Интерлюдия первая Вергилий
Интерлюдия первая
Вергилий
Эта короткая вставная глава начинает серию ей подобных, названных интерлюдиями. История Рима в них не продвигается. Зато читатель получает представление о некоторых дошедших до нас памятниках культуры той поры: сочинениях поэтов, эпистолярном наследии выдающихся людей Рима. Включение этого материала в очередные главы прерывало бы последовательное изложение хода исторических событий. К тому же эти, увы, немногочисленные памятники заслуживают того, чтобы быть выделенными особо. Что, кстати, облегчит читателю возможность к ним возвратиться, если у него возникнет такое желание. (Или наоборот — без ущерба пропустить те интерлюдии, которые его не заинтересуют). Сейчас мы начнем знакомство — поневоле беглое — с творчеством великого поэта эпохи Августа, Вергилия.
Но прежде надо сказать несколько слов о человеке, имя которого известно массе людей в наши дни, пожалуй, лучше, чем имена римских поэтов. Действительно, трудно найти в Истории еще одно личное имя, которое бы стало нарицательным во всех без исключений европейских языках, включая и столь отдаленные от латыни, как финский и шведский. Я полагаю, что многие уже догадались: это имя — Меценат.
Гай Цильний Меценат родился где-то около 70-го года до Р.Х. (точно неизвестно), а умер в 8-м году от Р.Х. Он принадлежал к всадническому роду и был очень богат. Мы уже встречались с ним как с другом, советником и доверенным лицом Августа. Меценат никогда не занимал официального поста, но неоднократно выполнял ответственные, в частности дипломатические, поручения императора. Это был высокообразованный человек. Он и сам писал публицистическую прозу и стихи (до нас не дошедшие). Но наиболее ценной для истории мировой культуры оказалась его редкая у людей пишущих способность рано распознать большой талант в ком-то другом и без тени ревности его пестовать и поддерживать. В том числе материально. Под эгидой Мецената образовался кружок выдающихся поэтов, художников и ученых.
Публий Вергилий Марон родился в 70-м году до Р.Х. близ провинциального города Мантуя в Северной Италии. Отец его был зажиточным землевладельцем. С пятнадцати лет мальчик учился в Риме, в привилегированной школе. Военную и адвокатскую карьеру он отверг сразу и целиком посвятил себя поэзии. Пристрастие к ней Вергилий питал еще со школьной скамьи. В двадцать пять лет он на деньги отца купил небольшое поместье близ Неаполя, чтобы быть поближе к своему кумиру — философу Сирону вокруг которого собиралась просвещенная молодежь.
В 39-м году произошло временное примирение Октавиана, Антония и Секста Помпея. Римляне устали от десяти лет кровавых междоусобиц и хаоса. Жажда мира и порядка владела большинством умов. Как всегда в таких случаях, с романтической грустью вспоминали былые идиллически-мирные времена, труд земледельца или пастуха на лоне природы. Этому настроению отвечало написанное в те годы первое крупное поэтическое произведение Вергилия «Буколики» (bucolicus — пастушеский), принесшее ему сразу общеиталийскую славу. Десять диалогов и элегий («эклог») содержат то поэтические жалобы влюбленных пастухов, то их песенные состязания, то бытовые сценки на фоне мирных полей, лугов и рощ. Идиллическая, «буколическая» поэзия и музыка стали популярны в эпоху позднего средневековья и вплоть до XIX века (вспомните дуэт Лизы и Полины из «Пиковой дамы» Чайковского). А во времена Вергилия это было как бы воскрешение давно забытых радостей, иного смысла жизни, чем ненависть и месть, глоток чистого воздуха после долгого угара братоубийственных войн.
«Буколики» привлекли внимание Мецената. По-видимому, по его совету Вергилий в 37-м году начинает работу над большой — в четырех книгах — поэмой «Георгики» (georgicus — земледельческий). Она даже написана в форме обращения к Меценату. Своеобразие этого произведения в том, что оно содержит массу практических рекомендаций по земледелию, садоводству, скотоводству и пчеловодству. Автор не только делится собственным опытом, но и сведениями, почерпнутыми из уже существовавших в то время трудов по сельскому хозяйству. «Георгики» — идеализация и горячая похвала уже не буколической, а реальной сельской жизни, ее противопоставление суетному существованию горожан. Например:
«Трижды блаженны — когда бы они счастье свое сознавали!
— Жители сел. Сама, вдалеке от военных усобиц,
Им справедливо земля доставляет нетрудную пищу.
Пусть из кичливых сеней высокого дома не хлынет
К ним в покои волна желателей доброго утра,
И не дивятся они дверям в черепаховых вставках,
Золотом тканных одежд, эфирейской бронзы не жаждут;
Пусть их белая шерсть ассирийским не крашена ядом,
Пусть не портят они оливковых масел корицей, —
Верен зато их покой, их жизнь проста и надежна.
Всем-то богата она! У них и досуг и приволье,
Гроты, озер полнота и прохлада Темпейской долины, —
В поле мычанье коров, под деревьями сладкая дрема, —
Все это есть. Там и рощи в горах, и логи со зверем;
Трудолюбивая там молодежь, довольная малым;
Вера в богов и к отцам уваженье. Меж них Справедливость
Прочь с земли уходя, оставила след свой последний».
(Вергилий. Георгики. Кн. 2, 458-474, пер. С. Шервинского)
Это написано как раз вскоре после массового увольнения ветеранов и наделения их землей. В 29-м году Вергилий читал недавно оконченную поэму самому Октавиану. Утверждение знаменитым и почитаемым поэтом престижности сельского труда, так же как и практические советы новым земледельцам, были как нельзя кстати. Вергилий был приближен и обласкан императором. Не желая остаться в долгу, он в нескольких лирических отступлениях от основной темы воздает хвалу Октавиану — впрочем, по тем временам не чрезмерную.
Результатом сближения поэта и властителя Рима явилась, быть может, даже общая их идея — изложить подробно и в художественной форме предысторию основания Вечного Города. Тит Ливий лишь слегка коснулся ее в начале своей «Истории». В подобном сочинении Октавиан искал содействия решению двух своих политических задач: воскрешения древнеримских нравственных традиций и подтверждения божественного происхождения рода Юлиев, к которому после усыновления Юлием Цезарем принадлежал и он сам. Вергилия привлекла эта тема. Так возник замысел знаменитой «Энеиды» — большой поэмы (в 12-ти книгах), обессмертившей имя автора. Над ее созданием поэт работал последние десять лет своей жизни. Закончить он ее не успел и потому даже хотел уничтожить свой труд перед смертью. Ему помешали. По велению Августа «Энеида» была издана членами кружка Мецената уже после кончины поэта.
Сюжетная линия поэмы начинается с падения Трои и бегства из-под нее Энея — одного из героев великой войны — славного своим мужеством и благочестием сына богини Венеры от троянца Анхиза. Эней бежит на кораблях в сопровождении отряда воинов и увозит с собой престарелого отца. Юпитер направляет их в Италию, в Лациум — древнюю прародину троянцев (об этой легенде я упоминал в самом начале 1-й книги). Из-за интриг Юноны Энею приходится помыкаться по дороге: оказаться сначала в Сицилии, потом в Карфагене у царицы Дидоны, потерять отца, затем спуститься в загробный мир для свидания с его духом.
Высадившись в Лациуме, Эней женится на дочери царя Латина и основывает город Лавиний, названный им так в честь жены. Ему приходится выдержать войну с Турном — царем соседнего племени рутулов — отвергнутым женихом Лавиний. Потерпев поражение, Турн призывает на помощь воинственных этрусков. В сражении с ними Эней погибает, успев, однако, оставить на земле сына по имени Юл. Так начинается династия царей, которые правят в основанном Юлом городе Альба Лонга. Здесь спустя три столетия появятся на свет Ромул и Рем. От сына Энея Юла, а, следовательно, и от Венеры полагал происхождение своего рода Юлий Цезарь.
Возможно, древних римлян особенно интересовало содержание шести последних книг поэмы Вергилия. Там излагается предыстория Рима, начиная от высадки троянцев в Лациуме, где правил старый царь Латин, до гибели Турна в единоборстве с Энеем. Главное место в этих книгах занимают описания сражений между троянцами и рутулами. Нам они не представляются столь увлекательными. Поэтому я отмечу лишь явное влияние Гомера в описании батальных сцен, например, смелое использование метафоры. Следующие строки из последней книги «Энеиды» очень похожи на описание появления на поле сражения Ахилла в «Илиаде».
«Словно огонь в сухостойном лесу, с двух сторон запаленном,
С ревом несется вперед по кустам низкорослого лавра.
Словно потоки в горах, водопадами с круч низвергаясь,
Пеной покрыты, стремят на равнину ревущие воды,
Все на своем сметая пути, — так оба героя
Турн и Эней, несутся сквозь бой...»
(Вергилий. Энеида. Кн. 12, 521-526, пер. С. Ошерова)
Любопытен вставной эпизод из 8-й книги. Эней плывет вверх по Тибру, чтобы заключить союз с выходцами из Греции — аркадцами, проживающими на месте будущего Рима. Их царь Эвандр рассказывает ему местную легенду. Оказывается, Сатурн, после того как был изгнан с Олимпа своим сыном Юпитером, именно здесь сошел на землю и затем...
«Он дикарей, что по горным лесам в одиночку скитались,
Слил в единый народ, и законы им дал, и Латинской
Землю назвал, в которой он встарь укрылся надежно.
Век, когда правил Сатурн, золотым именуется ныне:
Мирно и кротко царил над народами бог, — но на смену
Худший век наступил, и людское испортилось племя,
Яростной жаждой войны одержимо и страстью к наживе.
Вскоре явились сюда авзонийская рать и сиканы,
Стали менять имена все чаще Сатурновы пашни.
Много здесь было царей и средь них — суровый и мощный
Тибр, — в честь него нарекли и реку италийскую Тибром,
И потеряла она старинное Альбулы имя».
(Там же. Кн. 8, 321-332)
Однако бессмертную славу в отдаленных поколениях принесла Вергилию не вторая, а первая половина «Энеиды». Ее я намерен представить подробнее и проиллюстрировать рядом фрагментов.
В 1-й книге поэмы рассказывается о путешествии Энея со спутниками к Сицилии и о том, как буря выбрасывает их на берег Ливии в окрестностях Карфагена. Юнона (в «Илиаде» — Гера) всячески препятствует Энею. Она ненавидит троянцев и к тому же получила предсказание, что любимый ею Карфаген будет — через добрых семь столетий — разрушен римлянами.
В Карфагене правит прекрасная Дидона, бежавшая из Тира — столицы Финикии (нынешний Ливан) — от злодея брата, финикийского царя, убившего ее мужа Сихея. Она радушно принимает путников. На пиру во дворце Дидоны Эней по ее просьбе рассказывает о последних днях Трои. Рассказ продолжается во 2-й и 3-й книгах поэмы. Живое описание трагических событий. История с троянским конем, резня в городе, штурм дворца Приама и смерть его. Эней во главе собранного им отряда сражается на улицах, терпит поражение. Явившаяся ему во сне тень Гектора велит бежать. На своих плечах Эней уносит престарелого отца Анхиза. Тот держит в руках изображение пенатов. Рядом сын Юл и жена Креуса. На пути к берегу она умирает. Воины Энея строят корабли и отплывают. Бури в пути. В рассказ вплетаются эпизоды греческого эпоса: высадка троянцев на остров Строфад — обиталище гарпий, на сицилийский берег циклопов, где они находят ослепленного Одиссеем Полифема. Там же умирает Анхиз. Затем встреча с Андромахой, вдовой Гектора. Ее новый супруг, прорицатель Гелен, предрекает Энею путь вокруг Италии и примету места высадки на берег. Он же предсказывает встречу в Кумах с пророчицей и жрицей Сивиллой, которая поможет Энею спуститься в царство мертвых для свидания с тенью отца.
Между тем Венера через Купидона зажигает в груди Дидоны любовь к Энею. 4-я книга «Энеиды» содержит несравненное по поэтичности описание женской любви. Дидона признается в ней сестре Анне, но не хочет изменить памяти мужа. Анна советует уступить чувству, тем более что следует подумать о супруге, достойном царицы Карфагена. Дидона не решается, страдает. Тогда Юнона берет на себя содействие браку Энея и Дидоны, чтобы таким образом помешать основанию Рима. Во время их совместной охоты она насылает внезапную бурю. Царица и ее гость укрываются в пещере, где происходит их роковое сближение. Эней отвечает на чувство Дидоны. Зима проходит в счастливом любовном союзе. Но вот Юпитер посылает Меркурия напомнить во сне троянцу о его миссии. Эней в смятении, но не смеет ослушаться Владыки богов. Приказывает готовить корабли к отплытию. Дидона догадывается о его намерении. Горько упрекает Энея. Тот объясняет ей предначертание Юпитера. Дидона не верит, в гневе убегает в отдаленный чертог. Эней со стоном, но велит воинам сдвинуть корабли на воду, и сам поднимается на один из них. С высоты дворца Дидона наблюдает последние приготовления к отплытию. Терзается любовью, гордостью, отчаянием. Шлет к Энею Анну с просьбой об отсрочке: «Жалкой отсрочки прошу, чтоб утихнуть успело безумье, чтобы страдать научили меня, побежденную, судьбы». Но Эней непреклонен — утром он выйдет в море. Наступает ночь, Дидона хочет покончить с собой, но в ней просыпается царственный гнев. Тот же Меркурий опять во сне предупреждает Энея об опасности. Троянец велит поднять паруса до рассвета. Утром Дидона видит их уже далеко в море. Погоня бессмысленна. Обезумев, она проклинает Энея и весь род его. Отослав сестру за водой для омовения, Дидона всходит на приготовленный для ворожбы костер и закалывается мечом. Убитый горем Эней издалека видит пламя погребального костра своей возлюбленной.
Таков краткий сюжет одной из самых знаменитых в истории мировой культуры повестей о несчастной любви. Теперь несколько фрагментов из этой повести. Вот, например, облик Молвы (как не вспомнить «Севильского цирюльника»?), летящей из Карфагена к окрестным племенам оповестить о грехопадении царицы:
«Зла проворней Молвы не найти на свете иного:
Крепнет в движеньи она, набирает силы в полете,
Жмется робко сперва, но потом вырастает до неба,
Ходит сама по земле, голова же прячется в тучах.
Мать-Земля, на богов разгневавшись, следом за Кеем
И Энкеладом Молву, как преданья гласят, породила,
Ног быстротой ее наделив и резвостью крыльев.
Сколько перьев на ней, чудовищной, страшной, огромной,
Столько же глаз из-под них глядят неусыпно и столько ж
Чутких ушей у нее, языков и уст говорливых.
С шумом летает Молва меж землею и небом во мраке
Ночи, и сладостный сон никогда ей век не смежает;
Днем, словно стражник, сидит на верхушке кровли высокой
Или на башне она, города устрашая большие,
Алчна до кривды и лжи, но подчас и вестница правды».
(Там же. Кн. 4, 174-188)
А вот сцена безумия и самоубийства Дидоны:
«Чуть лишь Аврора, восстав с шафранного ложа Тифона,
Зарево первых лучей пролила на земные просторы,
С башни высокой дворца в сиянии первом рассвета
Ровный строй парусов уплывающих видит царица,
Видит: пусты берега и гребцы покинули гавань.
Трижды в прекрасную грудь и четырежды больно ударив,
Кудри терзая свои золотые, стонет Дидона:
«Внемли, Юпитер! Ужель надо мной посмеется пришелец?
Прочь он бежит, — а у нас и оружия нет, и вдогонку
Город не бросится весь, не предаст корабли истребленью?
Эй, несите огонь, паруса распускайте, гребите!..
Где я? Что говорю? Помутило разум безумье...
Только теперь ты скорбишь о его злодеяньях, Дидона?
Надо б тогда, когда власть отдавала! — Вот она, клятва,
Вот она, верность того, кто родные спасает пенаты,
Кто, говорят, на плечах отца престарелого вынес!
Пусть войной на него пойдет отважное племя,
Пусть изгнанником он, из объятий Аскания вырван,
Бродит, о помощи всех умоляя и жалкую гибель
Видит друзей, и пусть, на мир согласившись позорный,
Не насладится вовек ни властью, ни жизнью желанной:
Пусть до срока падет, пусть лежит на песке не зарытый.
С этой последней мольбой я в последний мой час обращаюсь.
Вы же, тирийцы, и род, и потомков его ненавидеть
Вечно должны: моему приношением праху да будет
Ненависть. Пусть ни союз, ни любовь не связует народы!
О, приди же, восстань из праха нашего мститель,
Чтобы огнем и мечом теснить поселенцев дарданских[1].
Ныне и впредь и всегда, едва появятся силы,
Берег пусть будет, молю, враждебен берегу, море —
Морю и меч — мечу: пусть и внуки мира не знают!»
Так говорила она и металась мыслью нестойкой;
Жизни постылые дни ей хотелось прервать поскорее.
Барку Дидона к себе, Сихея кормилицу, кличет
(Ибо свою схоронила еще на родине прежней):
«Милая няня, найди сестру мою Анну, скажи ей,
Чтобы тело себе омыла водою проточной,
Чтобы овец привела и все, что жрица велела,
Мне принесла; и сама на висках затяни ты повязки:
Жертвы, что я начала готовить стигийскому богу,
Нынче хочу завершить, навсегда с заботой покончить,
Сжечь на жарком костре дарданца коварного образ».
Так сказала она, — и старуха спешит, что есть силы.
Замысел страшный меж тем несчастную гонит Дидону:
Мчится она, не помня себя, с блуждающим взором
Кровью налитых очей; на щеках ее бледные пятна —
Близкой гибели знак. В глубине дворца на высокий
Всходит царица костер и клинок обнажает дарданский,
Не для того этот дар просила она у Энея!
Но увидав илионскую ткань и знакомое ложе,
Слезы сдержала на миг, на костер опустилась Дидона,
Молвив в последний раз: «Вы, одежды и ложе, — отрада
Дней, когда бог и судьба мне отраду узнать разрешили!
Душу примите мою и меня от муки избавьте!
Прожита жизнь, и пройден весь путь, что судьбой мне отмерен,
В царство подземное я нисхожу величавою тенью.
Город могучий создав, я свои увидела стены,
Брата могла покарать, отомстить за убитого мужа, —
Счастлива, о, как счастлива я была, если б только
Наших вовек берегов дарданцев корма не касалась».
Тут устами она прижалась к ложу — и молвит:
«Хоть неотмщенной умру, — но умру желанною смертью.
С моря пускай на огонь глядит дарданец жестокий,
Пусть для него моя смерть зловещим знаменьем будет!»
Только лишь молвила так — и вдруг увидали служанки,
Как поникла она от удара смертельного, кровью
Руки пятная и меч. Полетел по высоким покоям
Вопль и, беснуясь, Молва понеслась по смятенному граду.
Полнится тотчас дворец причитаньями, стоном и плачем
Женщин, и вторит эфир пронзительным горестным криком.
Кажется, весь Карфаген иль старинный Тир под ударом
Вражеским рушится в прах, и объемлет буйное пламя
Кровли богов и кровли людей, пожаром бушуя.
Слышит крик и бежит, задыхаясь, с трепещущим сердцем,
В кровь расцарапав лицо, кулаками в грудь ударяя,
Анна и кличет сестру, на смертном простертую ложе:
«Вот в чем твой замысел был! Меня обмануть ты стремилась!
Вот что этот костер, и огонь, и алтарь мне сулили!
Плач мой с чего мне начать, покинутой? Ты не хотела
Спутницей взять и меня... О, когда бы меня позвала ты, —
В то же мгновенье двоих один клинок погубил бы!
Этот костер я сложила сама, и сама я взывала
К отчим богам — лишь затем, чтоб не быть здесь в миг твой последний...
Ты, себя погубив, погубила меня и народ свой,
Город и тирских отцов. Дайте влагою рану омою
И, коль осталось у ней дыханье в груди, я устами
Вздох последний приму». На костер со словами такими
Анна взошла и сестру умиравшую грела в объятьях,
Темную кровь одеждой своей утирала, стеная.
Тяжкие веки поднять попыталась Дидона — но тщетно.
Воздух, свистя, выходил из груди сквозь зиявшую рану.
Трижды старалась она, опершись на локоть, подняться,
Трижды падала вновь и блуждающим взором искала
Свет зари в небесах — и стонала, увидев сиянье».
(Там же. 584-599, 615-692)
Тема любви Дидоны и Энея пережила тысячелетия. В конце XVII века английский композитор Генри Перселл написал оперу «Дидона и Эней». Она исполняется до сих пор. Существует даже джазовая композиция знаменитого джазмена Джона Луиса на ту же тему.
В 6-й книге «Энеиды» описано сошествие Энея в царство мертвых. В сопровождении Сивиллы, с золотой ветвью в руках — залогом возвращения — он спускается в провал пещеры, что находится неподалеку от Кум. Сначала они встречают тени тех, что мы бы назвали горестными понятиями. Это скорбь, заботы, болезни, старость, страх, нищета, позор, голод, муки, тягостный труд — «ужасные видом обличья». Затем видят вторую мрачную группу: сон, смерть, злобную радость, эвменид — богинь мщения... Наконец, Эней и Сивилла подходят к Ахеронту — реке, обтекающей подземное царство. На ее берегу томятся сонмы теней усопших, умоляющих перевезти их, но так как тела их бывших владельцев не погребены, им надлежит сто лет промыкаться без пристанища. Увидав золотую ветвь в руках Энея, перевозчик Харон подгоняет свой челн к берегу. Все выписано с жутковатыми подробностями:
«К берегу лодку подвел вперед кормой потемневшей
Души умерших прогнав, что на длинных лавках сидели,
Освободил он настил и могучего принял Энея
В лодку. Утлый челнок застонал под тяжестью мужа,
Много болотной воды набрал сквозь широкие щели;
Но через темный поток невредимо героя и жрицу
Бог перевез и ссадил в камышах на илистый берег».
(Там же. Кн. 6, 410-416)
Ожидающего там ужасного пса Цербера Сивилла усыпляет лепешкой со снотворной травой, и путешественники идут дальше. Встречаются недавно прибывшие души умерших. Вот тень Дидоны. Эней спешит к ней, чтобы оправдаться, но она не отвечает и уходит в тенистый лес, где «по-прежнему жаркой любовью муж ее первый, Сихей, на любовь отвечает царице». Эней и Сивилла подходят к развилке дорог. Правой дорогой они пойдут в Элизий, а левой — злые идут на казнь и в Тартар. Казни происходят в некоем городе, обнесенном тройной стеной. «Слышится стон из-за стен и свист плетей беспощадных. Лязг влекомых цепей и пронзительный скрежет железа». Судит Радамант. В глубине города «Тартара темный провал, что вдвое до дна его дальше, чем от земли до небес». Там корчатся тени нечестивцев. Любопытен перечень преступлений (их называет Сивилла):
«Тот, кто при жизни враждой родных преследовал братьев,
Кто ударил отца или был бесчестен с клиентом,
Или, богатства нажив, для себя лишь берег их и близким
Не уделял ничего (здесь таких бессчетные толпы),
Или убит был за то, что бесчестил брачное ложе,
Или восстать на царя дерзнул, изменяя присяге.
...
Этот над родиной власть за золото продал тирану
Иль законы за мзду отменял и менял произвольно.
Тот на дочь посягнул, осквернив ее ложе преступно —
Все дерзнули свершить и свершили дерзко злодейство.
Если бы сто языков и столько же уст я имела,
Если бы голос мой был из железа, — я и тогда бы
Все преступленья назвать не могла и кары исчислить».
(Там же, 608-627)
В поисках Анхиза путники отправляются к месту пребывания праведников в Элизий. Вот его весьма любопытное описание:
«В радостный край вступили они, где взору отрадна
Зелень счастливых дубрав, где приют блаженных таится.
Здесь над полями высок эфир, и светом багряным
Солнце сияет свое, и свои загораются звезды.
Тело себе упражняют одни в травянистых палестрах
И, состязаясь, борьбу на песке золотом затевают.
В танце бьют круговом стопой о землю другие,
Песни поют, и фракийский пророк в одеянии длинном
Мерным движениям их семизвучными вторит ладами,
Пальцами бьет по струнам или плектром из кости слоновой.
Здесь и старинный род потомков Тевкра[2] прекрасных,
Славных героев сонм, рожденных в лучшие годы:
Ил, Ассарак и Дардан, основатель Трои могучей.
Храбрый дивится Эней: вот копья воткнуты в землю,
Вот колесницы мужей стоят пустые, и кони
Вольно пасутся в полях. Если кто при жизни оружье
И колесницы любил, если кто с особым пристрастьем
Резвых коней разводил, — получают все то же за гробом.
Вправо ли взглянет Эней или влево, — герои пируют,
Сидя на свежей траве, и поют, ликуя, пеаны
В рощах, откуда бежит под сенью лавров душистых
Вверх на землю стремясь, Эридана поток многоводный.
Здесь мужам, что погибли от ран в боях за отчизну,
Или жрецам, что всегда чистоту хранили при жизни,
Тем из пророков, кто рек только то, что Феба достойно,
Тем, кто украсил жизнь, создав искусства для смертных,
Кто средь живых о себе по заслугам память оставил, —
Всем здесь венчают чело белоснежной повязкой священной».
(Там же. 638-665)
Эней спрашивает тень Мусея-певца, ученика Орфея, — где найти Анхиза, и слышит в ответ:
«Нет обиталищ у нас постоянных: по рощам тенистым
Мы живем, у ручьев, где свежей трава луговая, —
Наши дома. Но если влечет вас желание сердца,
Надо хребет перейти. Вас пологим путем поведу я», —
Так он сказал и пошел впереди и с горы показал им
Даль зеленых равнин. И они спустились с вершины.
Старец Анхиз между тем озирал с усердьем ревнивым
Души, которым еще предстоит из долины зеленой,
Где до поры пребывают они, подняться на землю,
Сонмы потомков своих созерцал он и внуков грядущих,
Чтобы узнать их судьбу и удел, и нравы, и силу».
(Там же. 673-683)
Поспешу развеять недоумение читателя. Римляне верили в переселение душ. Анхиз созерцает души, которым предстоит вселиться в тела его потомков. Подробнее об этом устами Анхиза расскажет Вергилий.
Эней спешит к отцу. Оказывается, тот осведомлен о земных делах сына. Он начинает разговор:
«Сколько прошел ты морей, по каким ты землям скитался,
Сколько опасностей знал, — и вот ты снова со мною!
Как за тебя я боялся, мой сын, когда в Ливии был ты!»
Сын отвечал: «Ты сам, твой печальный образ, отец мой,
Часто являлся ко мне, призывая в эти пределы.
Флот мой стоит в Тирренских водах. Протяни же мне руку,
Руку, родитель, мне дай, не беги от сыновних объятий!»
Молвил — и слезы ему обильно лицо оросили.
Трижды пытался отца удержать он, сжимая в объятьях, —
Трижды из сомкнутых рук бесплотная тень ускользала,
Словно дыханье, легка, сновиденьям крылатым подобна.
Тут увидел Эней в глубине долины сокрытый
Остров лесной, где кусты разрослись и шумели вершины:
Медленно Лета текла перед мирной обителью этой.
Там без числа витали кругом племена и народы.
Так порой на лугах в безмятежную летнюю пору
Пчелы с цветка на цветок летают и вьются вкруг белых
Лилий, и поле вокруг оглашается громким гуденьем.
Видит все это Эней — и объемлет ужас героя.
«Что за река там течет, — в неведеньи он вопрошает, —
Что за люди над ней такою теснятся толпою».
Молвит родитель в ответ: «Собрались здесь души, которым
Вновь суждено вселиться в тела, и с влагой летейской
Пьют забвенье они в уносящем заботы потоке.
Эти души тебе показать и назвать поименно
Жажду давно уже я, чтобы наших ты видел потомков,
Радуясь вместе со мной обретенью земли Италийской».
«Мыслимо ль это, отец, чтоб отсюда души стремились
Снова подняться на свет и облечься тягостной плотью?
Злая, видно, тоска влечет несчастных на землю».
(Там же. 692-722)
Далее следует изложение учения стоиков о мироздании. Продолжаю цитату:
«Что ж, и об этом скажу, без ответа тебя не оставлю, —
Начал родитель Анхиз и все рассказал по порядку. —
Землю, небесную твердь и просторы водной равнины,
Лунный блистающий шар и Титана светоч, и звезды —
Все питает душа, и дух, по членам разлитый,
Движет весь мир, пронзая его необъятное тело.
Этот союз породил и людей, и зверей, и пернатых,
Рыб и чудовищ морских, скрытых под мраморной гладью.
Душ семена рождены в небесах и огненной силой
Наделены — но их отягчает косное тело,
Жар их земная плоть, обреченная гибели, гасит.
Вот, что рождает в них страх, и страсть, и радость, и муку.
Вот почему из темной тюрьмы они света не видят.
Даже тогда, когда жизнь их в последний час покидает,
Им не дано до конца от зла, от скверны телесной
Освободиться: ведь то, что глубоко в них вкоренилось,
С ними просто срослось — не остаться надолго не может.
Кару нести потому и должны они все — чтобы мукой
Прошлое зло искупить. Одни, овеваемы ветром,
Будут висеть в пустоте, у других пятно преступленья
Выжжено будет огнем или смыто в пучине бездонной.
Маны[3] любого из нас понесут свое наказанье,
Чтобы немногим затем перейти в простор Элизийский.
Время круг свой замкнет, минуют долгие сроки, —
Вновь обретет чистоту, от земной избавленный порчи
Душ изначальный огонь, эфирным дыханьем зажженный.
Времени бег круговой отмерит десять столетий, —
Души тогда к Летейским волнам божество призывает,
Чтобы, забыв обо всем, они вернулись под своды
Светлого неба и вновь захотели в тело вселиться».
(Там же, 723-751)
Анхиз показывает сыну ожидающие очереди души будущих знаменитых римлян от царей Альбы Лонги, потом Ромула до Юлия Цезаря и Августа, перечисляя эпизоды будущей истории Рима. Наконец, он приводит Энея и Сивиллу к вратам вылета снов и выпускает их, откуда «к спутникам кратким путем и к судам Эней возвратился».
Описание загробного мира было сделано великим поэтом столь ярко и убедительно, что в средние века его почитали колдуном и чернокнижником, действительно побывавшим в царстве теней. Поэтому-то Данте и избрал Вергилия проводником в своих скитаниях по кругам Ада.
Уважаемый читатель, следующая интерлюдия будет посвящена творчеству Овидия. Но ты не найдешь в этой книге ни биографий, ни фрагментов из произведений двух других великих поэтов — современников Августа, Лукреция и Горация. Во избежание упрека в неуважении к их наследию считаю нужным объясниться.
Замечательная и очень большая (почти семь с половиной тысяч строк) поэма Лукреция «О природе вещей» является непревзойденным по полноте изложением материалистической философии древности и взглядов великого Эпикура. Пересказ ее идей выходит за рамки нашей книги, а цитирование отдельных фрагментов этого внушительного и стройного целого вряд ли целесообразно.
Теперь о Горации. Должен признаться, что поначалу я написал посвященную ему интерлюдию. В своих сатирах, этюдах (двустишиях), одах и посланиях Гораций достиг, по мнению современных латинистов, высочайших вершин поэтического творчества, но... переводу на русский язык его стихи плохо поддаются. Художественная манера Горация намного сложнее, чем у Вергилия. Стихотворные строки, входящие в состав строфы, различаются по своей метрике. Повторяющейся метрической единицей стиха является целая строфа. Поэт использует около двадцати различных вариантов ее построения. В содержании стихотворений преобладает похвала миру, душевному покою и достаточности скромного существования человека. Однако даже в превосходных, по мнению специалистов, переводах М. Гаспарова стих Горация воспринимается с трудом. Поэтому я решил интерлюдию, посвященную Горацию, опустить. Тех, кого это огорчит, позволю себе отослать к сборнику стихотворений Горация (издательство «Художественная литература», 1970 год) с интереснейшей вступительной статьей и комментариями переводчика. Но не могу не привести здесь, в порядке исключения, оду «К Мельпомене». Ведь это — предшественник всех написанных последующими поэтами «Памятников».
«Создал памятник я, бронзы литой прочней,
Царственных пирамид выше поднявшийся.
Ни снедающий дождь, ни Аквилон[4] лихой
Не разрушат его, не сокрушит и ряд
Нескончаемых лет — время бегущее.
Нет, не весь я умру, лучшая часть меня
Избежит похорон. Буду я вновь и вновь
Восхваляем, доколь по Капитолию
Жрец верховный ведет деву безмолвную.
Назван буду везде — там, где неистовый
Авфид[5] ропщет, скудный водой, где Давн[6], царем
Был у грубых селян. Встав из ничтожества,
Первый я приобщил песню Эолии
К италийским стихам. Славой заслуженной,
Мельпомена, гордись, и, благосклонная
Ныне лаврами Дельф мне увенчай главу».
(Гораций. Оды. Книга 3, № 30 «К Мельпомене»)