Кто был охотник, кто добыча
Кто был охотник, кто добыча
«…Победа над иностранцами и Смутой не привела к духовному оздоровлению народа и русской церкви. Энтузиазм и пафос 1611–1613 годов не передался правительству, пришедшему к власти после избрания царя и взявшему бразды правления из рук вождей национального сопротивления. Это было и не удивительно, так как большинство вождей и идеологов народного ополчения, взявшего Москву и подготовившего избрание нового царя, очень скоро осталось совсем не у дел. Вожди ополчения и их духовные вдохновители, как, например, Козьма Минин, князь Шуйский, были новыми и неискушенными в политике, мало искусными в деле правления и интригах, и поэтому не прошло и нескольких лет, как они были не только совершенно отстранены от власти, но и почти забыты своими мало благодарными современниками. Вместо них престол окружили профессиональные политики и интриганы, придворные, бояре, дьяки московских приказов, представители высшего московского дворянства, ловкие иерархи церкви и, конечно, близкие родственники молодого царя Михаила Романова. Они снова взяли в свои руки высшие командные посты в измученном Смутой Московском государстве и, как и раньше, думали главным образом о своих эгоистических интересах. Призывы не забывать о христианском долге и заветах церкви, бояться гнева Божьего и выполнять обязанности православного сохранились лишь в хрониках и документах, да и в сердцах русских людей, по преимуществу из числа тех, кто стоял очень далеко от власти», — так нелицеприятно отзывается о начале Михайлова царствования С. А. Зеньковский{1}.
Первые шаги Михаила Федоровича были демонстративно нацелены на забвение прошлых распрей и обид или, как выразились бы сегодня на «национальное примирение и согласие». Как водится, национальное примирение выражается в том, что герои уравниваются с предателями, а предатели возвышаются до героев. В день венчания на царство 11 июля 1613 года боярство было «сказано» (т. е. пожаловано) Дмитрию Федоровичу Пожарскому. Но прежде тот же чин получил Иван Борисович Черкасский. «Порядок пожалования был глубоко символичен, — замечает Р. Г. Скрынников, — князь Пожарский возглавлял восстание в Москве в 1611 году, а князь Черкасский помогал иноземцам подавлять его, позже он сражался с передовыми отрядами ополчения, но был взят в плен»{2}.
Во время церемонии венчания всем нашлось дело: один из инициаторов призвания в Москву поляков Федор Мстиславский осыпал Михаила золотыми, соратник Мстиславского на этом сомнительном поприще Иван Никитич Романов держал шапку Мономаха, Пожарский — «яблоко» — державу, вожак казацких шаек Трубецкой — скипетр. Иван Черкасский вскоре станет чуть ли не самым могущественным вельможей в стране, возглавив Приказ Большой казны и Стрелецкий приказ, некоторое время он руководил сыскным ведомством. Посольский приказ получил в управление тушинец Петр Третьяков, которого иностранцы величали великим канцлером.
Трапеза в Грановитой палате. Миниатюра из «Книги об избрании на царство Михаила Феодоровича»
Боярскую думу заполонили родственники и сторонники победившей фамилии, соратники по воровским таборам. Курс на «национальное примирение» проводился весьма энергично. В ноябре 1613 года боярский приговор уравнял тушинцев, получивших вотчины от Вора, с теми, кто сидел в осаде с Шуйским. Вотчина записывалась за ними в поместье, от тушинца только требовалось объявить о происхождении землевладения. Михаил Федорович издаст также указ о лицах, поступивших в казаки до его избрания, которые до этого были «всяких чинов людьми». Последние получали возможность вернуться в старые чины, даже если были обвинены в измене — «воровстве»{3}. Принято считать, что таким образом Михаил хотел вернуть к нормальной жизни участников антигосударственных выступлений, в тяжелое зыбкое время заручиться поддержкой как можно более широких слоев населения. Но почему же он шел навстречу не тем, кто сохранял верность престолу и вере, а тем, кто осквернял уста и души ложью, а руки обагрял кровью соплеменников? Кого призваны были ободрить эти благодеяния, а кого оттолкнуть?
В Кремле заправляла делами государства матушка царя инокиня Марфа. В Боярской думе уже скопилось немало Романовых, однако она предпочла выдвинуть своих собственных родичей — Салтыковых и Морозовых. Первое место при дворе заняли ее племянники: старший Борис стал дворецким и вскоре был произведен в боярский чин, а младший Михаил получил окольничество. Благодаря покровительству Марфы они превратились во всесильных временщиков. При дворе даже стали поговаривать, что «царством правит богомольная старица Марфа со своим родом». Взобравшись на пирамиду власти, тушинские мародеры продолжали заниматься привычным делом — грабежом. Так часть средств и украшений, купленных в казну, оказалась у родственников нового царя. В июле 1613 года Михаил Салтыков приказал «словом государыни старицы иноки Марфы Ивановны» выдать деньги за «перстень золот, наведен финифтом белым да зеленым, в нем изумруд четвертоуголен»{4}.
Старица Марфа Романова
Правда, Филарет, вернувшийся после польского плена в 1619 году, разогнал женину родню, но после его смерти казнокрады вновь окружили престол, как в заросшем пруду потревоженная ряска заволакивает круг чистой воды. Они наверстают упущенное. Если в 1638 году М. М. Салтыков владел 551 двором, то не проходит и десяти лет, как их число увеличивается в 3,5 раза — до 1921 двора. Но скоростью обогащения всех превзошел еще один родственник инокини Марфы боярин Борис Иванович Морозов — в 1638-му него «всего» 330 дворов, а в 1647-м — 6034 двора — 18-ти кратный рост!{5} Не обидели себя Иван Романов — 3379 дворов крестьянских и бобыльских, и Федор Шереметев — 2083 двора. Раздача дворцовых земель, а значит и «приватизация» черносошного крестьянства при первых Романовых отличалась неслыханными доселе темпами и масштабами.
Как только романовско-салтыковская ватага почувствовала себя уверенно, они начали мстить. Первой их жертвой, разумеется, стал Пожарский — самый принципиальный и последовательный противник Михаила Романова и того воровства, которое за ним стояло. Тушинская камарилья не долго ломала голову над тем, как унизить князя, как побольнее уязвить. «Пожаловал государь в бояре Бориса Михайловича Салтыкова, а у сказки велел стоять боярину князю Д. М. Пожарскому. Тот бил челом, что боярство сказывать и меньше его быть не может. Провели расследование, и государь настоял. Пожарский не послушался, съехал к себе на двор и сказался больным. Боярство сказывал Салтыкову думный дьяк, а в разряде записали, что сказывал Пожарский. Но Салтыков этим не удовольствовался, бил челом о бесчестье, и Пожарский был выдан ему головою»{6}. Этот, на первый взгляд, рядовой местнический спор — самая настоящая провокация, где все ходы, все роли заранее расписаны. Ее устроители прекрасно понимали, что для Пожарского нет больше оскорбления, чем объявлять боярином того самого Бориса Салтыкова, которого король Сигизмунд хвалил за службу и наделял поместьями.
Реакция Дмитрия Михайловича была предсказуемой: князь вспылил, отказался подчиниться царскому указу и попал в ловушку. Тушинцы уже заранее запаслись формальными доводами в пользу старшинства Салтыкова, чтобы подвести расследование к нужному результату. Видимость объективности была соблюдена, соблюли и традицию, следуя которой обидчика выдали с головой «потерпевшему». Процедура эта заключалась в том, что признанный виновным приходил на двор к своему оппоненту и просил у него прощения до тех пор, пока тот не соблаговолял выйти на крыльцо и не отпускал кающемуся его вину. Борис Салтыков вряд ли спешил. Победители насладились вдоволь: вождю освободительного движения пришлось унижаться перед шайкой предателей, которые ныне владели страной, ради спасения которой он не жалел ни сил, ни жизни. Позже, в 1615 году, в минуты страшной опасности о Пожарском вспомнят, его призовут на службу и он снова будет биться как лев. В сентябре 1618 года, когда к Москве подошла польская армия, царь Михаил пригласит Пожарского во дворец, одарит золоченым кубком и соболиной шубой. После возвращения из плена Филарета отношения властей к лидеру земского ополчения изменятся к лучшему. Но это будет потом, а пока князь Дмитрий Михайлович — в числе униженных и оскорбленных.
Следующей мишенью торжествующих мародеров стал Иван Семенович Куракин — представитель старшей ветви Патрикеевых. Здесь был избран другой прием — дискредитация. «Современники при царе Михаиле… резко выделяли князя Куракина из прочих бояр и официально указывали на то, что он „с польскими и литовскими людьми на разорение московскому государству советник был“, — отмечает С. Ф. Платонов. — Его поведение считалось впоследствии гораздо худшим, чем даже князя Ю. Н. Трубецкого, служившего Вору и Сигизмунду. Все это заставляет думать, что И. С. Куракин после свержения Шуйских стал решительно на сторону Сигизмунда, отошел от седьмочисленных бояр — сторонников Владислава»{7}.
Но так ли уж непреклонна была позиция думцев. В декабре 1610 года «Семибоярщина» утвердила приговор о сдаче полякам Смоленска и составила новый наказ для московских послов, находившихся в королевском лагере, предписывающий положиться всем на волю Сигизмунда. Куракин не мог разойтись с Думой на почве неприятия польского короля. В каких же конкретных преступлениях обвиняют воеводу. Летописец сообщает, что в феврале 1611 года Куракин был во Владимире «с польскими и литовскими людьми», которые, узнав о сборах ляпуновского ополчения, бежали к Москве, после чего этих самых «литовских и польских людей» Ляпунов разбил{8}. Авраамий Палицын пишет, что «Иван Куракин с поляки и с русскими изменики к Москве прибежал и бысть разбиен от Ивана Васильевича Волынского с товарищи»{9}.
Другой источник свидетельствует о том, что ратники под командованием Андрея Просовецкого «приходили изъ Юрьева Полского подъ Володимеръ Февраля въ 11 день; князя Ивана Куракина съ товарыщи съ Русскими и Литовскими людми побили»{10}. Речь явно идет об одном и том же сражении, но как же разнятся между собой источники. Так с кем же сражался Куракин — с авантюристом Ляпуновым, тушинцем Просовецким или другим тушинцем Волынским? Под Владимиром или под Москвой? Вместе с русскими или только вместе с поляками? И что послужило причиной столкновения? В чем состояла измена, и кому, собственно, изменил Куракин? Несостоявшемуся царю Владиславу? Превратившейся в призрак «Семибоярщине»? В любом случае этот эпизод из биографии прославленного военачальника вряд ли можно расценить как страшное преступление, которое перечеркивает все его былые заслуги.
Существуют смутные упоминания о том, что московское правительство впоследствии располагало какими-то грамотами Сигизмунда к Ивану Куракину, содержание которых позволяло ставить имя князя рядом с изменничьими именами Салтыкова и Андронова{11}. Снова никакой определенности. В то же время историк С. Д. Шереметьев сообщал, что посольство князя И. М. Воротынского, в 1615 году отправленное в Смоленск для сведения старых счетов, выяснило, что правительство короля польского пыталось повлиять письменно на князя Ивана Семеновича Куракина, чтобы он перешел на королевскую сторону, но безуспешно{12}.
Если и допустить сношения Куракина с Сигизмундом, они никак не могли выглядеть преступными в глазах окружения Михаила Федоровича. Редко кто из власть придержащих романовского призыва не служил польскому королю и не искал его милостей. Об Иване Черкасском и Борисе Салтыкове мы уже говорили. Дьяк Федор Никитич Апраксин «преж всех» начал служить Сигизмунду III, что не помешало ему занимать высокие приказные должности и после воцарения Михаила Федоровича и после возвращения в Москву Филарета. Лев Афанасьевич Плещеев перешел на сторону Сигизмунда III еще в 1609 году, позже пожалован королем в оружничьи. Тем не менее при царе Михаиле он занимал пост казначея. Сам глава правительства первого Романова Федор Шереметев после долгой переписки с Львом Сапегой через его посредство выпросил у Сигизмунда родовую вотчину, отнятую когда-то царем Борисом. Как глава Казенного дворца при «Семибоярщине» он платил жалованье польскому гарнизону в Москве, в том числе за счет царской сокровищницы.
Примечательно, что обвинения против князя Ивана Семеновича выдвигались не сразу после победы земского ополчения и воцарения Михаила Федоровича. Напротив, некоторое время Куракин активно участвует в правительственных мероприятиях. Весной 1613 года, после того как Д. М. Пожарский слег от ран, несколько воевод не смогли догнать вновь вторгшийся в московские пределы отряд Лисовского, только Куракину удалось с ним сойтись, правда, на этот раз противник не понес значительного урона. В августе 1614 года Куракин вел переговоры с английским посланником Джоном Мериком о перспективах примирения России со Швецией, в ноябре того же года его подпись стоит на ответе на письмо польских сенаторов. Но в сентябре 1615 года в инструкциях послу Ивану Воротынскому, имя Ивана Куракина уже упоминается наряду с изменниками Андроновым и Салтыковым, которым король Сигизмунд присылал свои грамоты. К этому времени Куракина сослали воеводой в Тобольск.
Тушинцы, немало претерпевшие от удачных действий Куракина, лихорадочно искали предлог, чтобы дискредитировать прославленного военачальника, да так преуспели, что князь Иван Семенович, на счету которого столько громких побед над воровскими силами, по завершении Смуты оказался единственным представителем титулованной знати, заслужившим официальную репутацию государственного изменника. О том, как тушинцы фабриковали обвинения в измене, можно судить по событиям 1634 года, когда после неудачной осады Смоленска главнокомандующий Михаил Шеин был осужден за предательство и казнен. В годы Смуты Шеин героически оборонял Смоленск, после его падения оказался в польском плену, где присягнул на верность Сигизмунду III. Вместе с Филаретом он вернулся в Россию. И вот спустя пятнадцать лет царь и Дума сделали вид, что внезапно раскрыли страшную тайну полководца и объявили истинную причину поражения русского войска: оказывается, верный когда-то данной присяге Шеин «во всем ему (королю) радел». Снова предатели обвиняют героя в предательстве.
В одном ряду с опалой Ивана Куракина стоит скандал на государевой свадьбе 1624 года, в центре которого оказался брат Василия и Андрея Голицыных Иван, отказавшийся ехать на торжество, полагая, что ему «меньше Шуйского и Трубецкого быть никак нельзя». Одно из множества местнических столкновений той поры ознаменовалось беспрецедентно суровым наказанием: за непослушание и измену царь приговорил поместья и вотчины князя отписать, а его с женою сослать в Пермь. В ссылке Голицын умер. Его имущество поделили между собой боярин В. П. Морозов, князь И. Ф. Лыков и прочие члены партии победителей. Остается добавить, что и Пожарский, и Куракин, и Иван Голицын фигурировали в качестве кандидатов на престол на «избирательном» соборе 1613 года. Победившие Романовы хорошо это помнили, и, укрепившись на троне, дожидались удобного момента, чтобы поочередно избавиться от соперников или хотя бы их примерно наказать.
В годы Смуты на политическую авансцену выдвинулась целая когорта молодых энергичных и талантливых государственных мужей: Михаил Скопин-Шуйский, Дмитрий Пожарский, Андрей Голицын, Иван Куракин. Но что осталось от этой славной когорты: Скопина-Шуйского погубили бездарные и завистливые родичи, Пожарский унижен и призывается на службу в случае чрезвычайной опасности. Андрей Голицын пал жертвой навета и погиб, его брат Иван умер в ссылке. Князь Иван Куракин записан в предатели предателями отъявленными и отторгнут на обочину государственной жизни. К этому перечню необходимо добавить Козьму Минина, который также оказался не востребован новой властью. Только даровитый Борис Лыков благодаря родству с Романовыми постоянно занимал важные должности в царствование Михаила Федоровича.