даже казнить трусов, изменников и ослушников. Но в Городе жизнь и достоинство граждан следует оградить от необузданности их гнева древним правом апелляции осужденного к собранию народа.

Такие соправители получили название консулы, что означает «вместе скачущие». С царскими атрибутами поступили рассудительно, сохранив необходимую меру. Взамен алого царского плаща положили консулам носить плащ с пурпурной полосой. Ликторов царя сохранили — каждому по двенадцать. Но в городе они носили фаски без секиры. Последнюю, как знак «империя» — права жизни и смерти подчиненных, ликторы втыкали в пучки розог на войне. Изготовили еще один складной стул из слоновой кости (курульное кресло), а корону и скипетр сдали в архив.

Зато именам всех консулов, независимо от заслуг, было обеспечено бессмертие. Древние римляне не знали нумерации лет и потому годы обозначались именами консулов. Посетитель музея Консерватории на Капитолийском холме в Риме с невольным почтением взирает на бесконечные пары имен (консульские фасты), строка за строкой заполняющие от пола до потолка белые мраморные доски на стенах одного из залов музея.

Предлагал кандидатуры новых консулов сенат, а выбирал из числа этих кандидатур римский народ в центуриатских комициях (конечно же, не весь народ, а его наиболее состоятельная часть — в центуриях первых двух классов). Текущая деятельность консулов никакими уложениями ограничена не была, но уважать законы приходилось, учитывая возможность судебной ответственности по истечении срока консульства. Даже вопиющее преступление (убийство, государственная измена и проч.) не могло служить основанием для досрочного переизбрания консула. Впрочем, одно ограничение свободы действий этих высших магистратов (и немаловажное) оставалось в руках сената. Деньги на любые государственные расходы, в том числе на набор и оснащение войска, консул должен был просить у сенаторов, в чьем распоряжении оставалась государственная казна.

Консулы командовали войсками, объявляли мобилизацию, назначали офицеров. В случае необходимости, но только с согласия сената, вводили военный налог. Как ранее царь, только консулы могли собирать сенат и комиции, председательствовать в них, предлагать законы, ставить текущие вопросы на обсуждение и голосование. И только тот, кого спрашивал консул, мог говорить в этих собраниях. «По наследству» от царя консулы получили еще одну его прерогативу — раз в четыре года проводить цензовую перепись граждан Рима, а также пополнять сенат новыми членами и исключать из него недостойных. Впрочем, дело это оказалось слишком обременительным для избранных всего на один год консулов и потому полстолетия спустя стали выбирать специально для этой цели двух цензоров, сроком на полтора года и тоже с правом взаимного вето. Выбирали обычно из бывших консулов, проявивших в свое время неподкупность и высокие нравственные качества.

Роль цензоров постепенно увеличивалась. В круг их обязанностей стали включать наблюдение за такими сторонами жизни города, где честность играла особо важную роль. Так что, по словам Тита Ливия:

«Этот же год (443-й до Р.Х. — Л.О.) дал начало должности цензоров, сначала малозначительной, а потом так возвысившейся, что цензорам подчинялись римские нравы и образ жизни, что в сенате и во всаднических центуриях им сделалось подвластно вынесение приговоров о достойном и недостойном, что им подчинены были общественные и частные постройки, что сбор податей с народа римского был отдан на полное их усмотрение». (Тит Ливий. История Рима. Т. 1, IV, 8)

В случае непреодолимого разногласия между консулами, гражданской смуты или особенно серьезной военной опасности, требующей ничем не ограниченного единовластия, один из консулов по поручению сената назначал диктатора сроком на полгода. Ему вручался полный «империй» (право жизни и смерти подчиненных), действительный не только на полях сражений, но и в Городе — без права апелляции на любые его решения вплоть до осуждения на смерть римского гражданина. Все магистраты, включая и консулов, на время диктатуры лишались своих полномочий. Впереди диктатора выступали все двадцать четыре ликтора обоих консулов. В фасках, даже в городе, они несли секиры. Диктатор сам выбирал себе помощника, который именовался «начальником конницы», хотя его полномочия были много шире, чем командование кавалерией. Начальнику конницы полагалось шесть ликторов.

Нужно ли напоминать, что и консулами, и цензорами, и диктатором могли быть избраны только патриции? Описанная ниже борьба плебеев за право занятия этих должностей длилась почти два века и была столь упорной, что там, где патриции вынуждены были уступить, они старались получить за это компенсацию. Так, например, уже в 367 году до Р.Х., когда под давлением народа был принят закон о том, что один из консулов должен быть плебеем, патриции взамен добились учреждения новой патрицианской магистратуры, «претора», которому от консулов передавалась основная часть судебных функций.

Сенат в республиканскую эпоху играл большую и все возраставшую роль. Из скромных советников царя собрание трехсот сенаторов постепенно превратилось в главную, фактически правящую силу в Городе. Консулы избирались только на один год, как правило, из числа сенаторов. В сенат же они возвращались, сложив свои полномочия. Или автоматически включались в его состав в тех редких случаях, когда консулами избирали не сенаторов, а «новых людей», как их называли сами римляне. Поэтому они сознавали себя в первую очередь сенаторами, а уже потом временными правителями Рима. Сенат ведал отношениями с другими городами и государствами, принимал и отправлял посольства. Решения центуриатских комиции подлежали утверждению сенатом. Вопросы религиозные также находились под его наблюдением. Наконец, сенат держал в своих руках государственные финансы. Подробнее о роли сената поговорим ниже, когда мы приблизимся к эпохе расцвета Республики.

После этого краткого знакомства с главными республиканскими магистратурами вернемся к Римской истории.

Пожалуй, главное, что получила молодая республика в наследство от царского периода, — это враждебность ближайших соседей, стремившихся обуздать задиристого новичка. Все следующее столетие римляне вынуждены отбиваться от их наскоков, к счастью, не очень дружных, но непрестанно сменяющих друг друга. Ближайшие соседи — прочие латиняне, этруски с севера, вольски с юга, эквы с востока — волна за волной, шлют на Рим свои армии. Почти каждый раз оборона требует мобилизации всех сил города и прилегающих к нему селений. Число последних к началу V века уже значительно. Об этом говорит тот факт, что к четырем городским районам (трибам) добавилось семнадцать сельских.

Подробными описаниями этих сражений заполнены четыре первые книги Римской истории Тита Ливия. Нет нужды их пересказывать, тем более, что в достоверности таких описаний есть все основания сомневаться. Но некоторые эпизоды, особо заметные в римской легенде, следует отметить.

Самый знаменитый из них связан с именем Муция Сцеволы. Много столетий спустя, да, пожалуй, и до наших дней, это имя вызывало неизменное восхищение. Как же обстояло дело?

В 507 году до Р.Х. этрусский царь Порсена осадил Рим. Город испытывал острую нехватку продовольствия и вряд ли смог бы продержаться долго. И вот один знатный юноша, Гай Муций, решает, пожертвовав жизнью, отвратить от Рима нависшую над ним опасность. Он переплывет Тибр, проникнет незаметно в лагерь врага и убьет Порсену. Получив «добро» от отцов-сенаторов, Муций осуществляет первую часть своего плана, но далее его ждет «неудача», обессмертившая его имя.

Прочитаем Тита Ливия, по возможности теми же глазами, как его читали римляне времен поздней Республики и Империи, а потом, век за веком, несчетное множество горячих и честолюбивых юношей, быть может, и наших с вами не очень далеких предков:

«Придя в лагерь, попал он в густую толпу народа перед царским местом. Там как раз выдавали жалованье войскам, и писец, сидевший рядом с царем почти в таком же наряде, был очень занят, и воины к нему шли толпою. Боясь спросить, который из двух Порсена, чтобы не выдать себя незнанием царя, он делает то, к чему толкнул его случай, — вместо царя убивает писца. Прорубаясь оттуда окровавленным мечом сквозь смятенную толпу, в шуме и давке, он был схвачен царскими телохранителями, и его приволокли к царю. Здесь, перед возвышением, даже в столь грозной доле не устрашаясь, а устрашая, он объявил: «Я римский гражданин, зовут меня Гай Муций. Я вышел на тебя, как враг на врага, и готов умереть, как готов был убить: римляне умеют и действовать, и страдать с отвагою. Не один я питаю к тебе такие чувства, многие за мной чередою ждут той же чести. Итак, если угодно, готовься к недоброму: каждый час рисковать головой, встречать вооруженного врага у порога. Такую войну объявляем тебе мы, римские юноши; не бойся войска, не бойся битвы — будешь ты с каждым один на один».

Когда царь, горя гневом и страшась опасности, велел вокруг развести костры, суля ему пытку, если он не признается тут же, что скрывается за его темной угрозой, сказал ему Муций: «Знай же, сколь мало ценят плоть те, кто чает великой славы!» — и неспешно положил правую руку в огонь, возжженный на жертвеннике. И он жег ее, будто ничего не чувствуя, покуда царь, пораженный этим чудом, не вскочил вдруг со своего места и не приказал оттащить юношу от алтаря. «Отойди, — сказал он, — ты безжалостнее к себе, чем ко мне! Я велел бы почтить такую доблесть, будь она во славу моей отчизны; ныне же по праву войны отпускаю тебя на волю целым и невредимым». Тогда Муций, как бы воздавая за великодушие, сказал: «Поскольку в такой чести у тебя доблесть, прими от меня в дар то, чего не мог добиться угрозами: триста лучших римских юношей, поклялись мы преследовать тебя таким способом. Первый жребий был мой; а за мной последует другой, кому выпадет, и каждый придет в свой черед, пока судьба не подставит тебя удару!»

Когда был отпущен Муций, которого потом за потерю правой руки нарекли Сцеволой (левша. — Л.О.), Порсена послал в Рим послов; так потрясло его и первое покушение, от которого он уберегся лишь по ошибке убийцы, и опасность, грозящая впредь столько раз, сколько будет заговорщиков, что он сам от себя предложил римлянам условия мира». (Там же. Т. 1, II, 12-13)

Еще одна легенда — о Кориолане. Бетховен на ее сюжет написал свою знаменитую увертюру. Я думаю, что не всем поклонникам творчества великого композитора известна эта легенда, и хотя бы по этой причине считаю уместным изложить ее здесь.

Сенатор по имени Марций, прославленный римский военачальник, отличился при штурме крепости Кориолы в стране вольсков и потому был прозван Кориоланом. В голодный 491-й год он ратовал за то, чтобы распределение закупленного в Сицилии зерна использовать для давления на плебеев с целью отнять у них некоторые только что завоеванные ими гражданские права. Возмущение народа заставило его удалиться в изгнание. Он направляется к тем же вольскам и через три года во главе их армии подступает к Риму. Посланцы сената и даже жрецы не смогли смягчить его мстительности. Дальнейшее описано и Титом Ливием, но я, для разнообразия, процитирую историка II века от Р.Х. Аппиана. Итак, когда штурм города уже, казалось, неотвратим...

«Валерия же, дочь Попликолы, ведя за собой многих женщин, пришла к матери Марция, Ветурии, и к жене его, Волумнии; все они, одетые в траурные одежды, неся с собой маленьких детей для умилостивления, убеждали их пойти вместе с ними к Марцию и умолять его пощадить и их самих, и отечество. Они вышли с согласия сената, одни женщины, и направились в лагерь врагов. Марций, удивляясь благородной смелости римлян, которая присуща и римским женщинам, встретил приближающихся и, удалив из уважения к матери связки и секиры, подбежал и обнял ее, повел ее на собрание вольсков и предложил сказать, что им нужно.

Она же сказала, что, будучи матерью, она вместе с ним претерпела несправедливость его изгнания из города, но она видит, что римляне уже много претерпели от него, и достаточной карой он их покарал, так как их область, и притом столь значительная, опустошена... «Ты же не исцеляй зла злом неисцелимым... Окажи милость, сын мой, и мне и отчизне, взывающей к тебе». Так сказала она. Марций же не соглашался называть отчизной государство, изгнавшее его, но сказал, что так должно называть принявшее его; ибо ничто не мило, если оно несправедливо; не может быть чувства вражды к тем, кто делает добро; он предложил ей посмотреть на присутствующих, давших ему слово верности и взявших его от него, сделавших его своим гражданином, назначивших полководцем и поручивших ему свои дела. Он перечислил те почести, которых был удостоен, и те клятвы, которыми он им поклялся, и предложил матери считать общими с ним врагов и друзей.

Когда он это еще говорил, она, исполнившись негодования и подняв руки к небу, призывала свидетелями родовых богов... «После этого, — сказала она, — ни одна другая мать, получив отказ от сына, не придет к необходимости пасть к его ногам; я же иду и на это: я припаду к твоим коленам». Говоря это, она бросилась перед ним на землю. Он же, заплакав, подбежал к ней, поднял ее и взволнованным голосом произнес: «Ты победила, о мать, но победой, от которой ты потеряешь сына». Сказав это, он увел войско, чтобы дать отчет вольскам и примирить оба народа: была некоторая надежда, что даже при таких условиях он убедит вольсков. Побит же он был камнями ввиду зависти со стороны полководца вольсков Аттия». (Аппиан. Римская История. II, 5, 2-5)

Эта сентиментальная история отразила в себе присущее римлянам глубокое уважение к матери семейства.

Наконец, еще один, совсем небольшой, легендарный эпизод, тем не менее, очень важный в сознании римлян. Дело происходило, согласно Титу Ливию, в 458 году до Р.Х. Эквы и сабиняне потеснили римлян и окружили их войско. Положение было критическим. Сенат решил назначить диктатором Луция Квинкция Цинцинната. Это был заслуженный воин, но человек скромного достатка и в тот момент не у дел. Вот как описывает историк момент его приглашения в Рим для спасения отечества:

«Об этом полезно послушать тем, кто уважает в человеке только богатство и полагает, что честь и доблесть ничего не стоят, если они не принесут ему несметных сокровищ (напомню: Ливий пишет это в конце I века до Р.Х. — Л.О.). Последняя надежда римского государства, Луций Квинкций владел за Тибром, против того самого места, где теперь находится верфь, четырьмя югерами земли (1 га — Л.О), называемой с тех пор Квинкциевым лугом. Копал ли он канаву или пахал — мы не знаем. Точно известно только, что послы застали его за обработкой земли и после обмена приветствиями в ответ на их просьбу нарядиться в тогу для того, чтоб выслушать послание сената, если он дорожит благополучием Рима и своим собственным, Квинкций удивленно спросил, что стряслось, и велел жене Рацилии скорей принести ему тогу из их лачуги. Когда он, отерши пыль и пот, оделся и вышел к послам, те радостно приветствовали его как диктатора и, описав, в каком страхе пребывают воины, призвали в Рим». (Тит Ливий. История Рима. Т. 1, III, 26)

Явившись в город, диктатор собирает новое войско и ведет его на выручку окруженным. Ночное сражение... Осаждающие, оказавшиеся между двух огней, разгромлены. Цинциннат с трофеями возвращается в Рим и... через шестнадцать дней после своего назначения слагает диктаторские полномочия, чтобы вернуться на свое поле.

Цинциннат — персонаж реальный, хотя история его приглашения и молниеносной диктатуры, возможно, вымышленная. Но образ простого римлянина, встающего в критическую минуту во главе государства, едва отерши пот со лба и облачившись в тогу, в течение столетий будет в глазах потомков служить эталоном личного достоинства, мужества и преданности Риму.

Этим я пока ограничусь в цитировании военных эпизодов первого столетия существования Республики. Так или иначе, но римляне отбились. Они ничего не потеряли и практически ничего не приобрели, если не считать военного опыта и спаянности своего народа. Впрочем, эту спаянность они обрели далеко не сразу, а лишь пройдя через целый ряд внутриполитических коллизий. О них сейчас и пойдет речь.

Одним из непременных атрибутов ранних этапов развития едва ли не любого народа являлось долговое рабство. Как только общественное развитие поднималось над уровнем стаи, где безраздельно господствует воля вожака, как только люди получали минимальную самостоятельность в обеспечении своих жизненных потребностей, так сразу им требовалась возможность займа. Без этого нельзя было справиться с неизбежными временными трудностями. Но как обеспечить возврат долга, если должник, на беду, лишится всего имущества? Ответ очевиден: ему придется расплатиться единственным, что у него остается — своим трудом. Теперь уже не на себя, а на заимодавца. Если же тому его труд не нужен, то на другого, кто оплатит долг, то есть купит должника. Несостоятельный должник становится рабом или продает в рабство своих детей. Негуманно, но логично! До гуманизма наши далекие предки еще не поднялись, зато логики им было не занимать.

Как мы помним, плебеям, людям, в большинстве своем пришлым и неимущим, приходилось одалживаться у римских патрициев землей и тягловым скотом. И те, естественно, сразу же оградили свои интересы законом о долговом рабстве. Для тех, кто готов был в поте лица трудиться, беда вроде и невелика. Да начались непрерывные войны. Плебеям дарована была честь защищать Рим. Но жалованья солдатам еще не положено, трофеев тоже пока нет — дай бог отбиться (если и перепадает кое-какая добыча, то только патрициям). Между тем хозяйство разваливается, противник сжигает постройки и посевы, угоняет скот. Нет урожая — нечем расплатиться с кредиторами. А закон неумолим!

Вот, быть может, и вымышленное, но вполне реалистичное описание эпизода, послужившего, если верить Титу Ливию, толчком к восстанию плебеев, с которого началась их длительная борьба с патрициями за свою свободу:

«Общее недовольство, и без того усиливавшееся, разожжено было зрелищем бедствий одного человека. Старик, весь в рубцах, отмеченный знаками бесчисленных бед, прибежал на форум. Покрыта грязью была его одежда, еще ужасней выглядело тело, истощенное, бледное и худое, а лицу его отросшая борода и космы придавали дикий вид. Но узнали его и в таком безобразном облике и говорили, что он командовал центурией, и, сострадая ему, наперебой восхваляли его военные подвиги; сам же он в свидетельство своих доблестей показывал, открыв грудь, шрамы, полученные в разных сражениях. Спросили его, отчего такой вид, отчего такой срам, и когда вокруг него собралась толпа не меньше, чем на сходке, ответил он, что воевал на сабинской войне, и поле его было опустошено врагами, и не только урожай у него пропал, но и дом сгорел, и добро разграблено, и скот угнан, а в недобрый час потребовали от него налог, и вот сделался он должником. Долг, возросший от процентов, сначала лишил его отцова и дедова поля, потом остального имущества и, наконец, подобно заразе, въелся в само его тело: не просто в рабство увел его заимодавец, но в колодки, в застенок. И он показал свою спину, изуродованную следами недавних побоев. Это зрелище, эта речь вызвали громкий крик. Волнению уже мало места на форуме, оно разливается по всему городу: должники в оковах и без оков вырываются отовсюду к народу взывают к защите квиритов. Повсюду являются добровольные товарищи мятежников; и уже улицы заполнены толпами людей, с криком бегущих на форум». (Там же. Т. 1, II, 23)

Долго копившаяся обида плебеев взрывается бунтом. Поведение толпы на площади становится все более угрожающим:

«Не столько прося уже, сколько грозя, они требуют, чтобы консулы созывали сенат, окружают курию, хотят сами быть свидетелями и распорядителями обсуждения государственных дел... Уже близко было к тому, что власть консулов не сдержит людского гнева, когда и те, кто не знал, что опасней — идти или медлить, все-таки явились в сенат. Однако и в заполнившейся наконец курии согласия не было — ни между отцами, ни даже между самими консулами. Аппий, крутой нравом, предлагал употребить консульскую власть: схватить одного-другого, и остальные успокоятся. Сервилий же, склонявшийся к более мягким мерам, полагал, что возбужденные умы лучше переубедить, чем переломить, — оно и безопасней, и легче.

Среди таких бедствий надвигается опасность еще страшней: в Рим прискакали латинские всадники с грозной вестью, что на город движется готовое к бою войско вольсков. Государство настолько раскололось раздором надвое, что известие это было совсем по-разному принято сенаторами и плебеями. Простой народ ликовал. Боги мстят за своеволие сенаторов, говорили плебеи; они призывали друг друга не записываться в войско... Сенат же, приунывший и напуганный двойной опасностью — и от граждан и от врагов, стал просить консула Сервилия, чей нрав был приятней народу, выручить государство в столь грозных обстоятельствах. Тогда консул, распустив сенат, выступил на сходке. Там он заявил, что сенаторы полны забот о простом народе, однако плебеи — лишь часть гражданского целого, хотя и большая, поэтому думам о них помешала тревога об общем деле... Доверие к своей речи укрепил он указом, чтобы никто не держал римского гражданина в оковах или в неволе, лишая его возможности записаться в консульское войско, и чтобы никто, пока воин в лагере, не забирал и не отчуждал его имущества, и не задерживал бы его детей и внуков. После такого указа и собравшиеся здесь должники спешат тотчас записаться в войско, и со всего города сбегаются люди на форум, вырвавшись из-под власти заимодавцев, и торопятся принести присягу. Из них составился большой отряд, и никакой другой не выказал столько доблести и усердия в войне с вольсками». (Там же. 23, 24)

Но вот противник разбит, опасность миновала, войско возвращается, и... власти, как всегда, забывают о своих обещаниях. Должников хватают и возвращают заимодавцам, консул Аппий правит жестокий суд над новыми должниками. Народ возмущен. Толпа на форуме криками заглушает приговоры консула. Начинается смута. Плебеи собираются по ночам, сговариваются о сопротивлении. В это время происходит очередная смена консулов, и очередная военная опасность появляется на горизонте. Теперь войну объявляют сабиняне. Сенат требует от консулов жестких мер, но тщетно они на форуме поименно выкликают юношей. Никто не отзывается, а из собравшейся вокруг толпы кричат, что консулы не получат ни одного воина, пока не исполнят обещание вернуть свободу должникам. Попытка применить силу кончается неудачей — ликтора, пытающегося схватить одного из призывников, толпа прогоняет. Начинается драка. Достается и сенаторам, пришедшим было на помощь консулам. Колеблется один из устоев Рима — почтение к «отцам».

В страхе вновь созывают сенат. Предложение пойти на уступки народу опрометчиво отклонено. Вместо этого принято решение назначить диктатора. Он вправе казнить ослушников и на его действия нет апелляции — бунт для острастки следует подавить! Тем более что времени терять нельзя. Кроме сабинян, против Рима опять выступили вольски, да еще эквы — три войска с трех сторон идут на Рим. К счастью для сенаторов, у них хватает ума передать неограниченную власть не автору предложения о диктатуре ненавистнику плебеев Аппию Клавдию, а Валерию — человеку сдержанному, пользующемуся определенным доверием у плебеев, поскольку право апелляции к народу было дано в свое время по предложению его брата.

Валерий начинает с того, что издает указ, весьма схожий с указом Сервилия, — снова обещано освобождение должников. «Кредит доверия» — понятие не столь современное, как полагают многие. Народ, хотя однажды и обманутый, верит Валерию. Набирается огромное войско. И... все повторяется. Враги разбиты, войско возвращается. Но тщетно Валерий убеждает сенаторов принять меры по облегчению положения должников. Военная угроза миновала, похоже, надолго. Сенаторы, сами заимодавцы, не желают нести ущерб. Валерия не слушают. Он досрочно слагает с себя полномочия диктатора. Плебеи понимают, что больше им надеяться не на что и открывают для истории грозное оружие угнетаемых — забастовку. Еще не распущенное войско уходит на гору, что расположена в паре километров к северу (потом ее назовут «священной»), устраивает там лагерь и ждет.

Идет день за днем. Войско не предпринимает никаких агрессивных действий, если не считать добычи минимального пропитания с окрестных полей, но не возвращается. В Риме начинается паника. Патриции боятся, что солдаты обратят свое оружие против них, боятся оставшихся в городе плебеев. А те боятся мести патрициев. Все ждут со страхом, что соседи, узнав о расколе, снова выступят против Рима.

В лагерь отправляется посольство, начинаются переговоры о примирении. Достигнуто соглашение. Священное право собственности не ущемлено, закон о долговом рабстве остается в силе. Но плебеи получают гарантию того, что рамки этого закона не будут расширены. Они получают реальную возможность защиты от произвола консулов и патрициев. Учреждены новые выборные магистратуры — «народных трибунов». Их могут занимать только плебеи, и выбирать будут тоже только плебеи. У народных трибунов нет определенных административных или властных функций, но зато они наделены правом вето на любые решения консулов, на любые постановления сената и комиции. Только диктатор и цензоры свободны от вмешательства трибунов в их дела. Право трибунской «интерцессии» (вмешательства, запрета) распространяется и на судебные процессы. Трибун может отобрать «дело» у судьи и отдать его на суд народа. Любой плебей в случае необходимости найдет себе убежище в открытом днем и ночью, неприкосновенном жилище трибуна. А главное — неприкосновенен сам трибун. Великой клятвой поклялись плебеи на Священной горе, что всякий, кто осмелится перечить народному трибуну, а тем более, поднимет на него руку, обречен богам подземного царства. Он будет убит, а имущество его конфисковано и передано в храм Цереры — покровительницы плебеев-земледельцев.

Таким образом, реальная сила трибуна оказывается очень велика. Он не только может защитить собрата-плебея от несправедливости власть имущих, но и заблокировать любое их решение, любое действие — даже набор войска для ведения войны.

Под угрозой гибельного раскола патрицианский сенат вынужден со всем этим согласиться.

Трибунов должны избирать в собраниях плебеев сроком на один год. Сначала эти собрания собирались по куриям, но там на выбор трибунов через своих клиентов влияли патриции. В 471 году, по настоянию плебеев, выборы трибунов переносятся в трибы (районы). К этому времени их было уже двадцать одна — четыре городские и семнадцать сельских. Впоследствии собрания по трибам, но уже с участием патрициев — «трибутские комиции» — стали рассматривать все вопросы жизни города и потеснили центуриатские комиции, особенно в деле принятия новых законов. Но избрание трибунов, по-прежнему, оставалось прерогативой собраний (по трибам) только одних плебеев.

Вначале было решено избирать двух трибунов. Причем каждый из трибунов получал, помимо прочего, еще и право накладывать запрет на все распоряжения своего коллеги. В том числе он мог и приостановить действие наложенного тем вето. Здесь заложен все тот же римский принцип согласия (консенсуса). Но здесь же и возможность подрыва трибунской власти путем давления или подкупа одного из трибунов, особенно впоследствии, когда число их возросло сначала до пяти (в том же 471 году), а потом и до десяти (в 457 году).

После учреждения института народных трибунов, на фоне непрестанных оборонительных войн с соседями, развернулась борьба неимущих плебеев за землю. Я говорю о неимущих, ибо, разумеется, в этом сословии произошло имущественное расслоение. Кто-то из пришлых или присоединенных к Риму граждан принес с собой приличное состояние, кому-то улыбнулась фортуна и он сумел стать на ноги или урвать кое-что из военной добычи — так или иначе, но появились состоятельные и даже богатые плебейские роды. Их члены еще не допущены к занятию государственных должностей, не могут войти в состав жреческих коллегий, но уже становятся сенаторами. Правда «младшими» — без права участия в обсуждении вопросов, а только в «голосовании ногами» (сторонники и противники каких-либо решений в сенате расходились в разные стороны).

Но большинство плебеев непрерывные войны разоряли, заставляли продавать землю, превращали в нищих, если не в рабов. А между тем в общем владении города находилось довольно много земли, либо пустовавшей изначально, либо прихваченной у соседей. Эту землю фактически «оккупировали» (римляне так и называли эти действия — оккупация) патриции — сначала для выпаса скота, а потом и для расширения своих владений. Бедняки требовали ее раздела. Патриции всеми средствами старались этому помешать. Трибуны под давлением народа прибегали к шантажу — запрету набирать войско, когда соседи собирались на Рим войной. Консулы и диктаторы опирались на свою власть, на большинство в центуриатских комициях, на тайное сочувствие некоторых трибунов, каковыми народ избирал людей «уважаемых», а значит, состоятельных. Одних трибунов умело настраивали против других. Законы о разделе земли, таким образом, неизменно проваливались.

Борьба эта продолжалась целое столетие, без заметного успеха для плебеев. Правда, в 467 году, когда римлянам удалось захватить приморский город Анций с его окрестностями, расположенный километрах в 50-ти к югу от Рима, консул Фабий предложил плебеям поделить эти земли и образовать на них римскую колонию. Но Рим был еще слаб, и поселяться так далеко от спасительных стен города согласились немногие. Так что первый серьезный раздел захваченной у неприятеля земли произошел лишь в начале следующего века после взятия этрусского города Вейи, расположенного всего в двадцати километрах от Рима. Но об этом речь впереди.

Еще одной причиной недовольства плебеев служило отсутствие писаных законов. Кое-какие законы, конечно, существовали, но были известны только понтификам, а консулы судили как бог на душу положит, что открывало дорогу произволу. Плебеи требуют составления гласного свода законов. Патриции соглашаются — они надеются законодательным путем ограничить своеволие народных трибунов.

Римлянам известно, что за полтора века до того в Афинах мудрец Солон не только сумел погасить начавшуюся было войну между богатыми и бедными, но и дал афинянам такие законы, которые способствовали процветанию их государства. В Афины отправляется посольство с заданием списать законы Солона. Римлянам свойственна гордость, но не снобизм. Где надо, они готовы проявить себя прилежными учениками. По возвращении послов избирают коллегию из десяти человек (децемвиров) для разработки свода римских законов. Сенаторам удается настоять на том, что вся коллегия составляется из патрициев. Возглавляет ее Аппий Клавдий — сын уже известного нам консула и такой же, как его отец, ненавистник плебеев. Во избежание давления на децемвиров в тот год, по решению народа, ни консулы ни трибуны не избираются, сенат не созывается. Суд в городе поочередно творят все десять членов коллегии. Дежурный судья является на форум, подобно консулу, в сопровождении двенадцати ликторов. Чтобы возражения и споры не мешали работе децемвиров, упразднена на время и возможность апелляции к народу на любые их решения.