ДРУЖЕСКАЯ БЕСЕДА

ДРУЖЕСКАЯ БЕСЕДА

Валерий Михайлович проснулся с приятным чувством усталости, покоя и чистоты. В каморке или горнице, где он спал, в углу мирно и приветливо теплилась лампадка, образов в полутьме разобрать было нельзя. Маленькое окошко было прикрыто ситцевой занавеской, и за этим окошком выла осенняя пурга. Огромная печка тихо и дружественно излучала свое дровяное тепло, где-то за печкой потрескивал сверчок.

В последний раз с таким же чувством безопасности Валерий Михайлович спал в пещере, но там была всё-таки пещера, а не человеческое жильё. И, ещё, был этот нелепый сон, какие-то питекантропы, обозвавшие его дураком. А, может быть, питекантропы были не так уж далеки от истины? Может быть, строя свою культуру, человечество зарвалось, действительно, слишком далеко? И что было бы, можеть быть, лучше от небоскребов, самолётов и разложения атома повернуть назад, вот к этим тихим горницам с лампадками в углах? К простым человеческим отношениям, не осложнённым никакими национальными или социальными неурядицами?

Мысли такого типа приходили в голову довольно часто, и Валерий Михайлович отбрасывал их с железной логикой. Ибо, если начать отбрасывать культуру, то неизбежно подымется вопрос: а на какой именно ступени остановиться? На самолёте, паровозе, огнестрельном оружии, или на первом ещё так грубо отбитом каменном топоре, который лет тысяч десять тому назад был, ведь, тоже “последним достижением культуры?” А до каменного топора ещё более древним культурным достижением была попытка стать с четырёх лап на задние ноги. Нет, всё это были совершенно праздные размышления. Они отнимали какое-то время и какую-то энергию от ума, а Валерий Михайлович считал, что всякий человеческий ум обладает только точно ограниченным количеством и времени, и энергии. Но потом всё-таки пришёл в голову вчерашний разговор и соображения Потапыча, на которые, при всей их наивности, возразить было нечего. Да, конечно, за судьбы народа отвечает его интеллигенция. Она, к сожалению, оказалась совершенно безответственной. Да, конечно, не того ждали, не так думали, совсем иначе планировали, и, вот, пришла расплата. И на виновных, и ещё более на невинных. В воображении Валерия Михайловича опять мелькнул образ Вероники, как она, вероятно, постарела за эти годы. Валерий Михайлович всем усилием своей воли опять отодвинул этот образ куда-то в подсознание.

Сверчок продолжал потрескивать, и пурга продолжала подвывать. Массивные бревенчатые стены матерински обнимали Валерия Михайловича, защищая от пурги, снега, мороза и от чего-то ещё. Казалось, что за этими стенами осталось и всё беспокойство, все тревоги его катастрофической жизни. Но это только казалось. Который мог бы быть час?

Валерий Михайлович посмотрел на часы, лежавшие тут же у кровати на деревянной табуретке, но в полутьме ничего видно не было. Валерий Михайлович стал щёлкать зажигалкой. Новейшее достижение культуры довольно долго не хотело давать огня. Наконец, огонь вспыхнул. Оказалось, что было половина четвёртого. У двери раздался какой-то шорох, и она открылась сантиметров на двадцать. Валерий Михайлович совершенно автоматически схватил пистолет, лежавший на той же табуретке, и взвёл курок. Дверь открылась ещё больше, и при мигающем свете лампадки и зажигалки Валерий Михайлович увидел таинственную физиономию Потапыча.

– Можно, Валерий Михайлович? – спросил он загробным шёпотом.

Валерий Михайлович молча, но не без удивления, кивнул головой. Потапыч на цыпочках вошёл в горницу и тихонько закрыл за собою дверь.

– Вы уж извините, Валерий Михайлович, – сказал Потапыч тем же шёпотом, – слышу, вы зажигалкой щёлкаете, думаю, может быть, что- нибудь надо.

– Нет, спасибо, Потапыч, ничего.

Потапыч несколько помялся.

– А я ещё это к тому, что, может быть, вы закусить захотели бы? А?

– С чего это ночью?

– А это, как сказать, Валерий Михайлович! Вот по тайге, так и ночью не ели, и днём, как попало. Вчера, вот, только малость подправились. Так что, дефицит имеется. А я тут соображаю насчёт жареного сала с луком…

– Сало с луком, – сказал Валерий Михайлович, приподнимаясь, – об этом можно поговорить.

– Вот, видите, я уж там нарезал. Публика наша спит вся, посидим, закусим, ночи теперь долгие, поговорить есть о чём, вчера, так просто был галдёж, все говорили, а слушать – никто не слушал. Я, вот, сейчас вам полушубок принесу, чтобы вам не одеваться.

Потапыч исчез и через минуту вернулся с полушубком и валенками.

– Вы вот это натяните, всё-таки, чего зябнуть?

Валерий Михайлович натянул полушубок и валенки, и предшествуемый Потапычем по каким-то тёмным переходам и коридорам попал, наконец, в комнату вчерашнего пиршества. Стол был ещё завален едой и её остатками, на столе горела толстая, видимо, самодельная восковая свеча, на припечке стоял чугунный треножник, и под ним уже горел огонь.

– Еремей вчерась баб спать послал, завтра, говорит, уберёте. Я сейчас ещё сала подрежу.

На огромном глиняном блюде возвышалась целая гора крупно нарезанного сала и на другом – такая же гора так же нарезанного лука. Валерий Михайлович посмотрел на всё это не без некоторого сомнения.

– И вы собирались всё это уплести за один присест?

– А почему нет?

– Тут одного сала фунтов пять!

– Ну и что?

– И луку не меньше… Такую порцию какому-нибудь американцу, так он на следующий же день отправится на тот свет…

– Так это американцы, а мы тут в Сибири. Американцы, говорят, водки не пьют, а едят только одни банки.

– Какие банки?

– Ну, консервы там всякие. А по-нашему, консервы – это только для закуски, да и то, когда сала нет. Конечно, когда нет ни консервов, ни сала…

– … ни хлеба, ни водки…

– Вот в том то и дело. Папаша всё меня пилит, на ворованном-де хлебе разжирел. А не понимает папаша того, что всякий колхозник, и тот на ворованном хлебе живёт. Если бы не воровали, так вся Эсэсэрия давно бы с голоду перемерла бы. Это папаше хорошо – своя заимка, свои свиньи и никаких там колхозов. А я так полагаю, Валерий Михайлович, вот, деньги у вас есть. А чтобы вы их по вашей ставке получили, так в этом у меня сомнение имеется.

– Правильное сомнение, не по ставке получил.

– Вот так и идёт, все вверх ногами ходим, и все сами у себя воруем…

За это время на треножник была поставлена огромная сковорода, навалены на нее и сало, и лук, и что-то ещё, от всего этого по комнате пошёл такой дух, что пять фунтов жареного сала не показались Валерию Михайловичу слишком уж явным преувеличением. Грузная фигура Потапыча неслышно скользила от печки к столу, на столе появились чистые глиняные тарелки. Потапыч внимательно обследовал остатки вчерашней водки и, найдя их недостаточными, куда-то исчез и вернулся с подкреплением. Валерий Михайлович пододвинулся поближе к огню и почти бездумно смотрел на его прыгающие и исчезающие языки. От всего этого веяло чем-то старинным, крепким, устойчивым… и исчезающим, как вот эти язычки пламени…

– Ну, вот, Валерий Михайлович, – сказал Потапыч, водружая на стол сковороду, – армия наша приведена, так сказать, в полную боевую готовность, вот, ежели хотите и рыба, и грибки, и брусника, давай нам Бог…

Некоторое время длилось серьёзное молчание, слегка нарушаемое работой челюстей. Одолев свои первые три фунта сала, Потапыч откинулся на спинку стула с видом человека, дорвавшегося, наконец, до заслуженного отдыха.

– Вы уж меня, Валерий Михайлович, извините, а только закуска – закуской, а и я тоже не сапогом сморкаюсь, смываться вам отсюда нужно. И американца этого захватить.

– Почему вы так думаете?

– Нашу бражку я хорошо знаю. Конечно, у вас на этого Бермана есть какая то власть. Какая, и спрашивать не хочу, дело не моё, зачем знать, чего не нужно. А только власть есть и над Берманом. Придёт приказ из Москвы, что ли, пошлют сюда пару самолётов и разбомбят заимку к чёртовой матери, так что даже и в лес податься не успеем.

– Так тогда и вам всем смываться надо.

– Это положительно верно, Валерий Михайлович. Ничего не говорю, положительно верно, смываться надо всем. Да только есть и разница, убьют, скажем, меня, ну, поплачет Дунька, и кончено. Кому я больше нужен? А у вас тут с этим американцем и атомная бомба, и, Бог знает, что ещё. Я, Валерий Михайлович, нашу бражку знаю, как облупленную. И аппарат тоже. Если им атомную бомбу в руки, так это не дай Бог! А нам всем они не спустят, это вы уж будьте благонадёжны. Взвод перебили, Чеку подожгли – этого никак не спустят. Престиж.

– Почему престиж?

– Да так, чтобы все боялись. Бражка больше всего боится людей, которые их не боятся. Прав ли, виноват ли, а если не боишься, так или в концлагерь или на тот свет. Что, неправду я говорю?

– Приблизительно верно, – согласился Валерий Михайлович.

– И вовсе не приблизительно, а в самый раз…

Дверь в соседнюю комнату приоткрылась, и в щелку выглянула взлохмаченная голова Еремея Павловича.

– Прохлаждаетесь? А я-то слышу шу-шу, да шу-шу, что бы, думаю, там могло быть? А вы, вот какие умные! Не помешаю?

Не ожидая ответа, Еремей Павлович уселся за стол и с птичьего полёта осмотрел всё, на нём лежащее.

– Вот так, когда по тайге неделями бродишь, то потом не так просто откормиться и отоспаться. Ты мне там, Потапыч, вот это блюдо придвинь. И стаканчик налей. А как этот ваш американец?

– Спит, – ответил Потапыч. – Поправляться человеку нужно. А всем нам – смываться. Как можно скорей и как можно подальше. Вот, Валерий Михайлович полагает, что он всему этому виной, без него, дескать, все было бы спокойно. А я говорю, всё равно. Я же на железной дороге работал, так я уж знаю, и войска перебрасывали, и танки, и артиллерию, и всяких там китайских коммунистов, а китайские или, там, бурятские, чёрт его разберёт, с раскосыми глазами всякий за китайца сойти может. Китай, в общем, съедят и даже не подавятся. А вы тут, папаша, с вашей заимкой, как раз по дороге.

– Ну, какое там по дороге?

– По дороге. Или, скажем, в тылу, а тыл-то тут будут прочищать на полный ход, какая-такая заимка, кто тут живёт? А если на вас, папаша, просто посмотреть, сразу видно, кулак.

– Н-да, – сказал Еремей Павлович. – Кулак это у меня, действительно, имеется.

– Да я не о том. И поп тут живёт, и часовенку построили, и царские портреты висят, так вы думаете, вас бы тут оставили? Такое дело, что никуда не уйдёшь. Смываться, я говорю, нужно, да только куда?

Валерий Михайлович, медленно набивая трубку, вглядывался в Еремея Павловича.

– Ну, что ж, сматываться, так сматываться, – довольно спокойно сказал тот. – Конечно, жаль. Прижились мы тут, народ хороший, тайга, сытно и спокойно. Да, ведь, вот и вся Россия куда-то всё смывается, кто куда. Чем мы-то святее других?

Валерий Михайлович зажёг трубку и выпустил клуб дыма.

– Я думаю, что об этом всё-таки ещё рано говорить. У меня есть три места, в которых можно спрятаться на долгие годы. Только сейчас наступает зима, и дойти будет трудно. Это в Яблоневых горах, ещё на Алтае и подальше, на Уссури, и на Корею, оттуда можно пробраться и за Корею. Деньги у нас есть…

– Да и у меня золото. Можно за зиму и ещё накопать… Жильное золото, недалеко тут, в горах.

– Так что вопрос в том, чтобы, во-первых, зиму как-то пережить и, во-вторых, кое-какие дела закончить. У меня, Еремей Павлович, есть виды на вашего Федю. Скажу сразу, опасное дело.

Еремей Павлович пожал плечами.

– Зря бы вы, Валерий Михайлович, на опасное дело человека не посылали. Значит, нужное дело. А опасность, так все мы под Богом ходим, вот попал же я в такую мышеловку, что никакого хода, видать, не было, а, вот, сижу, барана ем и самогон попиваю. Никто, как Бог. Нужно, конечно, и с самим Федей поговорить, как он. А может, и говорить-то нечего, парень молодой, ему бы только куда-нибудь ввязаться. Федя, как вы думаете…

Еремей Павлович поднял палец, как бы прислушиваясь к чему-то. Валерий Михайлович и Потапыч тоже стали прислушиваться не без некоторого беспокойства. Потом Еремей Павлович встал, подошёл на цыпочках к двери и ещё прислушался.

– Спят, – доложил он, вернувшись к столу.

– Кто спит?

– Да мамаша, Дарья Андреевна.

– А причем тут мамаша? – спросил Потапыч.

– Дело такое, – сказал Еремей Павлович таинственным шёпотом, -что там такие пострелы, как мой Федюшка, вытворяют, так про то мамашам знать не полагается, со страху помрут!

– А что он вытворяет?

– На тигров повадился, сдались ему эти тигры? Тут у нас, пониже на юг – озёра, камыш, дикие свиньи водятся, ну и тигры приходят, места глухие, зверь непуганый. Так вот мой-то Федька на этих тигров. Да ещё как? С рогатиной!

– С рогатиной? – удивлённо переспросил Валерий Михайлович. – Что на медведя с рогатиной ходят, я это знаю. А на тигра?

– Вот в том-то и дело, на тигра. В этих камышах, кустах, зарослях с ружьем много не сделаешь. Так он себе рогатину соорудил. Две. Из какого то китайского, то ли туркменского меча. Перо в аршин длиной, широкое… А древко железное, то есть не железное, а стальная труба, где- то спёр, с какого-то самолёта, что ли. Так, вот, повадился. Тигр на него, значит, прыгает, а он, значит, с размаху рогатину подставляет, острая, как бритва. Уже восьмого тигра таким манером взял. Ну и я, я тоже – трёх. Что и говорить, занятно, вот это охота, а не то что за пять вёрст из винтовки. Только слушай, Потапыч, если ты об этом Дарье Андреевне или Дуньке проболтаешься, ей-Богу, голову оторву.

– Г-м, – сказал Потапыч, – я, папаша, на советской службе молчать научился… А когда вы ещё на тигра собираетесь?

– А тебе чего?

– Да и я бы увязался.

– Это ещё как сказать. Я не к тому, чтобы ты был трусом или что, а к тому, что тут уж нужен верный глаз. Это так просто говорится, подставить рогатину. Я тоже так думал, когда в первый раз. Ну, малость промазал, рогатину-то всадил, да не так, как нужно было, а тигр лапой-то древко, стальную трубу, как проволоку согнул… Вот такой толщины труба. – Еремей Павлович поднял стакан, – вот как этот стаканчик. Хорошо ещё, что и я тоже стреляный воробей. Да и Федька подоспел. Он даром что телячий образ имеет, а парень башковитый, ох, башковитый парень. Было такое дело, что трубка-то эта согнута. Значит, тигра не удержать, а сверху его никак не пробить, зверь здоровенный. Я, это, в сторону, а Федька правильно сделал, вместо того, чтобы пробовать зверя проткнуть, он его рогатиной как топором, по шее. Перерубил, значит, позвонки. А дело-то всё – моргнуть не успеешь. Это только рассказывать длинно. Так вы, Валерий Михайлович, говорите, опасность. А на тигров-то шляться, так это по вашему что? И, спрашивается, какой чёрт его тянет?

– А вас, папаша, какой чёрт потянул?

Еремей Павлович почесал затылок.

– Вот в том-то и разговор. Есть, говорят, люди, которые на самый полюс таскаются, а там чего они не видали? Ну, на полюсе-то я не был, а что до тигров, так дело тут в полсекунде, да и полсекунды нет. Вздумай вот тогда Федя тигра-то этого рогатиной колоть, пропал бы я, сразу его не проколешь, особенно, если сверху, а ему лапой мне полбока отодрать – раз плюнуть. А, вот Федька-то мой успел сообразить, я его после спрашивал, так и есть, сообразил. Рогатина-то, как широкий тесак. Силёнок у Федьки, дал Бог, хватает, ну и сразу. Парень очень башковитый.

– Это очень важно, то, что вы рассказали, – сказал Валерий Михайлович. – Дело заключается вот в чём, Феде нужно пробраться в одну тюрьму. Может быть, кого-то там придушить, но кого-то нужно и спасти. А, там, дальше, смотря по удаче, то ли открыть нам двери, то ли уничтожить то, что нужно… У меня там и свои люди есть, помогут Феде.

– Никаких людей больше не нужно, – не без некоторой обиды в голосе сказал Еремей Павлович, наших тоже хватит. А передушить, это Федя может. Уж он лицом в грязь не ударит… Только как в эту-то тюрьму попасть.

– А это я вам позже скажу. Но если это Феде и нам удастся, мы, может быть, сковырнем советскую власть.

Потапыч внимательно посмотрел на Валерия Михайловича.

– Тут, Валерий Михайлович, люди мы свои. Вы не думайте, что как если я был на этой железнодорожной охране и хлеб казённый воровал, так я болтать пойду.

– Нет, я этого не думаю, – спокойно сказал Валерий Михайлович.

– А хлеб казённый-то всё-таки воровал? – не удержался Еремей Павлович.

– И опять вы, папаша, не туда пальцем тыкаете. Я, во-первых, и вовсе не воровал, а, во-вторых, вовсе не казённый.

– А чей же?

– А просто, с колхозниками в стачку входил. Писали там всякие акты, то хлеб градом побило, то звери вытоптали, то засуха, там, какая, вот и мужикам хлеб оставался, и мне перепадало. Так что это вы, папаша, оставьте. Я только к тому, Валерий Михайлович, что я знаю, о какой тюрьме идет речь – Нарынский изолятор.

– Совершенно верно.

– Ну, планов ваших я знать не могу, да только попасть туда стороннему человеку, это, пожалуй, потруднее, чем Сталину в Царствие Небесное.

– Нет, можно попасть.

– Вам виднее. И скажу я вам ещё, Валерий Михайлович, что и на меня вы положиться можете. Я, правда, кое от чего отбился, засиделся, зажирел, папаша вот думает, что я забюрократился…

– Ничего я не думаю. Вот погоняем тебя по тайге, так ты опять человеком станешь. Парень ты ничего, Дунька, она тоже не совсем уж зря… А люди мы свои, даром что вы, Валерий Михайлович – человек учёный, а мы – чалдоны и больше ничего.

– Действительно, свои, – подтвердил Валерий Михайлович.

– Ну, а что касаемо учёности, – сказал Потапыч, – так прежде люди думали, вот, образованный – он знает. А теперь мы видим, образованный или необразованный, никто ничего не знает.

– И это тоже правильно, – спокойно подтвердил Валерий Михайлович.

Еремей Павлович оглянулся на него не без некоторого удивления.

– Ну, это извините, Валерий Михайлович, тут что-то и вы перегнули. Конечно, всего и образованные не знают, а всё-таки мост строить или человека лечить, образованность нужна.

– Так, ведь, Потапыч не об этом говорит. Он говорит о том, как государство построить, образованные раньше думали, что главная помеха – это царь. Теперь видно, что царь был опорой для всех. Выходит, как будто, и глупо, с одной стороны один человек, с другой – двести миллионов. А, вот, одного убрали, и двести миллионов попали на каторжные работы.

– Я и говорю, а всё образованные. – Потапыч вдруг поднял палец и прислушался.- А там, кажется, ещё один образованный ворочается…

Все прислушались. Из комнаты, где лежал мистер Питер, донеслось лёгкое покашливание.

– Тоже, может быть, человеку не спится, я сбегаю посмотрю, а ты, Потапыч, пока дров в печку подложи, у огня всё-таки как-то домашнее…

От столовой к какой-то пристройке шла лесенка ступенек в пять. Еремей Павлович не то перешагнул, не то перепрыгнул их все сразу, и так непринужденно, как будто в нём вовсе не было никакого весу. Потапыч открыл заслонку в русской печке, обнаружил там еще не прогоревшие совсем угли и навалил целую охапку дров. Дрова сейчас же вспыхнули весёлым и трескучим пламенем. Совершив этот хозяйственный акт, Потапыч наскоро налил себе новый стакан водки и так же наскоро опрокинул его в глотку. По тем же ступенькам и с такой же лёгкостью спустился или спрыгнул вниз Еремей Павлович, на этот раз держа на руках укутанного в меховое одеяло мистера Питера.

– Никому не спится, – констатировал он деловым тоном. – А, как я полагаю, человеку и есть хочется, вчерась то мы его не очень уж угощали, ну, а теперь уже можно. Еремей Павлович бережно усадил мистера Питера в нечто вроде кресла – основательные дубовые колья, обтянутые медвежьей шкурой.

– Ну, как вы себя чувствуете?

– Довольно плохо, – сказал мистер Питер. – Ничего, конечно, опасного, но всё болит. Это, вы говорите, первая ступень допроса?

– Первая, – ответил Валерий Михайлович. – Не стоит говорить об остальных.

– И люди всё-таки выдерживают?

– Говорят, выдерживают. Но те, кто выдержали, больше ни о чём не говорят.

– Понимаю, – сказал мистер Питер. – Но всё-таки ходить я почти не могу.

– Если суставы в повреждении, – пояснил Еремей Павлович, – первое дело – спокой. И ходить вам вовсе незачем.

– А, главное, нужно выпить и спать. Вчера желудок у вас был пустой, отвык от еды, сейчас…

– Вот, я, еловая голова! – Еремей Павлович даже хлопнул себя ладонью по лбу. – Такое и совсем забыть! Я сейчас… – Еремей Павлович исчез в одну из дверей.

– А вы о Боге и о человеке беседуете, – спросил мистер Питер с чуть заметной иронией в голосе. – Я думал, это только у Достоевского…

– Нет, не только у него. Мы сейчас говорили, кажется, о культуре вообще.

– Я говорил, – подтвердил Потапыч, – что, вот, раньше простой народ думал, что образованные – они знают, научить могут, вот и научили… Сидим мы тут, как мышь под метлой, смываться собираемся, а куда смываться, и вовсе неизвестно. А вам, товарищ американец, я, вот, водчёнки налью, тут, вот, рябки жареные, я их сейчас подогрею, вот рыба всякая, вчера ели-ели, а даже и папаша-то мой и тот не осилил.

Еремей Павлович появился, держа в руках огромную грязную бутылку какого-то допотопного образца.

– Брось наливать, Потапыч, вот этой водке лет тридцать, а, может, и пятьдесят, ещё от старых заимщиков осталась. Я, правду говоря, тоже три бочки давно закопал, то ли пропадут, то ли товарищи выпьют. Ты, Потапыч, достань там из шкафа рюмки, такое зелье пить стаканами и вовсе невозможно, враз без ног останешься.

Еремей Павлович весьма поверхностно обтёр бутылку какой-то тряпкой и откупорил ее. В рюмки была налита светло-желтая жидкость, наполнившая всю комнату каким-то специфическим запахом. Валерий Михайлович втянул в себя воздух.

– Это, вероятно, что-то вроде старки?

– Точно так, Валерий Михайлович. В немецкую войну нам раза два попадалась вроде вот этой, да всё-таки не то, вот вы попробуйте.

Валерий Михайлович попробовал.

– Да, конечно, старка, можно, действительно, и без ног остаться.

Потапыч из любопытства отхлебнул полрюмки и остаток передал Еремею Павловичу.

– Вы, папаша, пейте, как хотите, а я уж по старинке – и простой, и стаканчиком. Это уж пусть барышни из рюмок пьют.

– Очень хорошо, – подтвердил мистер Питер, – как очень старое и очень хорошее виски. Так вы тут среди ночи о культуре разговаривали? Очень острая тема…

– Тема обостряется тем фактом, что, вот Еремею Павловичу, ввиду роста мировой культуры, придётся бросать десятилетиями насиженное гнездо.

– Конечно, придётся. Красные, по всей вероятности, займут Китай. И, конечно, будут чистить все линии коммуникаций. И, кроме того, будут искать и вас, Еремей Павлович, и господина Светлова, и меня. Мы двое им были бы очень нужны…

– Ну, что ж, – согласился Еремей Павлович, – смываться, так смываться. Не в первый раз. Вот, Валерий Михайлович и пристанище какое-то для нас присмотрел. Срубим избу, поставим печку – проживём. Только, вот, неизвестно, надолго ли?

– Я предполагаю, – сказал мистер Паркер, – что, приблизительно, на пять лет.

Валерий Михайлович пожал плечами.

– Этого никто не может знать. Германия уже два раза начинала молниеносную войну, оба раза с полной уверенностью в победе, оба раза война велась годы, и обе войны были проиграны. Человеческое предвидение, мистер Паркер, – инструмент чрезвычайно неточный. Мировую победу Советов я, например, считаю не только не исключённой, но даже и вероятной.

Мистер Паркер изумлённо поднял брови.

– Мы в Америке, действительно, опасаемся, что война будет тяжёлой и дорогой. Но мы не сомневаемся в победе свободы над рабством.

– А я сомневаюсь, сказал Валерий Михайлович. – Германия оба раза тоже не сомневалась, а у неё были для этого большие основания, чем у Америки. Наша интеллигенция, которая работала для революции, тоже не сомневалась. А она состояла из наиболее культурных и наиболее честных людей не только России, а всего мира.

– Мне это очень удивительно слышать такие мысли именно от вас.

– В мире много удивительных вещей. Разве не удивительно, что мистер Паркер, отправляясь в СССР на поиски господина Светлова, нашёл его вот здесь, в доме Еремея Павловича Дубина. Так что удивительны и роковые ошибки русской интеллигенции. Ведь, всё-таки, это были наиболее культурные и наиболее честные люди мира. Они знали всю человеческую историю, поскольку человек вообще может её знать, и они жертвовали собой, эгоистических мотивов у них, во всяком случае, не было. И они ошиблись более катастрофически, чем оба раза ошиблась Германия.

– Эх, жаль, что отца Паисия тут нет, – вмешался Еремей Павлович, – он бы всё это разъяснил.

– Ну, эти разъяснения мы уже слыхали, – сказал Потапыч – молись и постись, и что там ещё?

– А, вот, отец Паисий всегда говорит: “Мудрость человеческая есть безумие перед Господом.” Вот и намудрили наши мудрецы. Потому что, если образованность без Бога, так она только дьяволу потеха.

– Совершенно верно, – подтвердил Валерий Михайлович. – Я всё- таки вернусь к вашему утверждению о пяти годах, этого не знает никто. Я не знаю, будем ли мы с вами завтра живы. Я не знаю, удастся ли нам, если мы останемся живы, нейтрализовать, хотя бы частично советские атомные достижения. И я, наконец, не знаю ещё одного, в 1945 году, когда уже почти вся Германия была занята неприятелем, никакой паники в Германии не было. Можете ли вы, мистер Паркер, говоря по совести, гарантировать, что гибель двух-трёх американских городов не вызовет паники в Америке?

Валерий Михайлович повернулся на своём стуле и посмотрел на мистера Паркера в упор. Мистер Паркер отхлебнул из рюмки, поставил её обратно на стол и после минутного раздумья сказал:

– Нет, господин Светлов, говоря по совести, я этого гарантировать не могу.

– Ну, вот видите. А именно это решает всё. И именно поэтому мы должны сделать всё.

– Что всё?

– По поводу атомных лабораторий. Об этом мы, впрочем, поговорим завтра, сегодня, я надеюсь, бомб на нас бросать ещё не будут. А за завтра я уже не ручаюсь. Эх, напрасно вы, Еремей Павлович, пристукнули этого Бермана.

– Как это напрасно, такого гада?

– Гад или не гад, а напрасно. На него я мог оказывать давление. Сейчас и он, и Медведев ранены. Из Москвы пришлют кого-то другого, и на него я уж никак давить не смогу. Но, во всяком случае, о его планах я буду знать, более или менее, заблаговременно.

Мистер Паркер ещё раз отхлебнул из своей рюмки.

– Я гадаю, что вы всё-таки удивительный народ. Вы все говорите о вещах, которые не имеют никакого практического значения. Конечно, и в Америке может быть паника, но она может быть и в России, кроме того, против коммунизма выступает весь свободный и организованный мир.

– О степени его организации, может быть, лучше не спорить. Но о степени организации коммунизма спорить, по всей вероятности, нельзя. Я только хотел сказать, что в данных условиях нужно бороться, но предвидеть победы нельзя никак… Я ехал в Сибирь из Москвы в одну из очень скрытых атомных лабораторий. Совершенно случайно я был в Москве опознан, и ко мне приставили трёх филеров, я их по дороге ликвидировал всех. Но дальше ехать было, конечно, невозможно, меня бы арестовали в том же Неёлове и ко мне применили бы все методы допроса. По-видимому, есть методы которых не может выдержать никакой человек. Я слез на, более или менее, первой станции, я случайно два раза не застрелил вот этого самого Потапыча, совершенно случайно встретился с ним в тайге, исключительно из-за его жены мы двинулись дальше вместе, ну, остальное вы знаете. А ваша встреча с Еремеем Павловичем в кабинете следователя?

– Вы, господин Светлов, наполняете весь мир случайностями.

– Человек, – пастырским тоном сказал Валерий Михайлович, – подобен мореплавателю, который случайно натыкается на попутный ветер, так же случайно – на противный ветер, но который всё-таки держит свой курс на известный порт. Число случайностей в мореплавании всё уменьшается. Случайно благодушный мир, каким является ваша страна, сильно ограничил число случайностей. Но когда благополучие или нарушается, или даже рушится, когда подымаются силы хаоса, тогда случайность приобретает доминирующее значение… Вот, как это случилось со всеми нами.

Валерий Михайлович сам налил себе ещё рюмку старки, выпил её и продолжал почти патетическим тоном.

– Мы, русская интеллигенция, всю нашу жизнь занимались разложением и духа, и материи, разлагали и государственность, и религию, разлагали и молекулы, и атомы. Мы подожгли социальный пожар в человечестве, и ещё неизвестно, не станем ли мы инициаторами и атомного пожара Вселенной… Нет никакой гарантии, что коммунизм не захватит всего мира и нет никакой гарантии, что в какой-то атомной лаборатории какой-то очень удачный эксперимент не взорвёт всего мироздания. Мы пошли по неверному пути. И вы тоже. Нам необходимо вернуться назад по тому же пути и искать какие-то новые дороги. Материалистическая цивилизация дошла до тупика.

– Ну, тут уж ничего не понять, – пожал плечами Еремей Павлович, – главное, надо советчиков сковырнуть, а какие там пожары?

– Мы, в Америке, – сказал мистер Паркер, – интересуемся вопросами, имеющими практическое значение. У вас в России этого, кажется, нет.

– Миллиарды, которые вы вкладываете в вооружение, имеют ли они практическое значение? Имеют ли практическое значение ваши изуродованные ноги? Будут ли иметь практическое значение многомиллионные жертвы будущей войны? Имеет ли практическое значение только доллар и ничего больше? Имели ли практическое значение схоластические 5 упражнения Карла Маркса? Имела ли практическое значение проповедь Иисуса Христа?

5) – Богословско-беспредметные, “сухое буквоедство”.

– Я знаю, – сказал мистер Паркер, – вы, как и очень многие иностранцы, считаете нас узкими практиками и материалистами. Это ошибка. Наша религиозная жизнь не менее интенсивна, чем в иных культурных странах мира.

– Ваша религиозная жизнь – это тоже атомизация человеческого духа, ваши тысячи сект атомизируют всякое религиозное сознание. Вопрос, повторяю, заключается в том, какое действие произведёт атомное оружие на атомизированную психику? Я этого не знаю. Вы тоже этого не знаете. Поэтому ваши слова о пяти годах лишены даже и практического значения. Если нам с вами не удастся то, для чего вы с таким чудовищным риском приехали в Россию, то, я боюсь, что коммунизм продержится не пять лет, а пятьсот лет. Неопределённо долго. И во всём мире.

– Вы это, мистер Светлов, говорите совершенно серьезно?

– Совершенно серьёзно. Здесь, в России, хаос скован и посажен на коммунистическую цепь. Единая воля, единый план, единая идеология и… единый террор. На вашей, или, простите, на нашей, стороне хаотические столкновения различных интересов, воль, идей, планов и, просто, тупости. Чисто практической тупости. Чего уж практичнее – зарабатывает человек по два доллара на ноже, которым послезавтра Сталин зарежет его самого! Что, не так ли действует ваш практический запад?

– Вы очень сильно преувеличиваете, мистер Светлов. Мы в гораздо большей степени идеалисты, чем вы это думаете. Но нация стоит перед непривычными для неё задачами. Не все понимают опасность. Так, например, в начале вашей революции вы ведь тоже не понимали? Понимают ли даже и сейчас ваши соотечественники, находящиеся за границей? То, что вы говорите, мистер Светлов, в сущности, повторение очень старой истины – разум человеческий ограничен…

– Не только. Он часто, очень часто, просто извращён. И работает для своего собственного самоубийства. Как работала русская интеллигенция, как, кажется, работает ваш деловой мир. Вот почему ваш срок в пять лет я не могу не считать совершенно произвольным. Может быть, пять. Может быть, и пятьсот. Мы ничего не знаем. Мы, собственно говоря, ничего не знаем.

– Вот, и я говорю, – вмешался Потапыч, – образованные, а сами говорят, ничего не знаем.

Еремей Павлович обернулся на Потапыча с некоторым раздражением.

– А, вот, если бы не было образованных, так тебе и водки не было бы.

– То есть, почему это?

– А очень просто, кто-то ведь выдумал водку гнать, раньше её не было. Ной – тот вино пил. А где ты здесь вина достанешь?

– Г-м, – сказал Потапыч, – водку, это, действительно… Так я же не против всякого образования говорю…

– Вот видите, мистер Паркер, – засмеялся Валерий Михайлович. – Может быть, Еремей Павлович и прав, все наши открытия и достижения можно было бы символизировать в водке, не было бы образования, не было бы водки.

– Остаётся, по-видимому, стать снова на четвереньки? – иронически спросил мистер Паркер.

– Нет, наоборот, нужно подняться к небу…

– А я бы предложил, – сказал Еремей Павлович, – пересесть поближе к печке. Небо – это не нашего ума дело, о том отец Паисий знает. А тут, у печки и тепло, и не дует, и водка у нас есть, а там довлеет дневи злоба его 6.

6) – Соответствует русской пословице “Утро вечера мудренее”.

Компания последовала совету Еремея Павловича и пересела к печке, кроме Потапыча, который постарался устроиться так, чтобы и от печки было недалеко и от стола поближе.

– Да, – подтвердил и мистер Паркер, – довлеет дневи злоба его. Завтра нужно было бы вытащить из воды самолёт, на котором мы сюда прилетели.

– Я уже думал, – сказал Еремей Павлович. – Плёвое дело. Впряжём шестёрку коней и вытащим, как щуку. Льду на озере самые пустяки, только, как я думаю, промок он, ваш самолёт-то.

– Ну, там нечему промокать. Разве только бензин вылился, да и то неизвестно. Нужно будет пересмотреть мотор и прочее. Самолёт ещё может пригодиться.

– Есть на завтра, или на послезавтра, одна злоба дня, – сказал Валерий Михайлович, – тут около вас, верстах в пятидесяти что ли, ещё одно озеро имеется.

– Точно так, – подтвердил Еремей Павлович, – имеется. Ну, не в пятидесяти, кто его там мерил!

– Туда нужно послать человека, лучше двух. Сейчас через горы, пожалуй, уже не пройти.

– Трудновато, – подтвердил Еремей Павлович.

– Спуститься на самолёте только и можно, это у вас тут, да ещё, вот, на том озере… Как оно называется?

– Кто его знает? Мы зовём просто Дальнее озеро.

– Нужно там поставить пост. Если какой-нибудь отряд там спустится, чтобы мы знали. Впрочем, может быть, это не так и спешно. Думаю, что завтра я узнаю, а пока, довлеет дневи злоба его. Здесь очень уютно. Жаль думать о том, что всё это, может быть, придётся оставлять.

– Не может быть, а наверняка, – сказал Еремей.

– Это, как пить дать, – подтвердил Потапыч.

– Если мы сумеем взорвать центральную лабораторию, – сказал мистер Паркер, – то положение дел может очень сильно измениться.

– В масштабе всего мира – да. В здешнем масштабе – нет. Или, почти наверняка, нет. Эти места уже фактически захвачены Советами, и вопрос только в том, когда они начнут проверять и чистить все здешние посёлки. И, кроме того, с этой заимкой у них есть особенные счёты. Пока я нахожусь здесь и пока у меня есть постоянная радиосвязь с Неёловым и с другими пунктами тоже, мы, по крайней мере, можем предупредить катастрофу. Иначе в один прекрасный день вся заимка может быть уничтожена с воздуха.

– Давайте поговорим об этом завтра, – ещё раз взмолился мистер Паркер. – Сейчас в самом деле хорошо. Даже ноги как-то перестали болеть.

– А это старка, – не без гордости сказал Еремей Павлович. – Она мёртвого поднять может. – И, слегка подумав, добавил, – правда, и живого в лоск уложит…

Валерий Михайлович сидел в чём-то вроде кресла и внимательно смотрел в печку, как бы разыскивая в её огне ответы на нерешённые вопросы бытия. Мистер Паркер постарался усесться поудобнее, Потапыч бережно накрыл его толстым и мягким меховым одеялом.

– В вашем положении, господин Паркер, беречься надо. Уж я-то такие переделки знаю, кажется, что вот уже совсем выскочил, а тут, хлоп, и вовсе человек свалился!

– Какие переделки вы знаете? – спросил мистер Паркер.

– Всякие. Не стоит рассказывать. Гражданская война. Тут уж нипочем не стесняются.

– А вы, как я понял, состояли также и в коммунистической партии?

– Везде состоял. А податься, всё равно, некуда. Вам, как американскому гражданину, это всё, может быть, и вовсе непонятно.

– Немного. У нас ведь тоже была гражданская война.

– Так и у вас коммунисты были?

– Нет, у нас несколько иначе. Но всё равно. А почему же вы ушли из коммунистической партии?

– Всякое было, – неопределённо ответил Потапыч. – Дело в том, что, всё равно, податься некуда. Как ты там ни крути. Даже вот здесь, в тайге. И зверя, и птицы, и рыбы сколько душе угодно, жить бы и не помирать. А вот, даже и отсюда смываться приходится. На такой земле – и жить негде. Ну, как это понять?

– Понять, действительно, невозможно, – сказал Еремей Павлович. – Однако, что мы можем понять? Вот были мученики за веру христианскую. Тогда, вероятно, тоже думали, зря люди мучаются. А, вот, время пришло и оказалось, не зря на мучения шли…

– Ты мне, папаша, об этом не говори. И тогда суставы выворачивали, и теперь суставы выворачивают. Не знаю, как было тогда, время далёкое, тоже, может быть, всё это вовсе и не так было…Ты, вот, почитай большевиков, что они про царский режим пишут, а что получается? Я, вот и говорю, одни образованные врут в одну сторону, другие – врут в другую. А чего своими глазами не видал, так и вовсе разобраться невозможно. И у белых бывал, и у красных бывал, и в партизанщину, было, подался, и в партию поступил – всё равно некуда податься. В монастырь? Так и монастыри пожгли и разорили, да и Дунька не пустит.

– Дунька, та не пустит, это уж будьте спокойны, – подтвердил Еремей Павлович не без какой-то затаённой торжествующей мысли.

– Ну, хорошо, скажем, не пустит. А с Дунькой что? Вот, вы папаша, всё насчет внучат прохаживаетесь, я это очень хорошо понимаю. От такого бы корня, как ваш, да и мой тоже не на много послабее, какая бы сила по Руси пошла! А, вот, сидишь, это, на железной дороге и видишь, как беспризорники ездиют из Крыма на Дальний Восток, с Дальнего Востока в Крым. На осях сидят, под колёса попадают, ну, а сколько расстреляно или просто перемерло? Вот, снимешь с состава такого пацана. Лет ему, чёрт его знает сколько, щуплый, голодный, синий. Ты, спрашиваю, куда? А я, говорит, дяденька, в тёплые места да за хлебом. А хлеба то везде одинаково, нигде нету. Так вы, папаша, говорите, внучата. А? Да чтобы потом вот так на осях ездили?

– Нужно было давно на заимку ко мне двигаться, – мрачно сказал Еремей Павлович.

– Совершенно правильно, папаша, совершенно правильно, мы, вот и прибыли. А дальше, спрашивается, куда? Да с ребятами? Да ещё с грудными ребятами! А? Вы, папаша, думаете, что я-то уж совсем деревянным на этой советской службе стал?

– Ничего не думаю, – буркнул Еремей Павлович.

– Ну, не думаете, так говорите. Вот этот американский гражданин, так ему понять, конечно, трудно… Вот на станции… ну, на одной станции, сняли вот таких пацанов дюжины с две, с разных поездов. Заперли в пакгауз, а на дворе-то зима была. Смотришь утром, все перемёрзли. Так, сосульки какие-то… В лохмотьях. И, ведь, тоже, были у пацанов и мамы, и папы. А если вот теперь дальше двигаться? Нам-то с вами ничего. А ребятишек-то у вас на заимке сколько?

– Есть, – неопределённо ответил Еремей Павлович.

– Так вот, если я человек сознательный… Вы, может быть, господин Питер, и не поверите, а за революцию я очень сознательным стал…

– Что это значит, сознательным?

Потапыч приподнялся со стула, налил себе ещё стаканчик водки и опрокинул его в глотку.

– А это, товарищ американец, трудно сказать. Теперь меня на мякине не проведёшь, ничему не верю…

– А в Бога то ты всё-таки веришь? – сумрачно прервал Еремей Павлович.

– Бог – это другое дело. Только не вижу я, чтобы Он нами занимался. Вот эти самые замерзшие беспризорники, они-то чем виноваты? Так что, это, можно сказать, другая линия. Одно дело – небо, другое дело – земля. А я был и у красных, и у белых, и у зелёных.

– Что это такое зелёные? – спросил мистер Питер.

– Да партизаны всякие. Одни за красных, другие за белых, третьи – и против красных, и против белых. А все в капусту режут.

– Как вы сказали, в капусту?

– Ну да, в капусту. Вот, как бабы по осени капусту шинкуют. Так, вот, насмотрелся. Хватит. Теперь я стал совсем сознательный, царя нужно.

Мистер Питер смотрел на Потапыча внимательно, как будто рассматривал его в микроскоп.

– Вы вот только что говорили, что ничему не верите, а теперь говорите о царе, значит, и ему не верите?

– Так его же нет. Если бы был – другое дело. Так я бы уж знал, теперь-то я бы уж знал, если царь приказывает, значит, не напрасно. Нравится ли, не нравится – дело шестнадцатое. Так, ведь, нету царя!

– У нас тоже нету, – сказал мистер Паркер, – у нас республика. А живём мы совсем неплохо.

– Этого я не знаю. Вот у сойотов, у тех ещё лучше – ни царя, ни республики. А у китайцев монархия была, не знаю уж, сколько тысяч лет. Потом пришли всякие образованные, вот уже лет сорок друг друга режут все. Тут часто всякие манзы приходят из Китая. Рассказывают. Так там, пожалуй, ещё почище, чем у нас. А что у вас там, в Америке ещё будет, так это тоже неизвестно.

Мистер Питер пожал плечами.

– Нет, у нас всё-таки государство стоит крепко. Но, вот, господин Светлов всё-таки думает, что и у нас может быть революция.

– О революции в Америке я не говорил, – сказал Валерий Михайлович, не отрывая глаз от печки и её пламени. – Я говорил о комбинации внешнего вмешательства с внутренним провесом. По существу, так же получилось и в России, и в Китае. Но, я думаю, мистер Питер, что этой темы мы не исчерпаем и до утра. В основном Потапыч, конечно, прав, всю эту кашу заварили, как он говорит, “образованные”.

– И вы тоже в их числе? – не без некоторой иронии спросил мистер Паркер.

– По тем временам я больше только сочувствовал. Но всё-таки сочувствовал. И даже речи произносил. Что делать, Потапыч, – Валерий Михайлович оторвался от печки и посмотрел на Потапыча, – так уж устроен человек, что без ошибок ему не прожить.

– Несть бо человек, аще жив был и не согрешил, – подтвердил мрачным тоном Еремей Павлович.

– Вот, у вас винтовка, Потапыч. А пока люди её изобрели или сконструировали, сколько их погибло?

– А это почему? – удивился Еремей Павлович.

– И порох взрывался, и стволы разрывались, и всякое такое. А сколько ошибок в медицине? А за Россию вы не бойтесь, вот в Германии лет этак триста тому назад дела были очень много хуже.

– Это в Германии-то? – ещё раз удивился Еремей Павлович, – ну, этому-то я не поверю, очень уж аккуратный народ, эти немцы.

– Аккуратный. И резали поаккуратнее, чем у нас, вырезали три четверти населения, воевали друг с другом тридцать лет.

– Тоже, значит, образованные завелись? – спросил Потапыч.

Валерий Михайлович засмеялся.

– Дались вам эти образованные. А если у вас зуб заболит, вы всё- таки к доктору пойдёте?

– Пойду. Да только без образованных и зубы у людей не болят.

– Может быть, вы, Потапыч, затрагиваете очень старую философскую тему.

Потапыч посмотрел на Валерия Михайловича несколько смущённо и о философских темах предпочёл умолчать.

– И богословскую тоже. Когда-то в раю наши предки сорвали плод с древа познания добра и зла, вот с тех пор мы и толчёмся; изменить этого мы не можем. А вы знаете, – каким-то сухим, резким и неожиданно чужим голосом сказал Валерий Михайлович, – что у меня брат и отец расстреляны, и что моя жена уже восемь лет сидит в заключении заложницей за меня. Не знаете?

Потапыч круто повернулся всем своим массивным туловищем.

– Н-нет, н-не знал… Вот оно, какое дело! Ах ты, Господи! Вы уж, Валерий Михайлович, извините, если я с пьяных глаз что лишнее сказал! Жена? Восемь лет? Ах ты, Господи. А я ещё со своей Дунькой ругаюсь! Восемь лет! Боже ты мой!

Еремей Павлович оторвался от рюмки, в созерцание которой он был погружён, и как-то по особому пристально посмотрел на Валерия Михайловича.

– Сидит, как я полагаю, значит, в Нарынском изоляторе?

– Совершенно верно.

– Та-ак, – сказал Еремей Павлович. – Т-ак. Значит, что ежели взорвать этот изолятор, то и вашу жену вместе с ним?

– Совершенно верно, – голос у Валерия Михайловича был по-прежнему сухим, резким и каким то деревянным.

Мистер Паркер переводил глаза на всех своих собеседников.

– Нарынский изолятор – это и есть центральная атомная лаборатория?

– Совершенно верно.

– Можно у вас попросить папиросу?

– Пожалуйста.

Валерий Михайлович протянул мистеру Паркеру кожаный портсигар. Мистер Питер зажёг папиросу. Руки его слегка дрожали.

– Всё это издали кажется… очень далёким. Несколько нереальным..

– Всё это совершенно реально.

Еремей Павлович продолжал в упор смотреть на Валерия Михайловича.

– Так что, как я понимаю, придётся взорваться и Феде?

– Опасность есть. Но меньше, чем на вашей тигровой охоте.

– Нет, я не к тому, – Еремей Павлович вздохнул и сжал свой свободный от рюмки кулак.

– Ну, а всё-таки, попадутся они вот сюда! – Еремей Павлович поднял свой сжатый кулак, на кулаке сразу выступили желваки мускулов, – попадутся. Уж будут они пищать!

– Пищать-то, папаша, может, и некому будет.

– Ты это пока оставь. Ежели нужно, так нужно. Только вот, Валерий Михайлович, может быть, лучше заместо Федьки мне на это дело пойти?

– Нет, не выйдет, Еремей Павлович, не выйдет.

– Вам виднее. А только, если мне рисковать, так я уже всё равно своё отжил.

Мистер Паркер посмотрел на Еремея Павловича. Тот сидел почти у самой печки, ворот его рубахи был расстёгнут и рукава засучены. Из-под ворота и рукавов проступало такое нагромождение мускулов, какого мистер Паркер ещё в своей жизни не видал. На вид Еремею Павловичу было лет под сорок пять, но, насколько успел заметить мистер Паркер, его подвижность не на много отличалась от непоседливости двенадцатилетнего мальчишки. Сейчас, однако, лицо Еремея Павловича как будто сразу постарело.

– Я, конечно, понимаю, – продолжал Еремей Павлович. – Жена. Восемь лет в большевицком остроге. Это, может, хуже, чем смерть, умер человек и умер. Царствие ему Небесное. А тут и жив, и как будто не жив. И, опять же, жена, конечно… ежели любишь… Однако, и другую найти можно. А сына? Я это не к тому, чтобы Федю, скажем, не пустить на это дело, а только к тому…

Валерий Михайлович положил свою руку на медвежье предплечье Еремея Павловича.