ПРИЛОЖЕНИЕ E РАННИЕ СУДЕБНЫЕ ПРОЦЕССЫ

ПРИЛОЖЕНИЕ E

РАННИЕ СУДЕБНЫЕ ПРОЦЕССЫ

В какую бы глубину ни вели политические корни сталинского террора и как бы тщательно террор ни готовился, его наиболее характерная или, по крайней мере, наиболее бросающаяся в глаза черта — осуждение на основе признания обвиняемого, — ни в коем случае не была новшеством.

Единственными политически значительными процессами после гражданской войны были процессы украинского и московского эсеровских «центров» в 1921 и 1922 годах, причем процесс 1922 года, по злой иронии судьбы, проходил под председательством Пятакова. Если отвлечься от пропагандной травли, использования провокаторов и т. д., этот процесс был проведен относительно корректно. Под сильнейшим давлением европейских социалистов дело обошлось без смертных приговоров, несмотря даже на то, что их добивался Ленин. Затем, вплоть до 1928 года, больших публичных процессов не было, а когда открылся Шахтинс-кий процесс, в нем тотчас же выразился новый стиль судопроизводства.

Считается, что Шахтинский процесс был пущен в ход уполномоченным ОГПУ на Кавказе Е. Г. Евдокимовым (не смешивать с зиновьевцем Г. Е. Евдокимовым!). Е. Г. Евдокимов сообщил о наличии в городе Шахты и его районе многочисленной вредительской организации, состоящей из старорежимных инженеров. Сам Евдокимов — в прошлом уголовник, выпущенный из тюрьмы во время революции, присоединившийся к большевикам и отличившийся в гражданской войне. Он сумел сблизиться со Сталиным, получил немало отличий и в течение ряда лет сопровождал «вождя» в отпуск.[1127]

Говорят, что когда Менжинский просмотрел рапорт Евдокимова, он заметил в нем полное отсутствие доказательств. Евдокимов заявил, что отдельные частные письма подозреваемых инженеров зашифрованы, но признал, что не смог их расшифровать. Менжинский пригрозил, что если в течение двух недель ему не будут представлены достаточные основания дела, он сам обвинит Евдокимова во вредительстве. В самом деле, предложение ликвидировать ряд опытных инженеров без достаточных к тому оснований было, по сути дела, экономическим вредительством. Оказавшись в затруднительном положении, Евдокимов поехал прямо к Сталину. Сталин, хоть и не имел на это законных полномочий, дал ему «зеленую улицу». Евдокимов вернулся и арестовал инженеров. Менжинский, поддержанный Рыковым и Куйбышевым (по понятным причинам Куйбышев, как председатель ВСНХ, был сильно задет), решительно протестовал. Сталин заставил их замолчать, показав им телеграмму Евдокимова, в которой содержался намек, что в Москве будут делаться попытки замять дело. Никакого решения принято не было и расследование продолжалось.[1128]

Политический замысел Сталина заключался в том, чтобы дискредитировать бухаринский курс на мирное сотрудничество с беспартийными специалистами, представив доказательство обострения классовой борьбы. Ему нужно было иметь основание сказать своим менторским тоном: «Мы имеем врагов внутренних, мы имеем врагов внешних. Об этом нельзя забывать, товарищи, ни на минуту».[1129]

Дзержинский всегда подчеркивал значение признаний обвиняемого. Евдокимов и его помощник Курский принялись добывать такие признания. В конце концов, в Москве состоялся открытый судебный процесс. Председательствовал Вышинский; Крыленко вел обвинение.

Суд открылся в Колонном зале Дома Союзов под вой газетной кампании «Смерть вредителям!», в ходе которой двенадцатилетний сын одного из обвиняемых требовал смертной казни отца. Пятьдесят русских и трое немецких инженеров и техников угольной промышленности обвинялись во вредительстве и шпионаже. Десять обвиняемых полностью признали свою вину, а шестеро признали ее частично. Других доказательств не было. Легкая неувязка обнаружилась сразу. Один из арестованных, «обвиняемый Некрасов», отсутствовал. Как объяснил его адвокат, он «страдал галлюцинациями». На суде были оглашены письменные признания. Они представляли всех присутствующих как соучастников преступлений, в том числе и нескольких из тех, кто не признался.

Затем Крыленко — как рассказывает присутствовавший на суде американец, — «прищурив глаза и скривив губы в улыбку», злобно напал на инженеров. Один из обвиняемых, Бебенко, попробовал было взять обратно свое признание. Его продержали в ГПУ почти год: «Я едва понимал, что я подписывал… Я пробовал взять это обратно до суда, но.» Крыленко пристально вгляделся в него, потом спокойно сказал: «Вы хотите сказать, что вас запугивали, что вам угрожали?» Бебенко поколебался и ответил: «Нет».[1130]

Другой обвиняемый, Скорутто, последовательно отрицал за собой вину. Однажды вечером объявили, что он нездоров и не может присутствовать. На следующее утро в зал ввели «серую дрожащую фигуру»; он заявил, что прошлой ночью признал свою вину и вину других. Из публики раздался крик: «Коля, родной, не лги! Ты же знаешь, что ты невиновен!» Скорутто зарыдал и упал на скамью. После десятиминутного перерыва его ввели снова и он продолжил, что хотя ночью он подписал признание, сегодня утром он взял его назад. Крыленко перешел в атаку. Под интенсивным допросом Скорутто рассказал, что не спал восемь ночей подряд и, в конце концов, оклеветал товарищей, а они оклеветали его. Ему казалось, что суд отнесется к нему снисходительней, если он признает свою вину. Но вины за ним нет. На следующее утро Скорутто подтвердил свою вину и объяснил, что это его жена своим возгласом поколебала его решение признать свою вину.[1131]

Так шел процесс. Еще один обвиняемый не явился, и было объявлено, что он покончил самоубийством.

Рабинович, семидесятилетний старик, «и не думал сдаваться страшному и до того непобедимому Крыленко в интеллектуальном бою». И когда другой обвиняемый заговорил о его вредительских связях, Рабинович обратился к нему и резко осадил его, сказав: «И что вы лжете? А? И кто это научил вас так лгать?» Крыленко выглядел при этом растерянно.[1132]

Другой старик, Иминейтов, до конца стоял на том, что ни в чем не виновен. Он уверенно утверждал, что будет день, когда новый Золя напишет новое «Я обвиняю», чтобы реабилитировать их.

Присутствовавший на суде американский наблюдатель отметил, что эти проблески правды — невменяемость, самоубийство, попытки взять признание назад и новое признание — «позволяют только смутно догадываться о воздействии пережитых ужасов. Как должны были вести себя люди, подобные Крыленко, который даже на людях грозил и глумился над жертвами, когда вокруг не было свидетелей и стенографисток?»[1133]

Суд вынес одиннадцать смертных приговоров, из которых шесть были заменены долгосрочным заключением в результате чистосердечного признания обвиняемых.

Хотя публичный процесс-спектакль и не был безукоризнен, Евдокимову и его помощникам удалось создать образец, послуживший моделью для дальнейшего судопроизводства. И, что еще важнее, Сталин получил в руки новую технику. Поскольку обвинения расследовались органами государственной безопасности с помощью методов, проверить которые у политических кругов не было реальной возможности, любая попытка оспорить действия НКВД выглядела как защита преступников и нападение на государственную власть и ее следственные органы. Даже членам Политбюро стало непросто выступать на эту тему. А позднее, когда оппозиционеры оказались уже 8 руках НКВД, Сталину было достаточно сказать, что следствие еще не кончено и, возможно, они будут оправданы; в Политбюро не принимали никаких решений, ожидая результатов следствия, и Сталин, добившись нужных признаний, мог доложить, что «вина доказана».

Начиная с 1930 года, в области экономики и культуры было проведено немало закрытых судов или просто бессудных расстрелов. Так, например, в августе 1930 года состоялся закрытый суд над группой видных бактериологов, обвиненных в том, что они вызвали падеж лошадей; в сентябре 1930 года сорок восемь руководящих работников пищевой промышленности во главе с профессором Рязанцевым были расстреляны без суда по обвинению в порче продовольственных запасов (прием, помогающий если не справиться с хроническим недостатком продуктов питания, то, по крайней мере, объяснить его); в феврале 1931 года ряд крупных историков, в том числе Тарле, Платонов, Бахрушин, Лихачев были негласно осуждены на долговременное заключение (оставшиеся в живых были освобождены и в последние годы вернулись на кафедры); в марте 1933 года тридцать пять директоров и ответственных работников совхозов были расстреляны и сорок заключены в тюрьмы без суда, но по обвинению в принадлежности к «контрреволюционной вредительской организации»; в том же марте 1933 года тридцать пять руководящие служащих Наркомзема вместе с замнарксма Конаром были расстреляны без суда[1134] (в данном случае складывается впечатление, что Конар и в самом деле был иностранным шпионом).[1135]

Но полновесный суд-спектакль состоялся снова лишь в ноябре-декабре 1930 года. Это так называемый процесс Промпартии, центральной фигурой которого был профессор Л. В. Рамзин. Он был большевиком в 1905-07 годах и в течение двадцатых годов служил советской власти, затем, однако, пошел, как говорилось, «на поводу у классового врага» и стал вредителем. Его «Промпартия» состояла якобы из 2000 членов, хотя на скамье обвиняемых оказалось всего лишь восемь. Большинство обвиняемых были крупными работниками куйбышевского Госплана, сорок восемь служащих которого, как известно, были уже расстреляны. Обвиняемые якобы работали на президента Франции Раймона Пуанкаре, на английского агента полковника Лоуренса, нефтяного короля Генри Детердинга и других, с целью расшатать индустриальную мощь страны Советов и подготовить почву для иностранной агрессии. Снова развернулась широкая пропагандная кампания. Опять ребенок одного из обвиняемых, Ситнина, требовал смертной казни отца. В деле не было ни одного свидетеля, оставшегося на свободе, и никаких документальных доказательств.

В числе свидетелей были представители так называемой «трудовой крестьянской партии», главным образом экономисты сельскохозяйственного профиля. Они обвинялись в отдельном, хотя и дополняющем картину заговоре, нацеленном на передачи власти кулачеству. Открытого суда над ними не было, и судьба их не выяснена. Они просто исчезли. Один из причастных к этому делу, инженер Пальчинский, по слухам, был убит в ходе предварительного следствия.[1136]

Были заслушаны подробнейшие признания в связях с бывшим крупнейшим промышленником Рябушинским, с указанием дат и деталей полученных от него вредительских инструкций. Выяснилось, однако, что Рябушинский к тому времени давно уже умер. Обвинение, которое вел все тот же Крыленко, схватилось тогда за какого-то родственника Рябушинского и, хотя у того не было ни денег, ни какого-либо положения в промышленности, приписало этому ничтожеству роль, предназначенную было умершему.

Министром финансов в новом правительстве, которое заговорщики якобы намеревались составить, намечался Вышнеградский, занимавший этот пост при царе, но тоже, как оказалось, умерший несколько лет тому назад.

Имеются сведения, что работники Госплана и в самом деле вели между собой невеселые частные разговоры (конечно, не в приписываемой им форме) об экономической политике партии и «рассматривали возможность создания социалистического правительства в случае краха, могущего поставить вопрос о преемнике Сталина».[1137]

Смертный приговор был вынесен пяти обвиняемым, но всем пятерым высшая мера была заменена тюремным заключением, а несколько лет спустя Рамзин был освобожден и возвращен на прежние должности.

В марте 1931 года был проведен процесс меньшевиков. За одним единственным исключением все посаженные на скамью подсудимых меньшевики давно оставили политическую деятельность и использовались как экономисты или по иным специальностям. Единственный активный меньшевик-одиночка поддерживал связи с меньшевистской делегацией за рубежом. Его шантажировали с помощью сына. ГПУ раздуло эту слабую связь в поездку в Москву Рафаила Абрамовича, одного из меньшевистских лидеров в эмиграции.

Абрамович тотчас же выставил целый ряд свидетелей, доказавших, что в то время, когда он якобы был в Москве, он на самом деле участвовал в съезде Социалистического Интернационала. (Это обеспечило ему возможность предъявить обвинение в диффамации берлинским газетам, печатавшим отчеты о процессе, и выиграть дело после того, как даже адвокат противной стороны, коммунистический депутат Рейхстага, вынужден был признать, что указанные даты не могут быть верными).

Показательно также, что двое действительных меньшевиков, в самом деле нелегально приехавших из-за границы в Россию (Ева Брауде и М. Браунштейн) не судились, хотя имя Браунштейна упоминалось в ходе процесса.[1138] Предположительно, они отказались помогать следствию. Один из обвиняемых, Базаров, необъяснимым образом не был выведен на суд.

Обвиняемым обещали, что если они возьмут на себя вину, их тайно освободят и наградят. Говорят, что историк Суханов, мемуары которого о временах революции высоко ценил Ленин, разоблачил этот трюк, рассказал другим заключенным о коварных лживых обещаниях и провел затем ряд продолжительных голодовок.[1139] После 1934 года следы его теряются; по всей вероятности, около этого времени он умер или был ликвидирован.

Одного из обвиняемых бывших меньшевиков, М. П. Якубовича, осужденного на 10 лет заключения, в 1941 году судили снова и дали ему еще 10 лет; его освободили затем в 1953 году, через два года после окончания второго срока, а реабилитирован он был — причем только от вторичного осуждения, — в 1956 году. В 1967 году в заявлении на имя Генерального прокурора Якубович объявил, что все дело меньшевиков было полностью фальсифицировано, и отметил, что Крыленко, с которым он был связан в революционном движении, в свое время признался ему в этом. В 1967 году Якубович виделся с Микояном, тоже старым своим знакомым. Микоян сказал ему, что никогда и не сомневался в его невиновности. Тем не менее, осталась в силе прежняя официальная точка зрения, согласно которой меньшевики были осуждены справедливо.[1140]

Суд послужил благоприятным поводом впутать в дело старого большевика-демократа Рязанова и исключить его из партии якобы за недозволенную связь с меньшевиками.[1141] Он был затем освобожден, чтобы в 1938 году погибнуть в пучине сталинского террора.[1142]

Судилище было задумано как удар по идее социалистической коалиции, бродившей тогда в определенных партийных кругах. В то же время это был еще и удар по умеренным в экономике. Обвиняемым, часть которых играла немаловажную роль в подготовке пятилетнего плана, приписывались попытки установить плановые задания намного ниже потенциальных возможностей страны. На самом деле официальные цифровые данные показывают, что обвиняемые плановики весьма точно предвидели действительное выполнение планов. Почти во всех случаях их оценки обнаруживают скорее склонность к незначительным ошибкам в сторону завышения. Так, например, им было предъявлено обвинение в преступном предложении довести выплавку стали в 1932 году до 5,8 миллионов тонн. План требовал 10,3 миллиона. Обвиняемые признали на суде, что было можно и нужно планировать больше. Действительная же продукция оказалась 5,9 миллионов тонн. По прокату они предполагали 7 миллионов тонн, в то время как по плану требовалось 17 миллионов. Действительная же продукция в 1932 году оказалась 6,1 миллиона тонн.[1143]

Процесс над меньшевиками не был сплошным выигрышем. Прежде всего он заставил задуматься лидеров социалистических партий во всей Европе; те не могли не следить за ходом суда и разглядели подлог.

Последний большой показательный процесс, предшествовавший большому террору, привлек особое внимание Запада, потому что из восемнадцати обвиняемых шестеро были британские граждане. Это был нашумевший процесс специалистов фирмы «Метрополитен-Виккерс» в апреле 1933 года. Задача была доказать, что британские инженеры организовали вредительскую сеть.

На суде председательствовал Ульрих, в прошлом работник органов, но уже в двадцатых годах председательствовавший на аналогичных процессах. Обвинителем выступал Вышинский. Таким образом, сложился «коллектив», которому предстояло в дальнейшем проводить подобные дела. Брауде и Коммодов, адвокаты в дальнейших процессах, вели защиту и здесь. Брауде, «защитник» британского инженера Торнтона, сказал, что «против Торнтона мы имеем то, что называется замкнутой цепью улик, и это ставит его защиту в чрезвычайно трудное положение». «И тем не менее, — продолжал он, — обвиняемый Торнтон категорически настаивает на своей невиновности». (Другие адвокаты, стремившиеся помочь своим подзащитным, больше не появились в суде. Один из них обстоятельно развил мысль о том, что «неизбежный интерес иностранца к тому, что его окружает», не обязательно означает шпионаж.) Следствие тоже нередко вели те же люди, что и в предыдущих делах. Следователь по особо важным делам Шейнин, который вел дело Макдо-нальда, вел впоследствии дело И. Н. Смирнова.[1144] Процесс был в известной степени полезной репетицией, из которой и режиссеры и артисты могли почерпнуть ряд уроков и подготовиться к будущему.

Технической особенностью этого процесса было создание чрезвычайно сложной структуры, что крайне затрудняло наблюдение. Этого было особенно легко добиться в таких сложных вопросах, как инженерные просчеты. К тому же любая мелочь, которую можно было показать с дурной стороны, инкриминировалась англичанам: так, например, случайные подарки или ссуды, дававшиеся низко оплачиваемым и полуголодным советским техникам, назывались «взятками». Тем не менее, хотя вся отчетность и все личные записи и счета за восемь-девять лет оказались в руках у следователей, из них можно было выжать очень немного.

Если, в общем и целом, процесс трудно назвать успешным, то это произошло главным образом потому, что британские инженеры не захотели помочь суду. На их стороне был ряд преимуществ. Прежде всего, их трудно было просто вывести в расход во время следствия. Иначе говоря, было затруднительно арестовать шестерых, а привести в зал суда лишь одного, готового дать более или менее удовлетворительные ответы. (Ибо ведь в других, обычных, делах организаторы процесса не останавливались перед тем, чтобы просто-напросто ликвидировать без суда тех ведущих «подпольщиков», которые не годились для дела.) Во-вторых, семьи арестованных англичан были вне досягаемости следственных органов. В-третьих, англичанам было, конечно, на что опереться, они чувствовали за собой солидарность своей страны, в то время как русские обвиняемые были лишены этого. Больше того, британское правительство оказывало в их поддержку максимально возможное экономическое и дипломатическое давление.

И все же большинство из них признало свою вину в ходе предварительного следствия, а один из них, Макдональд, бывший, по-видимому, в особенно плохом состоянии, подтвердил это признание еще раз и в конце судебного заседания, после попытки взять его назад в начале суда. Вышинский долго допрашивал Макдональда, опираясь на протоколы следствия и демонстрируя его собственноручно написанные показания, и очень обижался, когда Макдональд отвечал, что подписывал все это только «потому, что это не был открытый процесс».

Главный обвиняемый, англичанин Торнтон, заявил, что подписанные им признания были сделаны-им «под большим давлением», прибавив: «меня допрашивали очень долго». Между его арестом 11 марта и 1 апреля его допрашивали ежедневно, пропустив только один-единственный день. Из официальных протоколов известно, что после ареста его допрашивали четыре с половиной часа, а затем, после часового перерыва, еще восемь.

В конце концов, он признал свою вину в неконкретизиро-ваниых преступлениях вроде шпионажа, но не захотел признаться во вредительстве; обвинение и суд особенно раздражало то, что он не столько отказывался от этих признаний, сколько оценивал их как пустую формальность, нужную лишь для того, чтобы привести дело к открытому суду и заш, ищаться на нем.

Монкгауз заявил, что он хорошо понимает, как добываются признания, потому что его самого допрашивали восемнадцать часов сразу после ареста. Вышинскому удалось, однако, доказать, что это было преувеличение: лишенный всякой возможности измерять время, Монкгауз рассчитал его на основе перерывов между едой; фактически же Монкгауза арестовали в 3 часа 15 минут ночи, после чего допрашивали четыре часа; затем был двухчасовой перерыв с приемом пищи и снова допрос, длившийся семь часов. Вышинский придал большое значение протестам, вызванным в Англии замечанием Монкгауза о восемнадцатичасовом допросе; он, очевидно, думал, что, доказав, что на самом деле допросы были короче, он подрывает любые нападки на правильность следствия. И в самом деле, приняв настойчивое утверждение Монкгауза, согласно которому допрос продолжался и во время еды, выходит, что он длился тринадцать часов.

Монкгауз защищался с твердостью и на определенной стадии процесса сделал уничтожающее замечание: «после вчерашних показаний Сухоручкина мне совершенно ясно, что дело против „Метро-Виккерса“ построено на свидетельствах терроризированных заключенных».[1145]

Имеются и другие, столь же ясные отповеди других обвиняемых. Так, например:

Рогинский (обвинение): Вы слышали свидетельство Зивер-та о том, что вы допускали вредительство на работе?

Грегори (обвиняемый): Да. Но я не придаю ему никакого значения!

Другой англичанин, Кушни, в своем последнем слове назвал действия государственной прокуратуры «бумажной фабрикой» и повторил еще раз, что «здесь не было даже подобия подлинных доказательств моей вины».

Приговоры были относительно мягкими. Советские граждане получили тюремные сроки от восемнадцати месяцев до десяти лет. Торнтон получил три года, а Макдональд — два. Кушни и Нордуэлл были высланы из страны, а Грегори и один из советских обвиняемых — оправданы.

Таким образом, уже за годы до больших показательных процессов-спектаклей система их режиссуры была отработана и опробована. Сценаристы и постановщики этих процессов многому научились. Число обвиняемых в ранних показательных процессах было слишком большим, и выяснилось, что оптимальное число — около восемнадцати. Выяснилась и полезность сложного построения, за подробностями которого обычному читателю и наблюдателю трудно уследить, так что остается лишь общее впечатление. А в лице Вышинского нашелся человек, способный не только справиться с усложнением дела и запутать в этой сложности свидетелей, но и разбить на части, а в случае надобности истолковать подходящим образом различные непредвиденные отклонения; кроме того, он умел «опровергнуть» вполне обоснованные возражения, энергично и впечатляюще направив на расхождения в деталях.

Разумеется, в ведении процессов, как и указано, были ошибки. Их видно и в сделанном мною кратком изложении. Но нельзя забывать, что за исключением дела британских инженеров они касались лишь небольших звеньев в цепи доказательств и прорывались на фоне множества связанных между собой и подтверждающих одно другое признаний. Даже если отдельные обвиняемые не признавали за собой вины, против них говорили свидетельства других обвиняемых. И хотя критическое мышление видело в них, — как и в позднейших процессах, — неувязки и нелепости, подрывающие доверие к суду, но ведь одной из основ сталинщины была уверенность в том, что мышление большинства — некритическое. Верный член партии не мог не верить официальным заявлениям, и против партийного правосудия не протестовали и те, кому суждено было стать его жертвами. Что же касается советской общественности, то эти процессы поставляли ей по крайней мере козлов отпущения: на обвиняемых ложилась ответственность за экономические провалы, за которые в ином случае должна была бы отвечать советская власть. Это опять же один из основных приемов сталинщины, применявшийся в течение всех последующих лет. Советские люди, кроме того, разумеется, получали лишь одобренную партией версию каждого дела. Однако и среди присутствовавших иностранных журналистов, а тем более среди иностранных наблюдателей, получавших информацию из вторых рук, эти процессы принимались или не принимались в зависимости от общего отношения к советской власти. Как отметил Артур Кестлер (в «Коричневой книге о гитлеровском терроре», которую он помогал составлять и которая, как оказалось потом, содержала целый ряд неверных догадок), «это не уменьшило результаты. В тоталитарной пропаганде детали не имеют значения».[1146]