СТЁПКА ДЕЙСТВУЕТ

СТЁПКА ДЕЙСТВУЕТ

Лампа, зажженная мадам Гололобовой осветила картину по настроению очень близкую к последней сцене “Ревизора”. Кривоносов стоял в центре, прижимая к голым чреслам мокрое и окровавленное полотенце. Мадам Гололобова стыдливо отвернулась к стене. Помощник держал в руках таз с водой, а Гололобов, обнаруживший исчезновение портфеля и прочего, вопросительно смотрел на Кривоносова. Несколько мгновений молчали все. Первый взрыв раздался из Кривоносовской глотки:

– Чего же вы стоите, держать его, сукиного сына! Гололобов, возьми фонарь из моего кармана, беги за этой сволочью, документы в портфеле!

Гололобов стал шарить по карманам Кривоносовской шинели, попадая не туда, куда надо и соображая, что выскочить с фонарем на крыльцо – это значит изобразить собою нечто вроде светящейся мишени: у бродяги берданка, и бродяга, конечно, умел стрелять. Кривоносов же только то и делал, что слизывал сливки с его Гололобовских и прочих подвигов, пусть теперь, буржуй, сам и расхлебывает. Кроме того, Гололобов своим партийным опытом ощущал и некоторые другие возможности – довольно неприятные. Помощник делал вид, что не знает, куда поставить таз, вообще, произошла, как говорится, минута замешательства. Кривоносов не выдержал. Обругав соплей Гололобова, он, выхватив из кармана шинели электрический фонарь, бросился на крыльцо, Гололобов посмотрел ему вслед, и саркастическая улыбка осветила его административную физиономию. С крыльца раздался истошный крик: “Держи, держи!”, почти в тот же момент грохнул раскатистый выстрел берданки, посыпались разбитые стёкла окна, и незаконченное “и” в крике “держи” сменилось законченным матом. Мадам Гололобова деловито нагнулась над столом и задула лампу. Помощник уронил таз на пол. С крыльца продолжал доноситься приближающийся мат: Кривоносов оставил свои поиски и возвращался вспять. Гололобов крикнул: “Сюда, сюда, товарищ Кривоносов”, хотел, было, чиркнуть спичкой, но раздумал: теперь уже торопиться и вовсе не к чему.

Кривоносов, ругаясь, нащупал путь в комнату и, невидный во тьме, кричал что-то о саботаже и о предательстве. Гололобов, наконец, чиркнул спичку и постарался снова зажечь лампу; мадам Гололобова успела за это время закрыть ставни.

Кривоносов оказался вполне живым. Стёпка, отбежав во тьме шагов на тридцать, сообразил, что за ним могут погнаться с фонарем, догонят – не догонят, а стрелять будут. Лучше стрелять самому. Держа в зубах всё свое вновь благоприобретенное имущество, он зарядил берданку и стал ждать. Как только Кривоносов со своим фонариком появился на крыльце, Стёпка бабахнул в светящееся пятно, но попал не очень точно. Дальнейшее исследование обнаружило дюжины две мелких дробинок, продырявивших кожные покровы товарища Кривоносова, центр заряда угодил в стену.

Итак, Стёпка, с ним портфель и всё остальное пропали бесповоротно. Кривоносов, прикрывая свою наготу электрическим фонариком, опустился на стул. Он чувствовал себя убитым – и морально и огнестрельно: портфель с секретными бумагами был утащен из-под самого носу, а о размерах своего ранения Кривоносов мог только догадываться, сейчас они ему казались почти смертельными. И как потом объяснить ранение в голом виде? И что скажут, и что предпримут в центре?

Примерно такие же мысли бушевали в головах Гололобова и помощника. Проблема, которая встала перед всеми тремя, могла бы быть сформулирована так: кто теперь первым успеет подвести остальных двух?

В самом беспомощном положении был, конечно, Гололобов – мелкий деревенский партработник, на которого, конечно, свалятся все шишки: это именно он стоял во главе того Лысковского заговора, который снабдил научного работника лошадьми, перебил взвод охраны, ограбил кооператив, произвел покушение на жизнь начальника секретного отделения и, наконец, похитил портфель с секретными документами. Было бы наивно доказывать какому бы то ни было центру, что Стёпка спёр портфель вовсе не потому, что там были или там не было секретных документов, а потому, что из портфеля можно было бы выкроить пару великолепных голенищ. А остальные события, в частности побег Жучкина, поддавались объяснению ещё меньше. Наиболее портативное объяснение давала теория заговора, и во главе угла этой теории неизбежно должен был стоять товарищ Гололобов, если и не как соучастник, то как укрыватель или, по крайней мере, как ротозей.

Это было ясно для всех трёх представителей администрации. Несколько туманно это ощущала даже и товарищ, она же мадам Гололобова: товарищ, она же мадам Гололобова страдала рядом мелкобуржуазных заболеваний и любила, чтобы её называли не товарищем, а мадам. Гололобов предполагал, может быть, и не без некоторого основания, что мелкобуржуазные срывы его жены не остались без влияния и на его собственную административную карьеру. Как бы то ни было, предыдущий партийно-супружеский опыт товарища-мадам оставил в её душе горький осадок несбывшихся мечтаний, кислое разочарование в талантах её супруга и едкое недоверие к партийным добродетелям окружающего её мира. Этот мир обещал так много и дал так мало: мадам Гололобова не поднялась ни на одну социальную ступень. Правда, обещания данные партийным миром товарищу и мадам Гололобовой, были плодом мечтаний, а не результатом каких бы то ни было обязательств. Партийный мир не оценил ни талантов товарища Гололобова, ни того великосветского обращения, которое внесла бы в этот мир мадам Гололобова, если бы её об этом попросили, и если бы она об этом имела хоть какое бы то ни было представление. Но её не просили и представления она не имела никакого. Горькая обида на партийный мир перемешивались с подсознательным или, по крайней мере, даже внутренне невысказанным подозрением, что её муж, товарищ Гололобов, есть просто шляпа и дурак: другие вот куда позабирались, а он тыкался, тыкался, да вот так и засел на должности завалящего сельского партработника. Товарищ, она же мадам Гололобова была коренастой, толстой, пронырливой женщиной с вечно поджатыми губами и с голодом ненасыщенного снобизма в глазах. Дурацкая история с бродягой как-то сразу сдула с окружающего её мира и ту тонкую пелену человеческого приличия, которая всё-таки обволакивала обычную жизнь, партийную повседневность. Бродяга исчез, портфель исчез, какие-то там документы исчезли, товарищ Кривоносов сидит на стуле голый и окровавленный, Гололобов нелепо тыкается куда не надо, а помощник, мадам Гололобова готова была даже поклясться в этом, помощник даже и хихикнул в темноте. Было ясно: все трое попали в какую-то яму. И все трое будут из нее карабкаться, топча друг друга почём зря. Как ни низка была социальная ступенька, на которой пребывала мадам Гололобова, даже и эта нищая ступенька начинала трещать. Тягостную растерянность прервал помощник:

– Вам, товарищ Кривоносов, надо обратно в Неёлово, в госпиталь.

Кривоносов только выругался в ответ.

– Я пойду дрезину приготовить. Вам бы пока одеться.

Кривоносов согласился: здесь пока делать нечего. Но во что одеться?

– Серафима, – сказал Гололобов жене, – принеси товарищу Кривоносову что из моего белья…

Мадам Гололобова заелась. Гололобов посмотрел на неё мельком, но достаточно выразительно. Мадам Гололобова исчезла в другую комнату. Кривоносов продолжал сидеть – голый, с бесполезным электрическим фонариком на чреслах, помощник осматривал его раны. “Ерунда, дробинки… но вот на животе кожа пробита – дробинки могли и глубже пройти…” Кривоносов нагнулся и посмотрел на свой живот:

– Да, надо в Неёлово, – прохрипел он, – пойдите, разыщите шофёра.

– Я пойду, – сказал Гололобов, – товарищ тут в темноте не найдёт..

– Всё равно, – сказал Кривоносов, – я пока оденусь.

Но мадам Гололобовой не было, не было и белья. Гололобов прошёл в соседнюю комнату, где мадам Гололобова свирепо переворачивала содержимое комода.

– Тоже, всякую сволочь одевать, – прошипела она.

– Молчи, – таким же шипом ответил Гололобов, – посмотри там, что постарее… И живо.

– Вот он тебя оденет… в петлю всунет, вот помяни моё слово, сволочь на сволочи сидит, сволочью погоняет, а ты им давай последнее…

– Цыц, – сказал Гололобов, – а то вот я с тобой разделаюсь…

Мадам Гололобова, всхлипывая, вручила супругу пару заштопанных нижних одеяний. Гололобов передал их помощнику, пошёл на станцию, разбудил шофёра дрезины, кое-что шепнул дежурному Ваське и вернулся домой. Кривоносов уже сидел одетый и бледный. Воображение рисовало ему и партийное дознание, и его собственные кишки, пробитые дробинками и всякие такие вещи в том же роде. Поддерживаемый справа Гололобовым и слева помощником, не попрощавшись даже с мадам Гололобовой, Кривоносов заковылял на станцию.