Глава V Между Цезарем и Помпеем

Глава V

Между Цезарем и Помпеем

Цезарь не ошибся в расчетах на панику, которое вызовет его молниеносное вторжение в Италию. По свидетельству Аппиана: «Начались бегства и переселения из всех мест в испуге, с плачем. Никто ничего не знал в точности, все думали, что Цезарь идет с бесчисленным войском». Через три-четыре дня волна беженцев докатилась до Рима. Плутарх такими сочными красками живописует «великое смятение» и «неистовое волнение», охватившие город, что я при всей заманчивости не решаюсь его цитировать. Как всегда в таких случаях, приходили панические известия, что Цезарь уже близко, находились «очевидцы», встречавшие его конные разъезды у самых стен Рима. С городских стен и крыш домов люди вглядывались в убегавшие на северо-восток дороги, с минуты на минуту ожидая появления легионов Цезаря.

Городские власти утратили всякий контроль над порядком. Помпей тоже поддался панике. Объявил публично, что в городе восстание и безвластие, а потому он отбывает в Кампанию к войску. Консулам, сенаторам и «всем тем, кто предпочитает свободу тирании» (Плутарх), он предложил следовать за ним.

Помпей выезжает из Рима 17-го января. На следующий день город оставляют оба консула и прочие магистраты. Оставляют в такой спешке, что даже не увозят с собой государственную казну. За ними, захватив что попало под руку из имущества, следует большинство сенаторов. А между тем Цезарь не покидает Аримина...

Так и не появившись в Риме, Цицерон уезжает в Капую. Оттуда в конце второй декады января он пишет Аттику, оставшемуся в Риме:

«Прошу, что это такое? Или что совершается? Ведь для меня это мрак. Цингул, говорят, мы удерживаем, Анкону потеряли. Лабиен оставил Цезаря (Тит Лабиен, ближайший соратник и один из лучших полководцев Цезаря, земляк Помпея, тоже родом из Пицена, сразу после выступления Цезаря перешел на сторону сената. — Л.О.). Об императоре ли римского народа мы говорим или о Ганнибале? О, безумный и жалкий человек, который никогда не видел даже тени прекрасного! И все это он, по его словам, делает ради достоинства. Но где достоинство, если не там, где честность? Честно, следовательно, иметь войско без всякого официального разрешения, занимать города, населенные гражданами...

Возвратимся к нашему. Во имя судьбы! Каким кажется тебе решение Помпея? Спрашиваю именно о том, что он оставил Рим... Сделал бы ты то то же, если бы пришли галлы? «Не в стенах, — говорит, — государство, не в алтарях и очагах. Так поступил Фемистокл». Ибо один город не мог выдержать потока всех варваров. Но Перикл не сделал того же почти пятьдесят лет спустя, хотя он и не удерживал ничего, кроме стен. Наши некогда все-таки удержали крепость, хотя весь остальной город был взят (галлами в 309-м году до Р.Х. — Л.О.)... Я стою во главе спокойного дела. Помпей хочет, чтобы над всей этой частью Кампании и морским побережьем я был наблюдателем, который ведал бы набором и важнейшими делами...» (Письма... т. 2. № 303)

Снова Аттику. Начало третьей декады января:

«Что касается твоей просьбы, чтобы я старался извещать тебя о том, что делает Помпей, то он, я думаю, даже сам этого не знает. Из нас, по крайней мере — никто. Видел я консула Лентула в Формиях за девять дней до календ (24 января — Л.О), видел Либона. Все полно страха и неизвестности. Тот (Помпей. — Л.О.) — на пути в Ларин, ведь там когорты, и в Луцерии, и в Теане, и в остальной части Апулии. Хочет ли он затем где-нибудь остановиться или же пересечь море, неизвестно. Если он остается, опасаюсь, что он не сможет иметь стойкое войско. Если же уходит, то куда и каким путем и что нам делать — не знаю». (Письма... т. 2. № 304)

Ему же, на следующий день:

«...что это за война, ты видишь. Она гражданская в том смысле, что родилась не от разногласия среди граждан, а от дерзости одного падшего гражданина. А он силен войском, удерживает многих надеждой и обещаниями, пожелал всего достояния всех. Чего только не будешь опасаться со стороны того, кто считает эти храмы и эти жилища не отечеством, а добычей? И что намерен он делать и каким образом, не знаю — без сената, без должностных лиц. Даже притвориться не сможет он ни в чем по-граждански. Но где сможем воспрянуть мы или когда? И ты также замечаешь, насколько неспособен как военачальник наш полководец... Но насколько он лишен предусмотрительности, об этом свидетельствуют самые события. Ведь если не говорить о других оплошностях за десять лет, то любое соглашение было бы лучше, чем это бегство.

Что он думает теперь — я не знаю и не перестаю осведомляться в письмах. Бесспорно, нет ничего более трусливого, ничего более беспорядочного... Вся надежда на два задержанных хитростью, почти враждебных легиона. Ведь набор до сего времени производится среди не желающих и не склонных сражаться. Но для соглашений время упущено. Что произойдет, не предвижу...» (Письма... т. 2, № 306)

Читатель, конечно, заметил, что Цицерон все более разочаровывается в Помпее. Помните? Еще в конце декабря он писал о нем: «Храбрый, опытный и чрезвычайно сильный муж». А относительно возможности соглашения Цицерон ошибается — время еще не упущено. Цезарь еще остается в Аримине, ожидая подкреплений, и хочет связаться с Помпеем. Случай вскоре представился. С оказией Цезарь отправляет Помпею письмо. Перечислив все свои обиды и выразив уверенность в том, что начавшаяся мобилизация имеет целью погубить его, Цезаря, он, тем не менее, заканчивает письмо предложением о взаимном разоружении:

«Пусть Помпей, — пишет он, — отправляется в свои провинции, пусть они оба распустят свои войска, пусть вся Италия положит оружие, пусть гражданство будет избавлено от страха, а сенату и римскому народу будет предоставлена независимость выборов и все управление государством. Но для того, чтобы облегчить возможность этого соглашения, обставить его определенными условиями и скрепить клятвой, Помпей или должен приехать к нему сам, или согласиться на его приезд. Путем личных переговоров все недоразумения будут улажены». (Записки Юлия Цезаря. Гражданская война. 1, 9)

В ожидании ответа Цезарь посылает небольшие отряды в близлежащие городки, занимает их и набирает там себе солдат. Есть свидетельство Цицерона, что письмо Цезаря было доставлено Помпею 26-го января. Помпей в ответ (если верить «Запискам») предложил Цезарю вернуться в Галлию, оставить Аримин и распустить войско. Если он это сделает, то и Помпей уедет в Испанию. Однако письмо Помпея не содержало ни срока отъезда, ни согласия на встречу. Цезарь расценил его как обманный маневр и в первых числах февраля двинулся вдоль восточного побережья Италии на юг, в Пиценскую область. Вскоре его догоняют еще два легиона, подоспевшие из Галлии. Сопротивления никто не оказывает. Сколоченные вербовщиками Помпея отряды новобранцев разбегаются или переходят на сторону Цезаря. Спустившись до широты Рима, он поворачивает на запад, к Вечному Городу. На его пути есть только одно серьезное препятствие — город Корфиний, где укрепился его старый противник Луций Домиций (тот самый, что в 56-м году пытался соперничать с Помпеем и Крассом на выборах консулов). У Домиция много солдат, правда, все новобранцы. Из своей Формийской усадьбы (в Кампании) Цицерон пишет Аттику:

«За четыре дня до февральских ид (10-го февраля — Л.О), вечером, я получил от Филотима письмо, что Домиций располагает надежным войском, что когорты из Пиценской области под предводительством Лентула и Ферма соединились с войском Домиция, что Цезарь может быть отрезан, и что он этого боится, что в Риме честные воспрянули духом, бесчестные почти сражены.

Я же опасаюсь, как бы не было более верным то, что мы уже почти взяты в плен, что Помпей уходит из Италии... Чтобы Цезарь преследовал Помпея! Зачем? Чтобы убить? О, горе мне! И мы все не подставляем свои тела?..» (Письма... т. 2, № 320)

За восклицанием Цицерона «О, горе мне!» кроется немало. Дело в том, что и Цезарь, и Помпей стремятся заручиться поддержкой Цицерона, влияние и авторитет которого все еще велики — и среди нобилитета, и в народе. Кроме того, Цезарь понимает и высоко ценит искусство. Сам художественная натура, он очень уважает и добивается расположения людей искусства. Особенно Цицерона — вспомните его восхищенный отзыв об ораторе, цитированный в предыдущей главе.

Еще 2-го февраля Цицерон писал Аттику:

«Требаций же пишет, что за восемь дней до февральских календ тот (Цезарь, 25-го января. — Л.О.) попросил его написать мне, чтобы я был близ Рима, что я не могу сделать ничего более приятного ему. Все это очень обстоятельно. Я понял на основании расчета дней, что, как только Цезарь услыхал о моем отъезде, он начал стараться, чтобы мы не все отсутствовали...

Я написал в ответ Требацию (самому Цезарю, который не писал мне, я не хотел), как это при нынешних обстоятельствах трудно, что я, однако, нахожусь в своих имениях и не брался ни за какой набор, ни за какое дело. В этом я и буду тверд, пока будет надежда на мир. Если же начнется война, то, отослав мальчиков (сына и племянника. — Л.О.) в Грецию, не изменю ни долгу, ни своему достоинству...» (Письма... т. 2, № 314)

Спустя две недели, 16 февраля. Тому же Аттику:

«После того, как я отправил тебе письмо, мне было вручено письмо от Помпея... в конце было написано его рукой: «Тебе же, я полагаю, следует приехать в Луцерию (к востоку от Капуи. — Л.О.). Ты нигде не будешь в большей безопасности.» Я понял это в том смысле, что эти города и морское побережье он считает брошенными, и не удивляйся, что тот, кто оставил саму голову, не щадит остальных членов.

Я тотчас написал в ответ... что не ищу места, где я буду в наибольшей безопасности. Если он хочет, чтобы я приехал в Луцерию ради него или ради государства, приеду тотчас же. И посоветовал удерживать морское побережье, если он хочет, чтобы ему из провинций подвозилось продовольствие. Я видел, что пишу это понапрасну... Ведь приготовления, вижу я, происходят так, чтобы стянуть все силы в Луцерию, и даже не для того, чтобы это место было надежно защищенным, но чтобы из него, если нас будут теснить, подготовить бегство.

Тем не менее не удивляйся, если я, против своего желания, примыкаю к делу, в котором никогда не ищут путей ни к миру, ни к победе, но всегда к позорному и гибельному бегству: мне следует отправиться, чтобы, какой бы исход не принесла судьба, лучше разделить его с теми, кто назывался честными». (Письма... т. 2, № 326)

А Цезарь в это время уже осаждает Корфиний. 18-го февраля Помпей пишет консулам, что Домиций окружен, идти ему на помощь он не может — легионы ненадежны. Он решает отправиться в Брундисий — порт на юге Италии — чтобы отплыть в Грецию. Консулов он просит вести набранные войска туда же. Цицерон еще не знает об этом решении. 23-го февраля он пишет Аттику:

«Только одно остается нашему другу для полного позора — не прийти на помощь Домицию. «Но никто не сомневается в том, что он придет для поддержки». — Я не думаю. — «Так он покинет такого гражданина и тех, кто, как ты знаешь, вместе с ним, особенно когда у него самого тридцать когорт?» Если я не ошибаюсь во всем, покинет. Он невероятно испугался, склонен к одному только бегству...

У меня есть от кого бежать, но мне не за кем следовать. Что же касается того, что ты хвалишь и называешь достойными упоминания мои слова, что я предпочитаю быть побежденным вместе с Помпеем, нежели победить с теми, то я, правда, предпочитаю, но с тем Помпеем, каким он был тогда или каким мне казался. Но если я предпочитаю с этим, который обращается в бегство раньше, чем знает перед кем или куда бежит, который предал наше дело, который покинул отечество, покидает Италию — то достигнуто: я побежден». (Письма... т. 2, № 337)

В это время Цицерон получает письмо Помпея от 20-го февраля. Тот просит срочно приехать к нему — уже в Брундисий. Одновременно доходят слухи о взятии Корфиния. 24-го февраля следующее, отчаянное письмо Аттику:

«О позор и оттого несчастье! Ведь мое мнение таково, что несчастьем является именно то или, лучше, одно только то, что позорно. Он выкормил Цезаря; его же вдруг начал бояться; ни одного условия мира не одобрил; для войны ничего не подготовил; Рим оставил; Пиценскую область потерял по своей вине; в Апулию забился; стал собираться в Грецию, не обратившись к нам и оставляя нас непричастными к его столь важному, столь необычному решению...

И вот он, распростившись с прекрасным, направляется в Брундисий. Домиций же, услыхав об этом, и те, кто был вместе с ним, говорят, сдались. О, злосчастное дело! Поэтому скорбь не дает мне писать тебе дальше. Жду твоего письма». (Письма... т. 2, № 338)

Цицерон, по-видимому, неправ. Новобранцы и два еще недавно принадлежавших Цезарю легиона не в состоянии оказать сопротивление его огромному и закаленному в боях войску. В Греции Помпей сможет спокойно обучить новичков, получит помощь из восточных провинций и дружественных ему (после недавнего устройства дел в Азии) царей. Цезарю не удастся быстро последовать за ним в Грецию, так как весь флот находится в руках Помпея.

Но меня сейчас волнует не объективная оценка ситуации, а субъективное восприятие Цицерона. Похоже, что в этом восприятии акценты начинают меняться.

Из письма Аттику от 27-го февраля:

«К господству стремились они оба, не добивались, чтобы граждане были счастливы и жили в почете. И он оставил Рим не потому, что не мог защищать его и Италию, не потому, что его из нее вытесняют, но вот о чем думал он с самого начала: взволновать все страны, все моря, поднять царей-варваров, привести в Италию вооруженные дикие племена, собрать огромные войска. Такого рода сулланское царство уже давно служит предметом стремлений, причем многие, находящиеся вместе с ним, жаждут его». (Письма... т. 2, № 341)

О «многих» не скажу, но на Помпея Цицерон, мне кажется, возводит поклеп напрасно. Упоминание Суллы тоже, конечно, не случайно — ведь Помпей в молодости был близок к диктатору.

Между тем Цезарь вслед за Помпеем идет к Брундисию.

Цицерон — Аттику, 1 марта:

«Все мои ожидания связаны с известиями из Брундисия. Если бы он нагнал нашего Гнея, была бы сомнительная надежда на мир. Если тот уже переправился — угроза погибельной войны. Но ты видишь, что за человек появился в государстве, сколь деятельный, сколь бдительный, сколь подготовленный? Клянусь, если он никого не казнит и ни у кого ничего не отнимет, то те, кто его чрезвычайно боялся, будут чрезвычайно любить его». (Письма... т. 2, № 345)

А Цезарь не только не казнит, но милует! После недельной осады гарнизон Корфиния, поняв, что помощи ждать нечего, сдался без боя и сдал своих командиров. Цезарь отпустил на свободу Домиция, консула Лентула и других видных помпеянцев, лишь слегка попеняв, как им, так и отцам города, за попытку сопротивления. Хотя и понимал, что помилованные им враги вскоре окажутся у Помпея. Вообще, все это похоже на игру в кошки-мышки. Цезарь уже овладел почти всей Италией, не пролив и капли крови. Вместо него воюет его слава. И сомнения все сильнее одолевают Цицерона:

Аттику на следующий же день:

«...знай — то мое решение, которое казалось уже довольно твердым, слабеет. Для меня недостаточно подходят те вершители, которых ты одобряешь (очевидно, сенаторы в окружении Помпея. — Л.О.). И в самом деле, какой поступок их по отношению к государству когда-либо случайно оставил след, и кто ожидает от них чего-либо, достойного похвалы... Но меня привлекает один человек (Помпей. — Л.О.), которому, я, видимо, должен быть спутником при его бегстве, союзником при восстановлении государственного строя. — «Так ты столько раз изменяешь свое мнение?» Я говорю с тобой, словно сам с собой. Кто в таком важном деле не рассуждает сам с собою по-разному? В то же время я хочу выведать и твое мнение...» (Письма... т. 2, № 346)

Цицерон так и не поехал в Брундисий. 9-го марта Цезарь подходит к городу и осаждает его. Но Помпей уже переправил часть войска в Грецию. Город хорошо укреплен, флота у Цезаря нет, он не может помешать Помпею закончить эвакуацию. Делает две попытки добиться с ним встречи для переговоров о примирении, но Помпей отвечает отказом. 17-го марта он с оставшимися когортами грузится на возвратившиеся из Греции суда и отплывает.

Цицерон — Аттику из Формийской усадьбы, 11 марта:

«Говорю тебе, верь мне, я не владею собой. Столько позора, мне кажется, я допустил. Я ли, во-первых, не вместе с честными, хотя бы дело и было начато безрассудно?.. Я теперь перечитываю твои письма с самого начала; они несколько возвращают мне силы. Первые предостерегают и просят меня не бросаться вперед. Последние показывают, что ты радуешься тому, что я остался. Читая их, я кажусь себе менее опозоренным, но только — пока читаю. Затем снова поднимается скорбь и призрак постыдного. Поэтому заклинаю тебя, мой Тит, вырви у меня эту скорбь или хотя бы уменьши либо утешением, либо советом, либо чем только можешь. Но что мог бы ты? Или кто-нибудь другой? Едва ли даже бог.

Со своей стороны, стремлюсь к тому, что ты советуешь и что, как ты надеешься, может произойти — чтобы Цезарь согласился на мое отсутствие, когда в сенате будет обсуждаться что-либо, направленное против Помпея. Но боюсь, что не добьюсь этого...» (Письма... т. 2, № 356)

От Гая Юлия Цезаря Цицерону, в Формии (по дороге в Брундисий):

«Император Цезарь шлет привет императору Цицерону. Хотя я только видел нашего Фурния и не мог ни поговорить с ним, ни выслушать его, как мне хотелось, ибо я торопился и был в пути, уже послав вперед легионы, тем не менее я не мог упустить случая написать тебе и послать его и выразить тебе свою благодарность, хотя я и часто это делал и, мне кажется, буду делать еще чаще: такие услуги оказываешь ты мне (тем, что не поехал к Помпею. — Л.О.). Так как я уверен, что вскоре прибуду в Рим, прежде всего прошу тебя дать мне возможность видеть тебя там, чтобы я мог воспользоваться твоим советом, влиянием, достоинством, помощью во всем. Возвращусь к сказанному выше: прости мою торопливость и краткость письма». (Письма... т. 2, № 357)

Гаю Оппию и Луцию Корнелию Бальбу от Гая Юлия Цезаря в Рим, незадолго до 11 марта 49 года:

«Цезарь Оппию, Корнелию привет.

Клянусь, меня радует, что вы в своем письме отмечаете, сколь сильно вы одобряете то, что совершено под Корфинием. Вашему совету я последую охотно и тем охотнее, что и сам решил поступать так, чтобы проявлять возможно большую мягкость и прилагать старания к примирению с Помпеем. Попытаемся, не удастся ли таким образом восстановить всеобщее расположение и воспользоваться длительной победой, раз остальные, кроме одного Луция Суллы, которому я не намерен подражать, жестокостью не смогли избегнуть ненависти и удержать победу на более длительный срок. Пусть это будет новый способ побеждать — укрепляться состраданием и великодушием...» (Письма... т. 2, № 358)

Между тем, последняя надежда Цицерона на примирение рухнула, так как Помпей уклонился от встречи с Цезарем и покинул Брундисий. Цицерон — Аттику из Формий, 17 марта:

«Я не сомневаюсь, что угрожает погибельная война, начало которой будет вызвано голодом. И я, тем не менее, страдаю, что не участвую в этой войне! Столь велика будет ее преступность, что в то время, как не кормить родителей грешно, наши главари сочтут допустимым убить голодом древнейшую и священную родительницу — родину. К тому же, я боюсь этого не на основании предположений, — я присутствовал при разговорах. Весь этот флот из Александрии, Колхиды, Тира, Сидона, Арада, Кипра, Памфилии, Ликии, Родоса, Хиоса, Византии, Лесбоса, Смирны, Милета, Коса подготовляется, чтобы перерезать пути подвоза в Италию и занять хлебородные провинции. А каким разгневанным он (Помпей. — Л.О.) придет!.. Поэтому для меня, сомневающегося в том, что мне пристало делать, от расположения к нему возникает огромное бремя. Если отбросить расположение, для меня было бы лучше погибнуть в отечестве, нежели повергнуть отечество, спасая его». (Письма... т. 2, № 363)

Вы помните? На первое место среди нравственно-прекрасных поступков Цицерон ставит служение отчизне, но вместе с тем считает, что «нет важнее обязанности, чем отблагодарить человека» (ведь Помпей вернул его из ссылки). Два нравственных принципа оказались несовместимы. Для Цицерона это — трагедия!

Цицерон — Аттику, 18 марта:

«...я отшатнулся перед жесточайшей и величайшей войной, какой люди еще не могут себе представить. Что за угрозы муниципиям, что за угрозы поименно честным мужам, что за угрозы, наконец, всем, кто остался бы! Как часто пресловутое: «Сулла мог, а я не смогу?!» ...От этого рода войны я и бежал и тем более, что видел, как замышляется даже более жестокое. Мне, которого назвали спасителем этого города, которого назвали отцом, привести к нему полчища гетов, армян и колхов? Мне причинить своим согражданам голод, а Италии опустошение?» (Письма... т. 2, № 364) На следующий день:

Гаю Юлию Цезарю. Формийская усадьба, 19 марта. «Император Цицерон шлет привет императору Цезарю.

Как только я прочитал твое письмо, которое я получил от нашего Фурния и в котором ты мне предлагал быть близ Рима, я менее удивился тому, что ты хочешь использовать «мой совет и достоинство». Что же касается «влияния» и «помощи», то я спрашивал себя, что ты имеешь в виду. Однако надежда приводила меня к такому заключению: я полагал, что ты, по своей удивительной и исключительной мудрости, хочешь, чтобы речь шла о покое, о мире, о согласии между гражданами, и находил, что и моя природа, и моя личность являются достаточно подходящими для этой цели.

Если это так, или если тебя касается какая-либо забота об охране нашего Помпея и примирении его с тобой и государством, то для этого дела ты, конечно, не найдешь никого более подходящего, чем я, который всегда и для него, и для сената, как только мог, был сторонником мира. А после того, как взялись за оружие, не пристал ни к одной воюющей стороне и признал, что этой войной оскорбляют тебя, на чей почет, оказанный благосклонностью римского народа, посягают недруги и недоброжелатели. Но, как в то время я не только сам способствовал твоему достоинству, но даже побуждал других помогать тебе, так теперь достоинство Помпея меня чрезвычайно волнует. Ведь несколько лет назад я избрал вас двоих, чтобы особенно почитать и быть вам лучшим другом, каким я и являюсь.

Поэтому прошу или, лучше, молю и заклинаю тебя всеми мольбами уделять среди твоих величайших забот немного времени также помышлению о том, как я, честный муж, благодарный, наконец, верный долгу, мог бы, по твоей милости, быть верным воспоминанию о величайшем благодеянии (возвращении из изгнания — Л.О). Если бы это было важно только лично для меня, то я все-таки надеялся бы испросить это у тебя. Но, по-моему, и для твоей чести, и для государства важно, чтобы я был сохранен как друг мира и каждого из вас...» (Письма... т. 2, № 365)

После отплытия Помпея Цезарь, укрепив приморские города, оставив в них для отдыха своих солдат и разослав распоряжения строить корабли, отправляется в Рим.

По пути он специально встречается с Цицероном и уговаривает его ехать с ним. Об этой встрече Цицерон сообщает Аттику в письме от 28 марта:

«И то, и другое — по твоему совету: и мои слова были такими, чтобы он скорее составил себе хорошее мнение обо мне, но не благодарил, и я остаюсь при том, чтобы не ехать к Риму. Мы ошиблись, считая его покладистым. Я не видел никого, кто был бы им в меньшей степени. Он говорил, что мое решение его порочит, что остальные будут более медлительны, если я не приеду. Я — что их положение совсем иное. После многих слов: «Итак, приезжай и веди переговоры о мире». — «По моему, говорю, разумению?» — «Тебе ли, — говорит, — буду я предписывать?» — «Так я, — говорю, — буду стоять за то, чтобы сенат не согласился на поход в Испанию (против верных Помпею легионов. — Л.О.) и переброску войск в Грецию, и не раз, говорю, — буду оплакивать Помпея». Тогда он: «А я не хочу, чтобы это было сказано». — «Так я и считал, — говорю я, — но я потому и не хочу присутствовать, что либо следует говорить так и обо многом, о чем я, присутствуя, никак не могу молчать, либо не следует приезжать». Наконец, он, как бы в поисках выхода, предложил мне подумать. Отказываться не следовало. Так мы и расстались. Поэтому я уверен, что не угодил ему, но сам себе я угодил, как мне уже давно не приходилось». (Письма... т. 2 № 374)

Выше я написал, что Цицерон был порою склонен к панике, даже к отчаянию, но иногда — и к отчаянной храбрости. Отказ последовать за Цезарем, так же, как ранее — защиту Милона, я считаю возможным отнести к числу поступков этой последней категории. Представь себе, читатель, Цицерона приглашает полководец, покоривший всю Галлию, убивший там миллион человек, перед которым распростерта Италия. Отказ его оскорбляет. Что может из этого воспоследовать? Ну, конечно, не немедленная физическая расправа. Цезарь — не Клодий, он — человек того же уровня культуры, что Цицерон. Но изгнание — вполне возможно. Для Цицерона оно хуже смерти. А может быть, и кинжал анонимного убийцы. Цицерон и Цезарь не виделись десять лет. Кто знает, как изменился за годы тяжелой войны бывший почитатель первого оратора Рима?.. И все же Цицерон отказывает Цезарю!..

Оставим его размышлять и удивляться собственной дерзости и последуем за Цезарем в Рим. Никто, разумеется, не препятствует его въезду — город в страхе замирает. 1-го апреля Цезарь созывает оставшихся в Риме сенаторов на заседание и обращается к ним с большой речью. Он излагает свою версию развития событий и снова перечисляет все свои обиды. Затем предлагает сенату взять на себя заботу о государстве и управлять им совместно с ним, Цезарем. А также добавляет, что... «если они из страха будут уклоняться от этого, то он не станет им надоедать и самолично будет управлять государством». (Записки... Гражданская война, 1, 32) Цезарь предлагает отправить к Помпею послов-сенаторов для переговоров о мире. Сенат одобряет, но... из страха перед Помпеем и его окружением никто не соглашается взять на себя это посольство.

Прождав понапрасну несколько дней, Цезарь назначил начальствовать над Римом претора Лепида, над остальной Италией — Марка Антония, а сам направился в Испанию. Легионы, остававшиеся на зиму в Галлии, еще раньше получили приказ идти навстречу ему в низовья Роны.

В Испании находилось шесть легионов, набранных Помпеем, под командованием трех его проверенных полководцев: Афрания, Петрея и Варрона. К ним примыкало и большое испанское ополчение. Отправляться вслед за Помпеем в Грецию, оставив такую массу врагов у себя за спиной, было бы слишком рискованно. Кроме того, все равно приходилось ожидать постройки кораблей для переправы. Поэтому Цезарь решает начать военные действия против Помпея с Испании. Для этого нужны деньги и, как говорится, ничтоже сумняшеся, он перед отъездом забирает их из государственной казны. Ключи от него было спрятали, но Цезарь приказал своим солдатам взломать двери в сокровищнице храма Сатурна. А когда один из трибунов пытался ему помешать, он без обиняков пригрозил ему смертью. Эта «экспроприация» настраивала против Цезаря многих граждан. Во-первых, грубо попиралось древнее и бесспорное право сената распоряжаться казной государства. Во-вторых, Цезарь прихватил и неприкосновенные суммы, на которые после первого галльского нашествия было наложено заклятие, запрещавшее тратить их на что-либо, кроме новой войны с галлами. Он заявил, что навсегда усмирил галлов и тем самым снял заклятие. Ничего не поделаешь! Деньги были нужны. К ограничению полномочий сената народ следовало понемногу приучать. А недовольства все равно не избежать- — желательно лишь удержать его в определенных границах.

Цицерон возмущен самоуправством Цезаря. Он полагает, что своим отношением к казначейству тот сильно навредил себе в мнении народа. Впрочем, о событиях в Риме ему известно с чужих слов, так как сам он остается в своей усадьбе под Кумами — неподалеку от Капуи. Туда ему с дороги, видимо, вспоминая их последний разговор, в это же время пишет Цезарь:

«Император Цезарь шлет привет императору Цицерону.

Хотя я и полагал, что ты ничего не сделаешь необдуманно, ничего не сделаешь неразумно, тем не менее, взволнованный людской молвой, я нашел, что мне следует написать тебе и во имя нашего взаимного расположения просить, когда дело уже близко к окончанию, не выезжать никуда... Ибо ты и нанесешь тяжкую обиду дружбе, и дурно позаботишься о самом себе, если покажется, что ты непокорен судьбе... С твоей стороны ничего более тяжкого для меня не может случиться. По праву дружбы между нами прошу тебя этого не делать...

За четырнадцать дней до майских календ, в походе». (Письма... т. 2, № 388) Цезарь, как всегда, проявил проницательность и способность предугадывать поступки людей, которые его интересовали. Маятник сомнений Цицерона качнулся в другую сторону — он решает ехать к Помпею в Грецию. В конце апреля он пишет (Луцию Руфу):

«Что правильно — очевидно. Что выгодно — ясно. Однако, если мы таковы, каковыми должны быть, то есть достойны своих стремлений и образования, мы не можем сомневаться в том, что наиболее полезно то, что является самым честным». (Письма... т. 2, № 387)

В середине мая открывается навигация, в конце мая Цицерон прибывает в лагерь Помпея. Оставим его там выяснять свои непростые отношения с сенаторами и Помпеем, а сами отправимся вслед за Цезарем.

Дорога в Испанию проходит через Массалию (Марсель). Туда уже успел явиться знакомый нам Луций Домиций (так недавно прощенный!) и подбил массальцев закрыть перед Цезарем ворота, объявив о своем «нейтралитете». Довольно сомнительном — поскольку Домиций назначен комендантом города и командующим его обороной. Цезарь оставляет перед Массалией часть войска, поручив своему легату Требонию начать регулярную осаду города, а сам с основными силами направляется в Испанию. У него шесть легионов ветеранов Галльской войны и несколько тысяч человек вспомогательного войска. Проходы в Пиренеях он занял своим авангардом заблаговременно.

Армии Цезаря и помпеянцев сходятся на севере Испании, около города Илерда. Оба войска маневрируют с переменным успехом. Сначала Цезарь оказывается в критическом положении, когда бурный разлив рек сносит мосты и отрезает его армию от снабжения продовольствием. Потом ситуация меняется на обратную. Испанцы, сохранившие расположение к Цезарю еще со времен наместничества в этой стране, переходят на его сторону. Афраний и Петрей вынуждены отходить. Цезарю удается окружить их в пустынной и безводной местности. Но, несмотря на явное преимущество своей позиции, он медлит начинать сражение. И вовсе не из-за неуверенности в исходе. Сам он в «Записках» следующим образом объясняет свою медлительность:

«...Цезарь стал надеяться достигнуть своей цели без сражения и без потерь, раз ему удалось отрезать противников от продовольствия: зачем ему, хотя бы и в счастливом бою, терять кого-либо из своих? Зачем проливать кровь своих заслуженных солдат? Зачем, наконец, испытывать счастье? Ведь задача полководца — побеждать столько же умом, сколько мечом. Жалел он и своих сограждан, которых пришлось бы убивать, а он предпочитает одержать победу так, чтобы они остались невредимыми.

С этими соображениями Цезаря большинство не соглашалось. Солдаты открыто говорили друг другу, что раз упускают случай одержать такую большую победу, то они не станут сражаться даже тогда, когда Цезарь от них этого потребует. Но Цезарь остался при своем решении». (Записки Юлия Цезаря. Гражданская война, 1, 72)

Расчеты Цезаря оказались верны. Ввиду нехватки воды и продовольствия, под давлением своих солдат, которые уже начали брататься с солдатами Цезаря, полководцы Помпея были вынуждены капитулировать. Еще одна бескровная победа! Условия капитуляции были мягкими. Цезарь потребовал только роспуска войска и оставления провинции. На тех же условиях вскоре капитулировал и Варрон, чье войско находилось в южной Испании.

Не меньшую заботу о бескровном разрешении конфликта Цезарь проявил и в отношении Массалии. Осадные сооружения уже вплотную подступили к ее стенам, но Цезарь прислал в письме к Требонию распоряжение воздерживаться от штурма. Он опасался, что солдаты расправятся с населением города. Массалийцы тоже умоляют осаждающих дождаться возвращения Цезаря, уповая на его милосердие. Солдаты Требония утрачивают бдительность. Этим коварно пользуются массалийцы. В ветреную погоду они совершают внезапную вылазку и поджигают плотину, башни, метательные орудия и прочие сооружения. Возмущенные обманом цезарианцы в короткий срок восстанавливают все необходимое для штурма и горят жаждой отмщения. В этот момент прибывает Цезарь. Массалия капитулирует. Луцию Домицию удается бежать морем. И опять твердая рука полководца пресекает возможность кровопролития. Массалийцы должны отдать все оружие, корабли и деньги из городской казны, но Цезарь сохраняет не только жизнь и свободу граждан Массалии, но даже статус этого вольного города «во внимание, — как он пишет, — к его имени и древнему происхождению».

Таким образом, обеспечен испанский тыл, обезврежена предавшаяся Помпею Массалия. И все еще не погиб в бою ни один римский гражданин. Удивительно, но Цезарю удается вести все дальше свою «бескровную революцию». Впрочем, это относится только к тем военным действиям, которыми руководил сам Цезарь. Курион был послан им в Сицилию с войском против Катона. После того, как тот без боя покинул остров, Курион по собственной инициативе переправился в Африку. Преследуя одного из легатов Помпея, бежавшего из Италии, он столкнулся с нумидийским царем Юбой, потерпел решительное поражение и погиб в бою. Но все-таки здесь римские воины пали от рук варваров, а не сограждан.

Еще под Массалией Цезарь получил известие о том, что в Риме он назначен диктатором. Это назначение было произведено, мягко говоря, не совсем обычным способом. Согласно закону, решение о введении диктатуры (сроком на шесть месяцев) мог принять только сенат. Он поручал одному из консулов назначить диктатора. Между тем обоих консулов не было в Риме. Диктатором Цезаря назначил претор Эмилий Лепид, испросив на это полномочий у Народного собрания. В своих «Записках» Цезарь пишет, что, находясь в Массалии... «он узнал, что в Риме проведен закон о диктатуре и что именно его назначил диктатором претор Лепид». Интересно, кого бы еще мог назначить Лепид, оставленный Цезарем в качестве военного коменданта Рима? Возникает сильное подозрение, что назначение диктатором было предусмотрено самим Цезарем еще до отъезда в Испанию. И вот с какой целью. Диктатор вовсе не обязан оставаться в этом звании в течение полугода. Если положение дел нормализуется, он может сложить с себя полномочия до срока и провести выборы новых консулов. Приближался тот самый 48-й год, когда Цезарь (еще так загодя) рассчитывал стать консулом. Сенат помешал ему добиться этого нормальным путем. Ну что же. Он осуществит свои планы через диктатуру!

И действительно, по прибытии в Рим Цезарь оставался диктатором всего... 11 дней. Впрочем, и за этот ультракороткий срок он сумел провести через Народное собрание кое-какие неотложные мероприятия. В частности, получила компромиссное разрешение проблема неуплаты долгов (в связи с нестабильностью финансовой ситуации — что случается, по-видимому, во все смутные времена). Право римского гражданства получили Цизальпинская Галлия и испанский город Гадес, существенно поддержавшие в свое время Цезаря.

Затем Цезарь созвал комиции для выбора консулов, предложил свою кандидатуру и, разумеется, был избран вместе с одним из своих сторонников. Это весьма существенно меняло ситуацию. Республиканские институты власти, хотя уже малоэффективные, были еще живы. Традиционное римское уважение законов и заветов старины сделало бы чрезвычайно рискованной попытку ниспровержения всех этих институтов одновременно. Восстав в первую очередь против сената, Цезарь стремился использовать в своей борьбе с ним законную власть консула. Ведь до сих пор он в глазах римского народа был всего лишь мятежным наместником и полководцем. Консулы же оставались на стороне Помпея. Теперь их год заканчивался...

В конце декабря Цезарь прибыл в Брундисий, имея в виду переправиться с войском в Грецию. Вместе с ним пришли только два первых легиона из-под Массалии, порядком уставшие после долгого пешего похода. На месте уже находились три легиона ветеранов, начавшие с Цезарем год назад италийскую кампанию. А также — новобранцы. Всего он мог рассчитывать собрать в Брундисий примерно десять легионов неполного состава, то есть около сорока тысяч солдат. Но беда в том, что имевшийся в распоряжении Цезаря небольшой флот был незадолго до того потерян одним из его легатов в морском бою. А те корабли, которые за год успели построить или нанять, могли взять на борт от силы половину войска, стекавшегося в Брундисий, Конечно, в зимнее время никто и не предполагал отправляться в плавание на перегруженных кораблях по бурному Адриатическому морю. Но вряд ли можно было надеяться на существенное пополнение флота к весне. Не были сделаны и необходимые для такой экспедиции запасы продовольствия и снаряжения.

Между тем Помпей за год своего пребывания в Македонии успел собрать и обучить вместе с переброшенными из Италии девять легионов. Еще два должен привести из Сирии давний неприятель Цезаря и тесть Помпея Метелл Сципион. Вассальные и союзные Риму города и царства Востока прислали вспомогательные войска. Конница — цвет римской и италийской молодежи — насчитывает семь тысяч всадников. Наконец, у западных берегов Греции находится огромный флот Помпея: 500 боевых кораблей и великое множество легких судов. Командует флотом Марк Бибул — тот самый, что десять лет назад тщетно пытался остановить восхождение Цезаря. Помпей был абсолютно убежден в том, что через такой заслон Цезарю не удастся перебросить свои войска из Брундисия в Грецию по морю. Поэтому свое войско он держит на удобных зимних квартирах в Фессалии, близ восточного побережья Балканского полуострова. Весной 48-го года он намеревается, соединив все свои силы, посуху пройти вдоль побережья Адриатики и возвратиться в Италию. Временное отступление в Грецию себя оправдало. Все учтено и рассчитано правильно!.. Кроме одного, но очень существенного — личности и военного гения противника!

Цезарь понял, что единственный шанс на успех экспедиции связан именно с неблагоприятностью обстоятельств и трудностью его положения. В частности, и с нехваткой кораблей, о чем Помпей и Бибул, без сомнения, осведомлены. А потому и совершенно уверены, что с такими транспортными средствами он не решится выйти в море — тем более зимой. Но... зимние штормы столь же неприятны для моряков Бибула, а излишняя уверенность на войне может сыграть дурную шутку!

Немедленно по прибытии в Брундисий Цезарь собирает всех находившихся там солдат на сходку и обращается к ним с речью. В своих «Записках» он о ней упоминает весьма кратко. Быть может, потому, что не хочет привлекать внимание читателей к тому, сколь рискованным, если не сказать авантюрным, было принятое им решение. В очередной раз он поставил на карту все, к чему так упорно продвигался в течение, по меньшей мере, последних двадцати лет своей жизни. Аппиан, оценив всю драматичность момента, приводит подробный пересказ речи Цезаря. Я позволю себе процитировать один фрагмент:

«О, мужи, — обращается к солдатам Цезарь, — вы, которые мне помогаете в величайших делах, знайте, что ни бурность погоды, ни запоздание некоторых войсковых частей, ни недостаток соответствующего снаряжения не удерживают меня от движения вперед. Ибо я полагаю, что быстрота в действиях мне будет полезнее всего этого и что мы, первые, которые прежде других сюда прибыли, должны, полагаю я, оставить здесь на месте рабов, обоз и все снаряжение, чтобы имеющиеся в наличности корабли могли вместить нас самих. Самим же, немедленно отправившись на судах, испытать, не удастся ли, укрывшись от врагов, противопоставить бурным непогодам доброе счастье, малочисленности — смелость, нашей бедности — изобилие у врагов, которым мы должны овладеть, как только выйдем на сушу, ибо знаем, что если мы их не победим, то у нас своего собственного ничего нет. Итак, мы пойдем за рабами, снаряжением и съестными припасами врагов, пока они находятся под кровлей зимних стоянок. Пойдем, пока Помпей полагает, что и я стою на зимней стоянке... Вам, хотя вы сами это знаете, я скажу, что самое важное в военном деле — это неожиданность... Я же сам и в настоящее время предпочел бы скорее тратить время на плаванье, чем на разговоры, чтобы Помпей увидел меня тогда, когда, по его расчетам, я еще занимаюсь организацией власти в Риме. Хотя я знаю вашу покорность, все же я жду ответа». (Аппиан. Гражданские войны. 11, 53, 54)

Воины с воодушевлением закричали, чтобы он вел их на корабли. В тот же день погрузились пять легионов ветеранов и шестьсот отборных всадников. Из-за шторма на море пришлось простоять у Брундисия целые сутки. Тем временем прибыли еще два легиона. Их прямо с ходу плотно загрузили во все оставшиеся суда и вышли в открытое море. Это было 4-го января 48-го года.

Можно вообразить себе изумление и досаду Бибула, чьи корабли стояли на приколе у берега греческого острова Керкира, когда за бесчисленными набегающими рядами серо-зеленых вспененных волн зимнего моря он заметил вдали влекомую сильным западным ветром флотилию Цезаря. Сто десять боевых кораблей Бибула не готовы к отплытию, их гребцы в разброде. А между тем у Цезаря для прикрытия всего транспорта с войсками имеется только двенадцать военных судов. Он и на этот раз выиграл свою рискованную игру!

Выгрузившись на пустынном западном берегу Эпира, Цезарь немедленно отсылает корабли в Брундисий, где их ожидал Марк Антоний с остальным войском. Однако дождаться ему не пришлось. Бибул перехватил возвращавшиеся порожние суда и сжег их. Положение Цезаря стало трудным. Было ясно, что Антоний сможет попытаться прорваться морем не раньше, чем через три-четыре месяца, когда сумеет со всей Италии собрать в Брундисий новую флотилию. У Помпея по крайней мере троекратное преимущество в численности войск, но вряд ли он откроет военную кампанию до весны. Придется зимовать на неприютном берегу, почти без продовольствия, которое в ближних окрестностях добывать будет нелегко. Однако Цезарю известно, что примерно в ста пятидесяти километрах к северу от места его высадки, в приморском городе Диррахий, Помпей сложил огромные запасы зерна и прочего снаряжения для похода в Италию. Значит, надо во что бы то ни стало овладеть Диррахием. Цезарь выступает с войском на север немедленно — в день высадки. Он прекрасно понимает, что Помпей очень скоро узнает о его появлении в Греции, и потому сам отправляет к нему гонца с новыми предложениями мира и взаимного разоружения. Помпей их не принимает, а форсированным маршем ведет свои войска к Диррахию. Обе армии идут днем и ночью, с максимальной поспешностью. Аппиан ярко описывает это своеобразное состязание:

«И ни пище, ни сну они не уделяли времени. Такая была быстрота, напряжение и крики тех, кто их вел при свете факелов, что по мере того, как враги все более друг к другу приближались, увеличивались страх и смятение. Некоторые от усталости сбрасывали с себя то, что несли, или, прячась в ущельях, отставали, готовые ради немедленного отдыха примириться и со страхом перед врагом.

Такие бедствия терпели обе стороны. Однако Помпей достиг Диррахия прежде Цезаря и расположился при городе лагерем». (Там же. 55, 56)

Помпей занял позицию на северном берегу реки Апс, пересекавшей дорогу к Диррахию. Цезарю пришлось поставить лагерь на ее южном берегу. Не оставалось ничего иного, как зимовать с войском в палатках. Ответа на мирные предложения от Помпея не последовало. По свидетельству его приближенных, выслушав гонца Цезаря...

«Зачем мне жизнь, — сказал он, — зачем мне гражданские права, если дело будет иметь такой вид, что я ими обязан милости Цезаря? Подобного предположения никоим образом нельзя будет устранить, когда начнут думать, что меня по окончании войны возвратили в Италию, из которой я сам выехал». (Записки Юлия Цезаря. Гражданская война. II, 18)

Речка Апс, разделявшая два войска, была неширока. Солдаты обоих полководцев с ее берегов нередко вступали друг с другом в разговоры, и на это время, по взаимному согласию, воздерживались от перестрелки. Цезарь, вспомнив недавний опыт войны в Испании, решил прибегнуть к тому, что сейчас назвали бы «народной дипломатией». Он послал на берег своего легата Ватиния, который, обращаясь к солдатам Помпея, начал говорить, что не годится гражданам поднимать оружие против граждан. Он просил позвать кого-нибудь из командиров, с кем можно было бы условиться о встрече для обсуждения возможности уладить дело миром.

«...его в молчании, — пишет Цезарь, — выслушали солдаты обеих сторон. Ему ответили, что А. Варрон обещает выйти на следующий день для переговоров и сообща с ним обсудить, каким образом послы могли бы безопасно пройти к ним и изложить свои пожелания. Для этой цели сообща было назначено определенное время. Когда на следующий день послы там сошлись, то из обоих лагерей явилось большое множество народа: все напряженно ожидали, чем кончатся переговоры, и казались чрезвычайно миролюбиво настроенными...» (Записки Юлия Цезаря. Гражданская война, III, 19)