Реформа с последующим разоблачением
Реформа с последующим разоблачением
13 июля 1645 года скончался Михаил Федорович Романов. На престол вступил его сын, «самодержец и многих государств и земель восточных и западных и северных, отчич и дедич и наследник и государь и обладатель»{46}. Морозов руководил коронационными церемониями и наверняка приложил руку к чину поставления на царство, из текста которого следует, что Романовы испокон века правили Русью. Выборное происхождение династии спешили предать забвению. После окончания коронационных торжеств новый царь указал переписать все тяглое население, крестьян и бобылей, за кем они сидели, а «как крестьян и бобылей и дворы их перепишут, и по тем переписным книгам крестьяня и бобыли и их дети и братья и племянники будут крепки без урочных лет». П. П. Смирнов отмечает, что таким образом 16-летний царь и новое правительство Морозова дебютировали торжественным обещанием выполнить заветное желание дворян и детей боярских: закрепить крестьян без урочных лет{47}.
Морозов озаботился и выбором государевой невесты или точнее государева тестя. Стольник Илья Данилович Милославский, по свидетельству голштинского посланника Адама Олеария, «неоднократно являлся к Морозову… и прилежно ухаживал за ним», и Морозов «ради его угодливости очень его полюбил»{48}. 16 января 1648 года Алексей Михайлович сочетался браком с дочерью Милославского. Воспитатель решил не отставать от воспитанника, и через десять дней 58-летний Морозов женился на сестре новоиспеченной царевны. Так Алексей Михайлович и Борис Иванович стали свояками — «мужами одного колена». Милославский после коронации Алексея отправился с дружественной миссией в Голландию, откуда вернулся большим поклонником всего голландского, пребывая в восторге от голландских офицеров и стараясь подражать голландским купцам. Как и Морозов, он увлекся предпринимательством, занимался выжигом поташа, построил доменный завод{49}.
Думный дьяк Иван Грамотин
Милославский приходился племянником другому первопроходцу русского западничества — дьяку Ивану Тарасовичу Грамотину. Этот тип под стать прочим представителям тушинско-романовского круга. Будучи направлен с великими послами под Смоленск, Грамотин предал Филарета и начал служить королю «прежде всех». За это он получил от поляков титул печатника и думного дьяка. Царь Владислав пожаловал ему крупную волость в поместье. В Москве дьяк усердно помогал гетману Гонсевскому усмирять восставших москвичей. В конце 1612 года Грамотин сопровождал Сигизмунда III в походе на Москву. Тем не менее в 1618 году в Москве ему вернули чин думного дьяка и поручили управлять Посольским приказом, где в 1626 году он «государей своим самоволством прогневил». Через четыре дня после смерти Филарета Грамотина вернули из ссылки. Изворотливый дьяк принадлежал к числу ревностных подражателей «польскому манеру». Он выучил польский язык и усвоил немецкие обычаи. Грамотина нужно считать основоположником отечественной прессы: газету «Куранты» с 1621 года издавал Посольский приказ, во главе которого стоял тогда Грамотин. Так что лавры первого русского журналиста необходимо вручить патентованному изменнику и беспринципному карьеристу.
Возвращаясь к Морозову, стоит заметить, что сами иностранцы вспоминают эпизоды, в которых пропагандист европейской утонченности представал законченным азиатским самодуром. Так придворный лекарь Алексея Михайловича Самуэль Коллинс писал, что Морозов «занимающий в России первое место после царя, захотел, чтобы один из подвластных ему чиновников женился на одной вдове». Вдова кинулась в ноги жене боярина в надежде, что та упросит мужа не настаивать на своем приказе, но царская сестра была непреклонна: «Тому беда, кто вздумает хотя в чем-нибудь противиться данному слову моего мужа!»{50}.
По воцарении Алексея Михайловича высшие должности в государстве были распределены между друзьями и родственниками милейшего Бориса Ивановича: Сибирский приказ возглавлял А. Н. Трубецкой, Владимирский приказ — И. В. Морозов, Большой дворец — А. М. Львов, Земский двор — Л. С. Плещеев, Разбойный приказ — Б. И. Пушкин. Сам боярин брался за все подряд: руководил Приказом Большой казны, Стрелецким, Аптекарским приказами. Современники сетовали: «Государь молодой и глядит все изо рта у бояр Морозова и Милославского, они всем владеют, и сам государь все это знает, да молчит»{51}. Впрочем, в юном возрасте пребывал не только царь Алексей. Летом 1647 года шведский резидент в Москве сообщал о том, что «в царском совете заседают все молодые и неопытные люди».
П. П. Смирнов полагает, что возглавлявший правительство Морозов имел «программу решения основных вопросов современности»{52}. Вполне вероятно, что Борис Иванович на самом деле замыслил нечто весьма полезное для страны, но, как водится у наших западников, самая замечательная программа начинает исполняться самыми непотребными методами и, в конце концов, остается программой, в то время как трудности, которые она была призвана преодолеть, лишь усугубляются.
С. А. Нефедов в недавней статье именует Морозова и К0 «правительством реформаторов», очевидно вкладывая в эту характеристику некий позитивный смысл. Реформаторский характер правительства, по его мнению, выражался, в частности, в том, что оно возложило недоимки за сбор налогов на тех, кто их собирал, — на воевод: «Это было нечто неслыханное: захватившие Кремль чиновники и купцы угрожали „правежом“ родовитым боярам! Однако вскоре правительство испугалось своей смелости и отменило указ; было решено перейти к осуществлению финансовой реформы»{53}. Никакие чиновники и купцы, разумеется, Кремль не захватывали — несколько деловых партнеров и приказных выдвиженцев Бориса Ивановича, вхожих в высшие инстанции, не в счет. Да и далеко не все воеводы были родовитыми боярами. Что касается «смелости», то она весьма смахивает на глупость, поскольку к недовольному населению теперь примыкали недовольные воеводы — главная опора власти на местах.
Споткнувшись на первой ступеньке, «реформаторы» с таким же успехом продолжили свое восхождение к вершинам административного искусства. Перед Морозовым стояла цель укрепления государственных финансов, которую, разумеется, невозможно достичь без сокращения бюджетных расходов. П. П. Смирнов показывает, каким путем решил пойти Борис Иванович. «Меры, продиктованные бережливостью… стремились перевести местную и московскую администрации и суд на иждивение просителей, отдавая последних на поток и разграбление тысячам жадных пиявок, к деяниям которых правительство поневоле должно было относиться снисходительно. В результате по городам и Москве должна была начаться настоящая вакханалия вымогательств и притеснений, перед которыми должна была побледнеть привычная московская повседневщина»{54}.
Сокращению расходов должны сопутствовать меры по увеличению доходов казны. И здесь Морозов вроде бы действует в правильном направлении. В феврале 1646 года введен единый налог на соль — 2 гривны с пуда, который призван был заменить прямые налоги — ямские и стрелецкие. Новшество, по мысли его инициаторов, способствовало уничтожению привилегий, вводило всеобщность и обезличенность налогообложения. «Та соляная пошлина всем будет ровна, говорилось в царском указе, — в избылых никто не будет, и лишнего платить не станет, а платить всякой станет без правежа собою, а стрелецкие и ямские деньги собираются неровно, иным тяжело, а иным легко…»{55}.
По оценке специалистов, пошлина на соль — предмет первой необходимости, является худшим видом поголовного налога, так как провоцирует удорожание сырья для многих отраслей промышленности, особенно для скотоводства и рыболовства. Соляной налог крайне нерационален и с точки зрения равномерности обложения. Размер потребления соли вовсе не стоит в связи с налогоспособностью плательщиков; можно сказать даже, что бедные классы нуждались в большем количестве соли, нежели богачи{56}. Соляной налог ударил в первую очередь по малоимущим, спровоцировав подорожание мяса и рыбы. Продажа их упала, товар стал портиться. В народе начались волнения.
По свидетельству дипломатов, «реформаторов» обвиняли в том, что новые пошлины и прочие нововведения позаимствованы ими из Голландии{57}. Но, если Борис Иванович и его друзья так живо откликались на европейский опыт, они могли бы поинтересоваться, что происходит в тех странах, где слишком ретиво взимают соляные деньги. Тогда бы он выяснил, что за несколько лет до его финансовых экспериментов, а точнее в 1639 году, в Нормандии разразилось мощное восстание против введения обременительного соляного налога — «габели». В России французский сценарий повторился. Социальная напряженность, порожденная новым налогом, заставила правительство отменить его уже в декабре 1647 года. Но казна рассчитывала на приток «соляных» денег и их недостаток требовалось чем-то возместить. Стремясь компенсировать потери, власти сократили жалованье «служивым».
Стрельцы
Мы уже видели на примере поместной реформы Ивана Грозного, как один ошибочный шаг правительства тянет за собой целую вереницу просчетов — один грубее другого. Вот и реформы Морозова обернулись цепочкой неудач. Простому народу жить легче не стало; соляной налог хоть и был отменен, но недоимки по нему и прочим податям за прошлые годы взыскивались энергично и жестоко, податной пресс, давивший на россиян, не ослаб. К возмущенным простолюдинам присоединились обиженные стрельцы. Негодовали на Морозова и помещики: хотя «урочные лета» были фактически отменены, воспользоваться своими правами и вернуть беглых крестьян дворяне не могли, наталкиваясь в судах и приказах на ту же «московскую волокиту» — вымогательство и равнодушие чиновников. Чудовищная коррупция получила именование «плещеевщины», по имени Леонтия Плещеева, судьи Земского приказа, ведавшего полицейским управлением Москвы — достойного представителя своей опрично-тушинской фамилии. Один родственник Морозова Леонтий Плещеев превратил суд в инструмент беспредельного вымогательства, другой — стольник Петр Траханиотов, ведавший Пушкарским приказом, присваивал деньги, предназначенные для выплаты жалованья стрельцам, оружейникам и прочим своим подчиненным.
Гроза надвигалась. В течение 1648 года восстания отмечены в Устюге, Курске, Воронеже — всего более чем в 30 городах страны. 1 июня 1648 года в Москве вспыхнул «Соляной бунт», поднятый рядовыми горожанами, которых затем поддержали дворяне и стрельцы. Вот как описывает современник те драматические события: «И на праздник Стретения чюдотворныя иконы Владимирские было смятение в мире, били челом всею землею государю на земсково судью на Левонтья Степанова сына Плещеева, что от ново в миру стала великая налога и во всяких разбойных и татиных делах по ево Левонтьеву наученью от воровских людей напрасные оговоры…И июня в 3 день, видя государь царь такое в миру великое смятение, велся ево земсково судью Левонтья Плещеева всей земле выдать головою, и его Левонтья миром на Пожаре прибили ослопьем. И учели миром просили и заступников ево единомыслеников Бориса Морозова и Петра Траханиотова…И того ж дни те прежреченные Борис Морозов и Петр Траханиотов научением дьявольским разослали людей своих по всей Москве, велели всю Москву выжечь. И они люди их большую половину Московского государства выжгли… И июня в 4 день миром и всею землею опять за их великую измену и за пожег возмутились и учели их изменников Бориса Морозова и Петра Траханиотова у государя царя просить головою. А государь царь тое ночи июня против 4 числа послал Петра Траханиотова в ссылку, на Устюг Железной воеводою. И видя государь царь во всей земле великое смятение, а их изменничью в мир великую досаду, послал… стрельцов, велев тово Петра Траханиотова на дороге сугнать и привесть к себе государю к Москве…. И государь царь велел ево Петра Траханиотова за ту их измену и за московской пожег перед миром казнить…»{58}.
В этом отрывке хочется обратить внимание на два эпизода. Первый связан с поджогами. П. П. Смирнов обращает внимание на то, что от «зажигальников» пострадали сторонники Морозова, что, по его мнению, свидетельствует о том, что громилами руководили люди с боярских домов Романовых и Черкасских{59}. Между тем в поджогах обвинили самого же временщика. Эти обстоятельства «Соляного бунта» поразительно напоминают события почти столетней давности — волнения, произошедшие в Москве летом 1547 года. И тогда мятеж начался с отвергнутого челобитья и сопровождался пожарами, виновниками которых молва признала Глинских — главных соперников клана Захарьиных — Романовых. Многие обстоятельства указывают на то, что последние являлись истинными организаторами поджогов, превратив их в инструмент политической борьбы. Очевидно, столетие спустя Романовы и Черкасские, враждовавшие с Морозовыми — Салтыковыми — Плещеевыми за первенство на политическом Олимпе, прибегли к испытанному приему из семейного арсенала провокаций и интриг. Прием снова сработал, хотя в конечном итоге морозовскую группировку сломить не удалось.
Восставшие москвичи вынудили молодого царя отдать им на расправу ненавистного Плещеева. Надеялся Алексей Михайлович спасти Петра Траханиотова, но разъяренная толпа не унималась, и уже командированного на воеводство главу Пушкарского приказа пришлось вернуть в Москву, чтобы отправить на плаху. Столь интересную мысль наверняка подсказал своему воспитаннику боярин Морозов, который вовремя смекнул, что, если не пожертвовать шурином, настанет его очередь. Расчет оказался верным: после казни Траханиотова волнения пошли на спад, и Морозов отделался ссылкой в Кириллов в монастырь с условием не занимать более ответственных государственных должностей.
Соляной бунт. Художник Э. Лисснер
В Москву он, разумеется, вернулся и прежнее влияние на царя Алексея сохранил, но старался не афишировать свою роль в государстве, выдвигая на первый план тестя — Илью Милославского. Только ненависть к боярину в народе не ослабевала. В 1650 году восставшие новгородцы утверждали, что воевода Хил ков намерен Новгород сдать немцам по приказу Морозова, а в Пскове полагали, что «из Москвы придет боярин Морозов и сдаст Псков немцам без бою»{60}. Но, быть может, это выдумка «тупой бессмысленной толпы», и не был изменником творец Соляного налога. Формальных оснований назвать боярина изменником не существует, но россияне не только почувствовали на своей шкуре обременительность реформ, но и враждебность русскому народу их вдохновителя. И они были недалеки от истины.
Быть может, слишком категоричен С. А. Нефедов, который отметил, что в кульминационный момент московского восстания 1647 года «правительство показало, на кого оно опирается: наемные „немцы“ — офицеры и солдаты — были призваны в Кремль и заняли оборону на стенах». Но вот еще один примечательный факт из биографии Б. И. Морозова. Бездетный боярин, умерший осенью 1661 года, в своей духовной грамоте завещал направить значительную часть своего огромного состояния на цели благотворительности — только вот ее адресатами оказались не сирые и убогие, а… немецкие офицеры, служившие в русском войске{61}. Так что оценка наемного воинства, как единственной опоры временщиков-реформаторов, судя по всему, не преувеличение.
Борис Иванович, распорядившись столь экстравагантным способом львиной долей своего богатства, обделил главного наследника — сына своего покойного брата Глеба. Имуществом племянника, а значит и наследством, по случаю малолетства распоряжалась бы вдова Глеба Ивановича — знаменитая впоследствии боярыня Феодосья Морозова. Как раз в это время — в начале 60-х годов — вокруг нее стали собираться противники Никоновской церковной реформы. Так что даже свое завещание Борис Иванович умудрился превратить в орудие борьбы прогресса с косностью и консерватизмом.