Глава XI 1610

Глава XI

1610

Жолкевский под Москвою. Измена Ляпунова. Низложение Шуйского. Посольство к Сигизмунду. Присяга Владиславу. Последнее покушение Самозванца овладеть Москвою. Бегство его. Посольство в Астрахань. Безумные дела. Смерть хана Касимовского. Петр Ерусланов. Умерщвление Самозванца. Марина и сын ея. Шуйский в плену. Свидание его в Варшаве с послом Турецким. Грозное письмо султана к Сигизмунду.

Жолкевский, одержав решительную победу при Клушине, рассеял всю рать Московскую, склонил на свою сторону Немцев Делагардиевых, заставил отряд Валуева положить оружие и наконец осадил Москву со стороны Можайска. В то же время Димитрий II, выступив из Калуги с своими Поляками, овладел Пафнутьевым монастырем и сжег его до основания, перебив в нем всех монахов, священников, бояр и 500 стрельцов, присланных из Москвы на помощь. Москвитяне были в отчаянии: не успев избавиться от одного неприятеля, они увидели пред собою другого.

Среди всеобщего уныния, три отважные боярина, уже давно бывшие в согласии с Жолкевским, Захарий Ляпунов, Михайло Молчанов и Иван Резецкий, составили заговор против царя Василия Ивановича: 11 июля они вышли на Лобное место, созвали народ и объявили, в каком горестном состоянии находится земля Русская. «Ее», говорили бояре «как беззащитную овчарню опустошают волки. Бедные жители гибнут, и никто не хочет, или не может спасти их: царь уже третий год ни в чем не имеет счастья, ибо неправдою присвоил себе правление; не одна сотня тысяч за него пострадала; кровопролитию не будет конца, пока не оставит престола злосчастный государь, который с своими братьями только умеет терять сражения. Если наш голос», заключили бояре «заслуживает некоторую доверенность граждан, род Шуйского должен быть сведен с престола; а царем государственные чины изберут того, кого укажет Бог».

Этот совет весьма понравился Москвитянам: они решились немедленно приступить к делу. Тогда бояре велели им идти в Кремль и объявить свое намерение царским советникам: граждане тотчас бросились с начальниками мятежа в палаты Шуйского, взяли корону и скипетр, отнесли их в казну, а царя отвели в прежний дом его; там выстригли несколько волос и принудили его быть монахом.

На другой день Москвитяне собрались за городом, в той стороне, где не было неприятелей, для решения, кому из бояр вручить царскую корону. Но как скоро началось совещание и знатнейшие особы вместе с прочими стали подавать голоса, вступили вперед несколько человек с такими словами: «В числе князей нет никого, кто мог бы сказать, что он знатнее других родом и саном: следовательно, если выберем царем какого либо князя, бояре будут ему завидовать и крамольничать: никто не любит кланяться равному! И так возьмем чужеземца, который сам был бы королевского рода и в России не имел бы себе подобного. В Римской империи много королей, достойных носить нашу корону; но нет ни одного, кто и языком, и одеждою, и обычаями так был бы с нами согласен, как Сигизмунд король Польши, или сын его Владислав, уже герой знаменитый. Возведем его на престол; только тогда успокоится Россия; иначе, при всяком другом царе, бедствиям не будет конца. О Димитрии не говорим ни слова: каждому известно, что он плут и обманщик, беглый учитель Белорусский, достойный не престола, а виселицы. Итак, господа, если вы согласны, мы подумаем об условиях, с коими возведем Владислава на престол, так, что наша вера и обычаи останутся неприкосновенными, и народ не будет обременен новыми налогами: извольте объявить ваше мнение!»

Все сословия, воскликнув, что ничего не может быть лучше этого совета, определили привести его в исполнение, только осмотрительно; потом в добром согласии возвратились в Москву. С Жолкевским немедленно заключено было перемирие; а под Смоленск отправлено посольство с предложением Владиславу Русского престола, но на многих условиях. Сигизмунд, выслушав послов, отпустил их с удовлетворительным ответом и уполномочил полководца своего Жолкевского вступить с Русскими в переговоры, дав ему право действовать по его собственному благоусмотрению и наперед соглашаясь на все, что он ни сделает, кроме двух статей: 1) королевич не переменит веры и 2) будет иметь при себе Польский двор: ибо Сигизмунд не хотел предать его одного в руки Московитян. Впрочем же, на все был согласен; обещал Москвитянам свободу вероисповедания, неприкосновенность их законов, нравов и обычаев, и уверял, что сын его не только не дозволит нарушать Русские права, но и будет иметь о них особенное попечение.

Обрадованные королевским ответом, Москвитяне поклялись признать Владислава царем и служить ему верно, пока он не нарушить предложенных условий; Жолкевский с своей стороны дал клятву именем Владислава, что все статьи будут свято соблюдаемы и что сам королевич вскоре приедет в Москву для принятия царства в свое владение. После того Польши военачальник в лице государя приглашен был в Кремль, где ему поднесли весьма богатые дары. Москвитяне подружились с Поляками: толпы одних стремились в лагерь, толпы других в Москву; ласкали, честили друг друга.

Между тем Димитрий, сведав от некоторых бояр и казаков, приехавших к нему из Москвы, что жители присягнули Владиславу, но что в ней есть люди ему преданные, и нужно только подступить к столице, чтобы поселить в жителях раздор, немедленно оставил Пафнутьев монастырь, собрал всех преданных Поляков, Немцев, Казаков, Татар, Русских, и расположился лагерем между Москвою и Коломенским монастырем, в надежде на счастливый успех своих клевретов. Надежда его была напрасна: ежедневные вылазки Москвитян доказывали, что народ вовсе не помышляет ему покориться. Вскоре он заметил, что в столице появились Польские копейщики и что Поляки, ему служившие, весьма неохотно дерутся со своими единоземцами; тут Самозванец сыграл прежнюю роль: бежал из лагеря, и покрытый срамом, возвратился в Калугу с несколькими сотнями казаков и Романовских Татар, в день св. Варфоломея.

По удалении Димитрия, Поляки один за другим приходили в Москву: вскоре собралось их до пяти тысяч человек. Немцы также успели пробраться в столицу, в числе 800 воинов. Размещенные в Кремле, лучшей крепости Московской, они имели в руках своих военные снаряды. 5000 Поляков, вопреки желанию Москвитян, заняли внешний замок и учредили стражу вокруг третьей стены: им отпускались в избытке всякие съестные припасы и сверх того производилось ежемесячное жалованье от казны, которая чрез то оскудела еще более, чем в правление Шуйского.

Димитрий весьма досадовал на Поляков, виновников его срамного бегства, и еще более на Русских, которые так жестоко его обманули. «Мне более ничего не осталось», говорил он, «как собрать Турок и Татар: они помогут мне завоевать наследство моих предков! Если не успею овладеть Россией, разорю ее так, что она ничего не будет стоить. Пока я жив, не будет ей покоя».

Желая поправить неудачу, он послал в Астраханское царство любимого Поляка своего пана Керносицкого, который был впрочем, более Русский, с известием, что царь и царица решились избрать своею столицею Астрахань, не желая жить в Москве, оскверненной присутствием нехристей. Если бы удался этот замысел, Россия испытала бы новые ужаснейшие бедствия: но Бог спас ее: Димитрий совершенно потерял рассудок, не щадил никого, самых верных сподвижников своих, немногих Татар и казаков. Эти люди берегли его день и ночь, были с ним безотлучно, участвовали во всех увеселениях, провожали его на охоту, между тем, как Немцы и Поляки не смели к нему подойти; но за все услуги Татар, Димитрий приказал утопить в Оке хана Касимовского, обвиненного пред царем собственным сыном в намерении бежать в Москву.

Раздраженный таким поступком Димитрия, Татарский князь Петр Ерусланов искал случая умертвить Ханского сына и уже думал исполнить свое намерение, когда отцеубийца возвращался домой от царя; но князь ошибся: жертвою его мести был другой знатный Татарин, одетый так же точно, как и тот, кого он подстерегал. Ерусланов, до тех пор весьма уважаемый царем за то, что он знал дорогу к Астрахани, заключен в темницу; а 50 других Татар отданы были под стражу; впрочем, постращав их несколько дней, Димитрий даровал им свободу, стал по-прежнему ласков, ездил с ними на охоту, посылал их в окрестности для набегов и опустошения деревень, принадлежавших ненавистным Полякам.

Но Татары не могли забыть своего оскорбления и целые два месяца весьма искусно таили намерение отмстить Димитрию: каждую ночь привозили в Калугу по 10 и по 12 Поляков, которых не редко хватали с постелей; привозили иногда и купцов, пойманных на дороге. Царь обыкновенно приказывал еще до рассвета засекать несчастных кнутом до смерти; тела их бросали собакам на съедение; остатки же зарывали в землю, как падалище; благородных Поляков топили в реке. Видя такое усердие Татар, Димитрий думал, что они уже забыли прежнее оскорбление и так верил им, что, отправляясь на охоту, всегда брал их с собою человек по 20 и по 30, а из придворных не более 2 или 3, да шута Петра Кошелева, неразлучного своего товарища. Вероломные Татары изъявляли царю беспредельную преданность, выжидая случая отмстить ему. За несколько дней до исполнения заговора, дали знать своим единоземцам, чтобы они, при первом выезде царя на охоту, выбрались из Калуги в Пельну и, дождавшись там князя Ерусланова, немедленно отправились восвояси.

11 декабря Димитрий, не предчувствуя своей участи, отправился на охоту с князем Еруслановым и 20 Татарами; товарищи их, согласно взаимному условию, взяв все, что только могли, выехали верхами в разные ворота и соединились на Пельнской дороге в числе 1000 человек. Как скоро Димитрий отъехал от города около четверти пути, князь Петр, поравнявшись с ним, прострелил его насквозь; потом отрубил ему голову. «Я научу тебя», примолвил князь «топить ханов и сажать в темницу князей, которые служили тебе верно, негодный обманщик!» Шут Кошелев и два боярина не хотели быть свидетелями печального зрелища: ударили по лошадям и не оглядываясь прискакали в Калугу с известием, каким образом кончилась охота.

Татары между тем пустились по Пельнской дороге восвояси, опустошая и истребляя все, что им ни попадалось. В Калуге ударили тревогу, пушечными выстрелами дали знать, чтобы войско собиралось для преследования вероломных, но уже поздно: их нельзя было настигнуть. Только немногие из Татар остались в Калуге, потому ли, что не имели добрых коней, или недоверчивые товарищи не открылись им, неизвестно. Несчастных гоняли из улицы в улицу, хуже, чем зайцев в поле, дубинами и саблями, пока всех не перебили. Так невинные пострадали за виновных! Все доказывает, что они вовсе не знали о злодейском умысле; в противном случае, успели бы спасти себя, или донесли бы о заговоре. Удовлетворив мести, князья, бояре и граждане Калужские отправились туда, где погиб их царь; нашли труп и голову; отвезли бренные остатки в крепость, обмыли их и, приставив голову к трупу, положили царя на стол на показ всему народу. Потом, чрез несколько дней, похоронили его с приличными обрядами в дворцовой Калужской церкви, где он лежит до сих пор. Не забудут и позднейшие потомки человека, который был виною неимоверных бедствий России!

Легко вообразить, с какою горестью узнала о несчастном происшествии благочестивая царица Марина. Давно ли она потеряла одного супруга, теперь лишилась и другого! Она была уже беременна, и вскоре разрешилась сыном. Бояре выпросили у неё себе новорожденного царевича, чтоб укрыть его от убийц и, воспитав тайно, со временем возвести на престол. Москвитяне до сих пор оказывают Марине царскую почесть; какую же перемену произведет в России сын ея, узнают те люди, которые проживут еще лет двадцать.

Так кончил дни свои Димитрий II; смерть его была ужасна! Долго спорил он с Василием Шуйским за бесценное сокровище; но не мог им овладеть. Да и Шуйский не умел пользоваться: и ему пришлось из монарха сделаться монахом; а яблоко раздора досталось Владиславу.

Низложив Шуйского с престола, Москвитяне отправили его с двумя братьями, Дмитрием и Иваном, и знатнейшими из князей, Голицыными, к Польскому королю, в лагерь Смоленский. Отсюда, по воле Сигизмунда, их отвезли в Польшу, как пленников. Рассказывают за достоверное, что на Варшавском сейме, бывшем около Мартинова дня 1611 года, присутствовал посланник Турецкого султана. Пируя за пышным королевским столом, он желал видеть прежнего царя Московского: его желание было исполнено. Шуйского привели в царской одежде и посадили за стол против посланника. Последний долго смотрел на него, не говоря ни слова; потом начал превозносить счастье короля Польского, который за несколько пред тем лет имел в руках своих Максимилиана, а теперь держит в плену великомощного царя Русского. «Не дивись», отвечал Шуйский, оскорбленный словами посланника, «не дивись моей участи! Я был сильный государь, а теперь пленник; но знай: когда король Польский овладеете Россией, и твоему государю не миновать моей участи! Есть у нас пословица: сегодня моя очередь, а завтра твоя».

Султан, узнав о таком ответе, в 1612 году прислал, как говорят, следующее письмо к королю Польскому: «Мы, султан пресветлейший, сын великого императора, сын высочайшего Бога, владетель всей Турции, Греции, Вавилонии, Македонии, Сармации, король верхнего и нижнего Египта, Александрии, Индии, государь всех народов, блистательный сын Магомета, покровитель и защитник города Псеразира и рая земного, страж святого гроба Бога небесного, царь царей, повелитель всех владык и богов земных, обладатель древа жизни и святого града, государь и наследник всех стран Черноморских — королю Польскому поклон! Дошло до нас, что ты со своими корольками затеял против нас, могущественного и непобедимого императора, злое дело, по внушению людей легкомысленных: расторгнув дружбу и мир, о коем ты прежде умолял нас, забыв обещание не вести с нами войны, ты напал на наши области, все грабил, губил, убивал, жег, истреблял. Теперь жди возмездия: из всех областей, нам подвластных от одного края вселенной до другого, мы соберем силы несметные, подавим ничтожных владык и в Кракове явим пред тобою наше величие; там мы воздвигнем такой памятник, что государство твое вовеки нас не забудет. В знак же сей воли, посылаем тебе меч, стрелу и ядро, обагренные кровью. Наши кони и верблюды опустошат твои поля, да ведает мир, сколь ужасен гнев наш! Как владыка небесный карает богоотступников; так и мы, владыка земной, хотим наказать твое вероломство: гнев наш поразит тебя прежде, чем получишь от нас другое письмо. Вразуми себе все, что мы сказали; если же не поймешь, то почувствуешь. Султан пресветлейший».