§3. ЛЖЕДМИТРИЙ II И ЕГО МЕСТО В ПРОДОЛЖАЮЩЕЙСЯ СМУТЕ

§3. ЛЖЕДМИТРИЙ II И ЕГО МЕСТО В ПРОДОЛЖАЮЩЕЙСЯ СМУТЕ

После захвата Тулы парь Василий Шуйский, опасаясь вооруженных «тульских сидельцев», «милостиво» отпустил их на все четыре стороны. Но казнь «царевича Петра» и Болотникова выявила обман со стороны Шуйского. Разошедшиеся по разным городам и весям воины Болотникова и «царевича Петра» вновь начали собираться в организованные отряды, примыкая главным образом к новому царю «Дмитрию» — Лжедмитрию II. По какой причине сошел с арены Михалко Молчанов остается неясным, но ему довольно быстро нашли замену. Новый самозванец был прямым ставленником польских авантюристов, которым важно было добиться дальнейшего ослабления России даже ценой подъема самосознания крестьян и холопов. Опекал нового самозванца на первых порах пан Меховецкий.

В мае 1607 г. в Стародубе-Северском объявились три пришельца, главный из которых именовал себя Андреем Нагим, родственником московского государя «Дмитрия». Пришельцы объявили ста-родубцам, что они пришли от самого «Дмитрия», которого следует ожидать со дня надень. Слух дошел и до Болотникова, и он направил из Тулы в Стародуб Ивана Заруцкого, возможно, надеясь, что это тот самый «Дмитрий», с которым он встречался в Сандомире. Но «Дмитрий» не объявлялся, и стародубцы решили пыткой вырвать признание у одного из спутников «Нагого», московского подьячего. Тот «признался», что назвавшийся «Нагим» и есть настоящий «царь Дмитрий».

О происхождении Лжедмитрия II сведения довольно противоречивы: похоже современники об этом мало что знали. Н.М. Карамзин останавливается в основном на двух вариантах: это или бродяга с Украины — поповский сын Матвей Веревкин, как считали некоторые наши летописцы, или же иудей, как считали «в бумагах государственных» и в ряде иностранных источников. По оценке Карамзина, «сей самозванец и видом и свойствами отличался от Расстриги: был груб, свиреп, корыстолюбив до низости; только, подобно Отрепьеву, имел дерзость в сердце и некоторую хитрость в уме; владел искусно двумя языками, русским и польским; знал твердо Св. Писание и Круг церковный; разумел, если верить одному чужеземному историку (дается отсылка на Кобержицкого. — А.К.), и язык еврейский, читал Талмуд, книги Раввинов, среди самых опасностей воинских; хвалился мудростию и предвидением будущего. Пан Меховецкий, друг первого обманщика, сделался руководителем и наставником второго; впечатлел ему в память все обстоятельства и случаи Лжедимитриевой истории». Карамзин же приводит слова царя Михаила Федоровича Романова из письма принцу Оранскому, опубликованного в 1630 г.: «Сигизмунд послал жида, который назвался Дмитрием царевичем». Таково было официальное мнение не только Шуйского и его бояр, но и Романовых. О том же говорили и иезуиты, находившиеся в Москве при Лжедмитрий I, что может указывать на Польско-Литовское государство как его родину, где иудейские общины обосновались с XIV в.

В источниках, однако, нет сведений о родословной Лжедмитрия II. Интерес к нему возник, когда он объявил себя «дважды спасшимся» «царевичем» и «царем». Но близко знавших его людей оказалось совсем немного, и они похоже тоже знали его не более пяти — десяти лет, когда он служил в разных ролях в основном у лиц духовного звания. След его просматривается и в Москве, и в Белоруссии, и на Украине, и в Польше. По некоторым сведениям он был в Москве у Лжедмитрия I и уехал из Москвы за пять дней до восстания 17 мая 1606 г., видимо, что-то зная о предстоящих событиях.

Судя по всему, в вопросах веры Лжедмитрий II был также беспринципен, как и во всем остальном. В зависимости оттого, что выгоднее, он мог быть и правоверным иудеем, читающим Талмуд на иврите, и католиком, и православным. Примерно такое же настроение царило и в Польше. «Не спрашивали, — пересказывает Карамзин польского историка Немцевича, — истинный ли Димитрий или обманщик зовет воителей? Довольно было того, что Шуйский сидел на престоле, обагренном кровию ляхов. Война Ливонская кончилась: юношество, скучая праздностию, кипело любовию к ратной деятельности; не ждало указа королевского и решения чинов государственных; хотело и могло действовать самовольно. Но конечно с тайного одобрения Сигизмунда и Панов Думных. Богатые давали деньги бедным на предприятие, коего целью было расхищение целой державы».

«Признавшись» в Стародубе, что под именем Андрея Нагого скрывался «истинный царь Дмитрий», самозванец с помощью польских советников начал формировать отряды для похода в сторону Москвы. «Горючего материала» на «украинах» России оставалось много, и более года недовольные режимом Шуйского ждали «спасшегося» «царя Дмитрия», который почему-то задерживался в Польше. Как уже говорилось, первоначально роль «спасшегося» исполнял М. Молчанов, но он по неизвестным причинам (может быть, не договорившись с поляками) «сошел с дистанции», уступив место более беспринципному авантюристу, послушному своим польским покровителям.

Города Северской земли, ранее признававшие Лжедмитрия I, немедленно признали и «второго». Помимо Стародуба, где объявился «спасшийся Дмитрий», его признали Путивль, Чернигов, Новгород-Северский. Иван Заруцкий, ранее верно служивший Лжедмитрию I и направленный к новому самозванцу из Тулы Болотниковым, пал к ногам нового самозванца, уверяя, что будет служить ему, как и раньше, хотя, конечно, видел, что это совсем другой человек. Пан Лисовский быстро сумел собрать из разрозненных казачьих, крестьянских и холопьих отрядов, а также польских «добровольцев», войско в 30 тысяч человек, с которым уже в начале осени 1607 г. самозванец вышел к Брянску. Он откликнулся на призыв Заруцкого и шел выручать осажденную Тулу. Однако, узнав о падении Тулы, повернул назад, и ушел к Трубчевску, ожидая более солидной помощи из Польши. С этой помощью он в декабре снова овладел Брянском, а затем и Орлом, где остановился зимовать.

В.Н. Татищев, используя материалы К. Буссова в передаче Петрея, сообщает о своеобразном продолжении политики, намеченной Лжедмитрием I весной 1606 г., новым самозванцем: «Он же, стоя в Орле, посылал от себя по всем городам грамоты с великими обещании милостей, междо протчим всем крестьяном и холопем прежд-нюю вольность, которую у них царь Борис отнял, и тем, почитай, весь простой народ к себе привлек. И чрез то во всех городех паки казаков из холопей и крестьян намножилось, и в каждом городе поделали своих атаманов». Конрад Буссов, к которому восходит эта информация, добавляет (и уточняет, о чьих холопах идет речь): «Димитрий приказал объявить повсюду, где были владения князей и бояр, перешедших к Шуйскому, чтобы холопы пришли к нему, присягнули и получили от него поместья своих господ. А если там остались господские дочки, то пусть холопы возьмут их себе в жены и служат ему. Вот так-то многие нищие холопы стали дворянами, и к тому же богатыми и могущественными, тогда как их господам в Москве пришлось голодать».

Возможно, что Буссов несколько сгустил краски. Но суть обращения самозванца передал все-таки правильно: холопов, как и самих самозванцев, прельщают возможностью стать господами. В найденном М.Н. Тихомировым продолжении «Казанского сказания» приводятся данные, указывающие на прецедент, которому в данном случае следовал самозванец. На «украинах», в которых Лжедмитрий II набирал свои первые отряды, ширилось восстание крестьян, в ходе которого, по словам автора сказания (разумеется, враждебного крестьянам и холопам), «раби же их (т. е. помещиков. - А.К.) служа им и озлонравишася зверо-образием, насилующе, господей своих побиваша, ипояшавжены себе господей своих жены и тщери». То же мировоззрение отразилось и в эпизоде, относящемся ко времени после казни Лже-петра. Под Брянск к самозванцу пришел с трехтысячным отрядом некто, назвавшийся «царевичем» Федором Федоровичем, якобы сыном царя Федора Ивановича. Поначалу, обрадованный нежданной помощью, Лжедмитрий II оказывал «царевичу» подобающие почести, но получив значительные подкрепления из Польши, казнил мнимого «племянника».

В Орле, где зимовал самозванец, собирались все новые и новые силы. В апреле 1608 г. прибыли сюда с несколькими тысячами всадников князь Ружинский и Адам Вишневецкий. За Ружинским тянулась дурная слава, и Лжедмитрий II не хотел принимать его на службу. Но Ружинский созвал войсковое собрание, которое сместило постоянного опекуна самозванца Меховецкого и выкрикнуло в качестве нового гетмана самого Ружинского. Лжедмитрия II взбунтовавшиеся наемники оскорбляли в лицо, требуя предания его смерти. Меховецкий был собственноручно убит Ружинским, самозванец же, окруженный взбунтовавшимися наемниками, пьянствовал всю ночь, пытаясь заглушить страх. Но и многим полякам было понятно, что без самозванца Москву им не взять. Адам Вишневецкий постарался примирить Лжедмитрия II с Ружинским, причем извинения надменному польскому авантюристу в окружении поляков приносил самозванец.

Своеобразный переворот в Орле существенно изменил социальную ориентацию самозванца. Он отдаляется от тех, кто в свое время поддерживал Болотникова, т. е., по существу, предает их. Польские паны со своими разбойными отрядами становятся господами положения в лагере самозванца, а бывшие сторонники Болотникова, в свою очередь, стремятся установить контакты с боярами и княжатами, недовольными Шуйским. Но Василий Шуйский не сумел воспользоваться серьезным кризисом в лагере самозванца. Н.М. Карамзин не без осуждения пишет о женитьбе Шуйского на склоне лет, и бездеятельность его объясняет этой женитьбой. Шуйский вновь назначает главным воеводой своего брата Дмитрия, который, по справедливому замечанию Карамзина, «отличался единственно величавостию и спесию; не был ни любим, ни уважаем войском; не имел ни духа ратного, ни прозорливости в советах и выборе людей; имел зависть к достоинствам блестящим и слабость к ласкателям коварным: для того, вероятно, не взял юного, счастливого витязя, Скопина-Шуй-ского, и для того взял князя Василия Голицына, знаменитого изменами».

Семидесятитысячное московское войско простояло всю зиму в бездействии, «а толпы Лжедмитриевы, — продолжает Карамзин, — не боясь ни морозов, ни снегов, везде рассыпались, брали города, жгли села и приближались к Москве. Начальники Рязани, князь Хованский и думный дворянин Ляпунов, хотели выгнать мятежников из Пронска, овладели его внешними укреплениями и вломились в город; но Ляпунова тяжело ранили: Хованский отступил — и через несколько дней, под стенами Зарайска, был наголову разбит паном Лисовским, который оставил там памятник своей победы, видимый и доныне: высокий курган, насыпанный над могилою убитых в сем деле россиян».

Наконец, в апреле 1608 г. московское войско выступило из Волхова в поход против самозванца, а тот неожиданно для московских воевод оказался уже в десяти верстах от Волхова. 23 и 24 апреля произошло сражение. Первым принял бой князь Василий Голицын, «и первый бежал», язвительно заметил Карамзин. Дрогнули ряды и основного войска, но положение спас воевода Куракин, командовавший запасным отрядом и смело бросивший его против наступавших полков Лжедмитрия II и поляков. Наследующий день также битва продолжалась с переменным успехом, но в конечном счете московское войско потерпело поражение. В.Н. Татищев, комментируя источник, основную причину видел в том, что «Шуйский шел неосторожно, оставя другие полки назади и по сторонам не блиско, не ведая, что перед ним делается, ...как слепой на неприятеля набрел».

Татищев винит Дмитрия Шуйского в гибели отряда немецких наемников. Но в отношении этих наемников Карамзин дает иную информацию. Глава их, Ламсдорф, «тайно обещал Лжедмитрию передаться к нему со всею дружиною, но пьяный забыл о сем уговоре, и не мешал ей отличаться мужеством в битве. В следующий день... Шуйский, излишне осторожный или робкий, велел преждевременно спасать тяжелые пушки и везти назад к Волхову... чем воспользовался Лжедимитрий, извещенный переметчиком... и сильным нападением смял ряды москвитян; все бежали... кроме немцев. Капитан Ламсдорф, уже непьяный, предложил им братски соединиться с ляхами; но многие, сказав: «наши жены и дети в Москве», ускакали вслед за россиянами. Осталось 200 человек... с Ламсдорфом, ждали чести от Лжедмитрия — и были изрублены коза-ками. Гетман Ружинский велел умертвить их как обманщиков, за кровь ляхов, убитых ими накануне. Сия измена немцев утаилась от Василия: он наградил их вдов и сирот, думая, что Ламсдорф с добрыми подвижниками лег за него в жаркой сече».

Московские воеводы и воины в большинстве бежали к Москве, часть разошлась по домам, 5 тысяч ратников во главе с князем Третьяком Сеитовым засели в Волхове, а затем присягнули Лжедмитрию II и выступили с ним к Калуге, хотя шли обособленно от остальных. Бежавшие с поля боя, оправдывая себя, сильно преувеличивали силы поляков и казаков, и в страхе даже находили, что самозванец — это то же лицо, что и Лжедмитрий I. Москва была в панике. «Чернь» уже готовилась выступить против бояр и выдать их как изменников самозванцу. Но в Москву стали стекаться и служилые люди, дворяне и дети боярские для защиты столицы государства и царя от поляков, казаков и той же «черни». Пришел в Москву и Третьяк Сеитов со своим отрядом, оправдываясь в измене и проклиная самозванца как подлого злодея.

Царь Василий Шуйский собрал новое войско, и на сей раз поставил во главе его Скопина-Шуйского и Ивана Романова. Войско выступило навстречу Лжедмитрию II и стало на берегах Незнани, между Москвой и Калугой. Но войско самозванца пошло к Москве другим путем, а московские воеводы князья Иван Катырев, Юрий Трубецкой и Иван Троекуров, посчитав, что гибель царя Шуйского неминуема, стали уговаривать дворян и детей боярский бить челом самозванцу. Шуйскому донесли о замысле трех воевод, он приказал схватить их и везти в Москву. Под пыткой виновные сознались и повинились. Шуйский не решился казнить князей, и их сослали: Катырева в Сибирь, Трубецкого в Тотьму, Троекурова в Нижний. Казнены же были двое, по выражению Карамзина, «менее знатных и менее виновных». Узнав, что самозванец приближается к Москве, а также беспокоясь о надежности наскоро набранной рати, Шуйский распорядился отозвать войско в Москву, чтобы организовать ее защиту. Лжедмитрий же с польскими и разнородными русскими отрядами остановился 1 июня в Тушино, которое в то время находилось в 12 верстах от Москвы.

Московское войско расположилось в основном напротив Тушино. Стычки авангардов обеих сторон были порой ожесточенными, но обе стороны оставались на своих позициях. Конрад Буссов писал о разногласиях, возникших в лагере самозванца между Ружинским и Лжедмитрием. Ружинский предлагал взять Москву немедленным приступом, что предполагало и активное применение артиллерии, и поджог деревянных укреплений и строений. Лжедмитрий возражал со своей стороны: «Если разорите мою столицу, то где же мне царствовать? Если сожжете мою казну, то чем же будет мне наградить вас?» По заключению Буссова: «Сия жалость к Москве погубила его».

Лжедмитрий II направлял жителям Москвы грамоты, надеясь, что москвичи поднимутся против Шуйского, как это многократно происходило в южных городах. Но Москва на эти послания не отвечала то ли потому, что они не попадали по адресу, то ли потому, что значительная польская составная войска самозванца напоминала о столкновениях с поляками в правление Лжедмитрия I, и в результате Лжедмитрий II ничего не выигрывал от уверения, что он и есть тот самый единственный «Дмитрий».

Став царем, Шуйский главной внешнеполитической задачей считал заключение мира с Речью Посполитой, дабы исключить участие крупных польских войсковых соединений во внутренних усобицах в России. Уже в мае 1606 г. в Польшу было отправлено посольство для переговоров. Но Сигизмунд под тем или иным предлогом уклонялся от заключения мира, и, как отмечалось выше, покровительствовал шляхетской вольнице, грабившей Россию. О действительной политике Сигизмунда Шуйскому говорил и представитель Швеции в России Петрей, склоняя русского царя к заключению союза Швеции и России против Речи Посполитой. Но Шуйский отказался от такого союза, надеясь «на Бога». Переговоры с Польшей шли трудно, поскольку Сигизмунд постоянно готовился к войне с Россией, но не чувствовал себя готовым к ней, в частности из-за разногласий в правящем лагере, где опасались, что Шуйский может прозреть и заключить союз со Швецией.

Одним из проявлений сложившейся в Речи Посполитой полуанархической системы власти были постоянные «рокоши» - выступления той или иной группы власти против короля. Как раз во время фактически начавшейся польской интервенции в России в Польше вспыхнул «Рокош Зебжидовского». Под его влиянием в конце июля 1608 г. было заключено перемирие с Россией. Сигизмунд обязывался вывести из пределов России польские войска и не допускать их вмешательства в русские дела впоследствии. Русское правительство со своей стороны освобождало польских феодалов, задержанных в Москве еще в мае 1606 г. Особо выделялся вопрос о семействе Мнишек, сосланном в Ярославль, причем, очевидно, ни Москва, ни Краков не представляли, что может за этим последовать.

Сигизмунд III, конечно, не собирался выполнять соглашение, когда польские отряды вместе с Лжедмитрием II стояли под Москвой. К тому же в 1607 г. у Речи Посполитой был практически союзный договор с Турцией против России, чем направлялись постоянные вторжения крымских татар в южные пределы России. Поддерживал польскую интервенцию и папа римский, и соответственно весь католический мир. В тушинский лагерь Лжедмитрия II продолжали прибывать все новые отряды из Польши. Среди них были наиболее значительными и по количеству воинов, и по влиянию паны Зборовский и усвятский староста Ян-Петр Сапега, родственник литовского канцлера Льва Сапеги.

Лжедмитрий II был в переписке с Юрием Мнишеком еще с января 1608 г., и это Неудивительно, если учесть, что его «подобрали» люди, близкие Мнишеку. В августе 1608 г. семейство Мнишека, вроде бы, согласно перемирию, направлявшееся в Польшу, было «перехвачено» и доставлено в Тушинский лагерь. По справедливому заключению Н.М. Карамзина, «Василий дал на себя оружие злодеям, дав свободу Марине».

Мнишек и Марина не колебались: они были подготовлены предшествующей перепиской с самозванцем. По замечанию Карамзина, «ни опасности, ни стыд не могли удержать их от нового, вероломного и еще гнуснейшего союза со злодейством». С приближением «законной жены» и «тестя» Лжедмитрий II распорядился палить из всех пушек. Но Марина остановилась в версте от Тушина, где и произошло ее первое свидание с самозванцем, отнюдь нерадостное. Марина знала, что едет совсем к другому «Дмитрию», но реальность оказалась хуже всяких ожиданий. Перед ней явился отвратительный и наружностью и душой человек, с которым ей предстояло разделить ложе. Марина колебалась, но, как заметил Карамзин, «Мнишек и честолюбие убедили Марину преодолеть слабость». По сообщению Конрада Буссова, стороны договорились на том, что иезуит, духовник Мнишек, тайно обвенчает «мужа и жену», затем Юрий Мнишек вернется в Польшу, а Марина будет жить с Лжедмитрием как сестра с братом в Тушинском лагере до взятия Москвы.

1 сентября 1608 г. Марина въехала в Тушинский лагерь и начала весьма успешно исполнять роль любящей жены, вернувшейся после вынужденной двухлетней разлуки к супругу. Как заметил Карамзин (пересказывая К. Буссова и Петрея), «радостные слезы, объятия, слова, внушенные, казалось, истинным чувством, — все было употреблено для обмана, и не бесполезно: многие верили ему, или по крайней мере говорили, что верят, и российские изменники писали к своим друзьям: «Дмитрий есть без сомнения истинный, когда Марина признала в нем мужа». В итоге Марина существенно усилила позиции самозванца. Из разных городов к нему ехали дворяне и представители высшего чиновничества. В их числе были стольники князья Дмитрий Трубецкой, Черкасский, Сицкий, Засекины, Бутурлин и др., некогда служившие Лжедмитрию I и теперь «узнавшие» его в новом самозванце. Из этой знати Лжедмитрий II сформировал «Боярскую думу» и в целом копировал структуру власти, характерную для Московского государства второй половины XVI — начала XVII в. Из Ростова к самозванцу прибыл митрополит Филарет, а вместе с ним и родственники Романовых. Филарет в Тушино был провозглашен патриархом, и Романовы не возражали против таких подачек самозванца, хотя, разумеется, знали, с кем имеют дело. Но титул «патриарха» не давал Филарету первенства в решении церковных лек. Диктаторскими полномочиями обладали «децемвиры» — члены комиссии польской шляхты из десяти человек. Естественно, что многие разочаровывались и отъезжали от самозванца к Шуйскому. Именно к этому времени относится крылатое определение «тушинские перелеты», характеризующее поведение бояр, дворян, служилых людей, перебегавших из одного лагеря в другой. Но пока больше ехали к самозванцу, нежели от него.

Так или иначе именно с приездом Марины Лжедмитрий II приобрел наибольшую мощь и заметное преимущество по сравнению с Василием Шуйским. По сообщениям Буссова и Петрея, самозванец присвоил себе титул, какового не знал ни один правитель Европы: «Мы, Димитрий Иванович, Царь Московский, Самодержец всех княжеств русских, единый Богом данный и избранный, Богом хранимый, Богом помазанный и возвеличенный над прочими царями, подобный второму Израилю, ведомый силой Всевышнего, единый Царь Христианский от Востока до Запада, и многих государств повелитель».

Шуйский, напротив, испытывал крайнюю неуверенность. Он, еще недавно отказывавшийся от предложенного союза со Швецией против Польши, теперь направляет лучшего полководца из своего окружении М.В. Скопина-Шуйского в Швецию для заключения союза. Посольства были направлены и в другие страны. По свидетельству Авраамия Палицына, «Царь же Василий Ивановичь вскоре посла тогда к западным и полунощным странам: в Дацкую землю, и в Аглинскую, и в Свийскую, о обиде своей на польскаго краля и на своих изменников с ложным царем их, помощи прося». Но откликнулась только «Свейская земля», преследовавшая свой интерес и в отношении Польши, и в отношении России. Швеция соглашалась оказать помощь, но взамен потребовала уступку российских территорий.

В настроении, близком к отчаянию, Шуйский обратился к своим ратникам, которым не доверял после многократных «перелетов» в Тушино и отчасти из Тушина, что называется «распахнув рубаху». «Новый летописец» рассказывает об этом шаге отчаяния: «Царь же Василей, видя на себя гнев Божий и на все православное христианство, нача осаду крепити и говори™ ратным людем: кто хочет сидеть в Московском государстве, и те целовали бы крест, и не похотят в осаде сидеть, ехали бы из Москвы не бегом. Все ж начаша крест целовати, хотяху вси помереть за Дом Пречистой Богородицы в Московском государстве, и поцеловали крест. На завтрее же и на третий день и в иные дни многие, не помня крестного целования и обещания своего к Богу, отъезжали к вору в Тушино: боярские дети, стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и дьяки и подьячие». Это обращение Шуйский сделал, находясь за пределами Москвы, в стане на Волоцкой дороге в конце ноября или начале декабря 1608 г. Получив же сведения о реальном поведении ратных людей, целовавших крест, царь «выйде и сам в Москву со всею ратью». А с Николина дня (6 декабря по старому стилю) повелел всем полкам войти в город, опасаясь, что оставшаяся в городе рать может просто сдать Москву самозванцу.

Примерно также, как «Новый летописец», оценивал ситуацию Авраамий Палицын. «На единой бо трапезе седяще в пиршестве в царьствующем граде, по веселии же убо ови в царскиа полаты, ови в Тушинскиа табары прескакаху. И разделишася надвое вси человецы, вси же мысляще лукавне о себе: аще убо взята будет Москва, то тамо отцы наши и братиа, и род, и друзи; тии нас соблюдут. Аще ли мы одолеем, то такожде им заступницы будем. Польские же и литовские люди, и воры, и казаки тем перелетом ни в чем не вероваху, — тако бо тех тогда нарицаху, — и яко волцы над псами играюще и инех искушающе, инеми же вместо щитов от меча и от всякого оружиа и от смертного пояде-ниа защищахуся... Царем же играху, яко детищем, и всяк выш-ши меры своея жалованья хотяше. Мнози же, тайницы нарицае-мии, целоваше крест Господень, но врагом прилагахуся; и в Тушине бывше и тамо же крест Господень целоваше и, жалование у врага Божиа вземше, въспять в царствующий град возвра-щахуся, и паки у царя Василиа болши прежняго почесть, и име-ниа, и дары восприимаху и паки к вору отъежжаху. Мнози же тако мятуще всем Российским государьством не дважды кто, но и пять крат и в десять в Тушино и к Москве переежжаху. Недостатки же в Тушине потреб телесных или пищь и одежды и оружий бранных, и лекарственных всяких зелий, и соль, та вся отай уклоняющеся криврпутством, изменницы от царствующего града Москвы наполняху изменичьи станища в Тушине. И радую-щеся окааннии восприятию прикуп многа сребра, конца же вещи не разсуждающе... Инииже дерзостию антихриста... сладкое гор-ко наричуще, и горкое сладко, и свет — тму, а тму — свет».

Оценивая такое падение нравов, характерное не только для Смутного времени, Н.М. Карамзин указал на главную причину — резкое падение авторитета власти и способности властителей управлять страной: «Все ослабело: благоговение к сану царскому, уважение к Синклиту и духовенству. Блеск Василиевой великодушной твердости затмевался в глазах страждущей России его несчастием, которое ставили ему в вину и в обман: ибо сей властолюбец, принимая скипетр, обещал благоденствие Государству. Видели ревностную мольбу Василиеву в храмах; но Бог не внимал ей — и царь злосчастный казался народу царем неблагословенным, отверженным. Духовенство славило высокую добродетель венценосца, и бояре еще изъявляли к нему усердие; но москвитяне помнили, что духовенство славило и кляло Годунова, славило и кляло Отрепьева; что бояре изъявляли усердие и к Разстриге накануне его убиения. В смятении мыслей и чувств, добрые скорбели, слабые недоумевали, злые действовали... и гнусные измены продолжались».

Тушинский лагерь тем временем все более становился местом сбора грабителей, к числу которых относилось большинство польских отрядов и разбойничья часть казачества. Грабительские цели обычно прикрывались военно-стратегическими. Так, Сапе-га и Лисовский 23 сентября 1608 г. начали осаду Троице-Сергие-вого монастыря. Монастырь, конечно, имел определенное стратегическое значение, прикрывая Москву с северо-запада. Он был обнесен мощными каменными стенами, в нем находился отряд московских ратников. Участвовали в обороне также сами монахи и определенная часть окрестного населения. Но польских воевод более всего привлекали богатства монастыря, и ради этих богатств они простояли под его стенами до января 1610 г., правда, так ничего и не добившись.

Больше преуспели польские отряды, устремившиеся в районы севернее Москвы. Поляки также преследовали стратегическую цель - отрезать Москву от питавших ее областей. Но и здесь главной была опять-таки цель разграбления городов, с развитым посадом, ремеслом и торговлей. Поначалу города сдавались практически без боя: в них не было никаких гарнизонов, а население не было вооружено, да и вроде бы не нуждалось в этом. В октябре — ноябре 1608 г. Лжедмитрия II признали Переяславль-Залесский, Ростов, Ярославль. Польские отряды заняли Владимир, Суздаль, Шую, Гороховец, Муром, Арзамас. Продвинулись они также за Волгу в направлении к Устюгу и Вологде. Но некоторые города — Смоленск, Новгород, Великий Устюг, Рязань, Нижний Новгород, Казань, т. е. города, имевшие либо московские гарнизоны, либо боеспособное ополчение, отражали нападения поляков и иныхтушинцев.

В захваченных поляками и тушинцами городах и уездах большинство новых воевод было из русских, но фактически же всем заправляли поляки. Население облагали непосильными податями или просто грабили. Отряды тушинцев расквартировывались там, где считали для себя более удобным и более доходным. И грабители хвастались перед своими соотечественниками: «Из этих волостей везли нам почти всего, чего только душа захочет, и было нам очень хорошо», — вспоминал участник разбойных походов Марховецкий. Дворянам и боярам, присягнувшим Лжедмитрию, а также польским «волонтерам» щедро раздавались земли.

Грабежи и насилия со стороны тушинцев непосредственно повлияли на то, что у населения городов и уездов Севера начинает пробуждаться национальное самосознание. В отличие от Москвы, морально разложенной, как верно заметил Карамзин, действиями и бытовым поведением последних трех царей (Годунова, Лжедмитрия I и Шуйского), северные города и уезды продолжали жить своими вековыми традициями, в рамках которых обычно присутствовало земское самоуправление — сельское и посадское, городское. Разбойный характер новой власти поднимал значение этих институтов, и борьба изначально принимала характер национально-освободительной борьбы. Именно отсюда идеи национального освобождения будут распространяться на юг и в конечном счете поднимут против интервентов и их приспешников всю Россию.

Уже в ноябре 1608 г. начались открытые выступления против поляков и тушинцев, и лозунги национально-освободительной борьбы становились все более популярными. В результате восстания посадских людей было устранено тушинское правление в Вологде, и власть перешла к посадским людям и земским целовальникам. Тогда же против польских грабителей выступил Галич Мерьский, бывший еще в первой половине XV в. центром антилитовских настроений и действий и, видимо, не утративший давних традиций. Здесь собралось значительное ополчение из двинских стрельцов и «даточных людей» (военнообязанные из числа тяглого сельского и посадского населения). В декабре 1608 г. галицкое ополчение освободило Кострому. Восстание распространилось практически на все Поволжье. И хотя было оно стихийным, именно в его рамках рождалась освободительная идеология, которая вооружит будущие освободительные земские ополчения.

Польские паны, обеспокоенные и напуганные быстро меняющейся обстановкой на Севере России, отправляют посланников с прошением о помощи к Сигизмунду III и папе римскому. В то же время распоряжением Сапеги на Волгу направляется большое соединение польских отрядов под командованием Лисовского. Ему удалось вновь захватить Кострому, Кинешму, расправиться с посадскими людьми сначала в главном центре польского господства - в Ярославле, а в январе 1609 г. был взят Галич. Но дальнейшее продвижение на север было остановлено земскими ополчениями. И пока Лисовский безуспешно осаждал Вологду, занятые им поволжские города снова перешли в руки земских ополчений. Лисовский отступил к Суздалю на соединение с войском Сапеги.

К середине февраля 1609 г. поляки и другие тушинцы были отброшены к центральным районам и заблокированы со стороны Севера и Северо-Запада. В ходе военных действий ополченцы набирались опыта. Самой серьезной силой поляков была конница, и поначалу именно она решала схватки в пользу интервентов. Земские ополчения противопоставили польской коннице «засеки» и «гуляй-города» — подвижные укрепления, перекрывавшие перед наступающим противником улицы. Высокоразвитое ремесло в поволжских и северных городах позволило обеспечить земские ополчения артиллерией и ручным огнестрельным оружием. К тому же разрозненные земские ополчения стремились наладить контакты, и между городами устанавливаются постоянные связи.

В феврале 1609 г. наконец было достигнуто соглашение России со Швецией. За эту помощь Россия расплачивалась своими землями — Швеции передавалась Корела с округой. Во главе объединенного русско-шведского отряда должен был стать М.В. Ско-пин-Шуйский.

Путь на Москву во многом был расчищен народным движением северо-западных и северных районов страны. Скопин-Шуйский устанавливает связи с земскими ополчениями северных городов и уездов и оказывает им военную помощь. В Вологду из Новгорода был направлен отряд под командованием Вышеславцева, а в Галич — воевода Жеребцов. Поляки, пытавшиеся захватить Устюж-ну Железнопольскую, были отбиты соединенными силами земских ополчений и вспомогательных отрядов Скопина-Шуйского. К этому же времени земские ополчения вновь освободили от поляков Кострому и весь Галицкий уезд. В марте был освобожден город Романов, а в апреле — Ярославль. Поскольку Ярославль открывал путь и к Троице-Сергиевому монастырю, и к Тушину, здесь развернулись упорные бои, но все атаки Лисовского были отбиты ополчением, руководимым Вышеславцевым.

Основные силы Скопина-Шуйского выступили из Новгорода только в мае 1609 г., а первое соединение с ополчениями северных и поволжских городов произошло у Калязина, и лишь в июле войска Скопина-Шуйского подошли к Ярославлю. Такая медлительность объясняется тем, что его собственный отряд был малочисленным, а шведы во главе с Делагарди к Москве не торопились. Продвигаясь к Москве через охваченные восстаниями северные и поволжские области, Скопин-Шуйский рассчитывал увеличить численность своего отряда за счет земских ополчений. (Подобным образом и отряд Ф.И. Шереметева двигался по распоряжению Шуйского из Астрахани по Волге и прибыл в Нижний Новгород только весной 1609 г., когда угроза Нижнему миновала.)

Неудачи в Поволжье и у городов севернее Москвы кардинально изменили обстановку в Тушинском лагере. Если раньше «перелеты» летели из Москвы в Тушино, то теперь они торопятся вернуться обратно. Изгнание польских отрядов из городов Поволжья, где они были на «самообеспечении», создавало новые трудности для Лжедмитрия. Под Москвой было уже все разграблено, и польские наемники требуют теперь платы от самозванца, который и сам утратил былые источники финансирования. Надежда на помощь Сигизмунда III отпадала после заключения договора России со Швецией.

После неудачной попытки взять Троице-Сергиев монастырь в мае 1609 г. значительная часть польских войск ушла грабить Поволжье. Но потерпев ряд поражений от земских ополчений, рассеянные отряды, став под знамена Яна Сапеги и Лисовского, надеялись компенсировать потери взятием одной из русских святынь, и в сентябре 1609 г. значительные польские отряды вновь оказались под Троице-Сергиевым монастырем. Авраамий Палицын обстоятельно описывает многомесячную осаду монастыря, героическую оборону его и иноками, и ратниками, и крестьянами из монастырских окрестностей.

23 сентября Сапега, Лисовский, Константин Вишневецкий и многие другие «паны» во главе тридцатитысячного войска поляков, казаков и российских тушинцев появились перед монастырем. Воеводы Григорий Долгорукий и Алексей Голохвастов совершили что-то вроде «разведки боем», и с небольшими потерями вернулись за стены монастыря, заодно показав крестьянам монастырских слобод этой вылазкой, что надо сжигать свои дома и уходить в монастырь, что крестьяне и сделали. Поляки на другой день занимали высоты и пути, ведущие к монастырю, и укрепляли свой лагерь. А в самом монастыре, где собралось много народа и сказывались осенние неудобства, воеводы и все ратные люди над гробом Сергия Радонежского целовали крест, чтобы сидеть в осаде без измены. Им следовали иноки и монастырские слуги, провозглашая готовность испить чашу смертную за Отечество.

29 сентября Сапега и Лисовский обратились к воеводам обители с посланием, в котором призывали «покориться Дмитрию». Архимандрит и воеводы прочитали послания перед всем народом, но никто не согласился покориться. Монахи и воины в ответ возлагали надежду на Святую Троицу и святых Сергия и Никона Радонежских. Изменника сына боярского Безсона Руготина, привезшего грамоты Сапеги, отправили назад с бранной грамотой, не тронув, однако, посыльного.

30 сентября поляки возводили туры на высотах, копали ров, насыпали вал, а с 3 октября в течение шести недель палили из шестидесяти трех пушек, стремясь разрушить каменную стену. Но обстрел оказался малоэффективным, и осажденные воспринимали это как милость Божию. Иноки и ратники ежедневно обходили стены с иконами и церковным пением.

12 октября Сапега устроил для своего войска грандиозный пир в качестве подготовки к штурму. Целый день поляки и тушинцы пили, шумели, стреляли, скакали со знаменами на лошадях, а ночью с криками и музыкой двинулись к монастырю. Их встретили залпами из пушек и пищалей. Многие были убиты и ранены, остальные, не дойдя до стен монастыря, бежали. А на другое утро осажденные собрали трофеи и сожгли их, славя Бога за помощь. После этой неудачи поляки неоднократно подъезжали к стенам, уговаривая защитников сдаться и предлагая выгодные условия. Но посулы лишь укрепляли в осажденных веру в конечный успех.

19 октября стрельцы и казаки заметили поляков в монастырских огородах, и, не ставя в известность воевод, спустились на веревках по стенам и перерезали всех поляков. Воодушевленные таким нечаянным успехом, воеводы решили провести вылазку, в том числе конными дружинами, чтобы разрушить туры на Красной горе. Но вылазка не принесла успеха, и войско, понеся значительные потери, отступило за стены монастыря. 25 октября осаждавшие, обрадованные успешным отражением вылазки осажденных, темной ночью, под пушечную канонаду с криками устремились к монастырю и соломою с берестой зажгли острог. Но вспыхнувшее пламя оказалась не на пользу нападавшим: они стали мишенью для пушек и пищалей осажденных. Понеся большие потери, нападавшие скрылись в своем укрепленном стане.

После очередной неудачи Сапега и Лисовский решили подвести подкопы под стены. Осажденные воеводы поняли замысел поляков. Воеводы нашли монастырского слугу, искусного в горном деле, и велели ему делать в башнях «слухи» — ямы, через которые можно было услышать стуки и прочие шумы. Решили также углубить ров с северо-восточной стороны. Поляки заметили работающих и напали на них, но были отражены огнем монастырской артиллерии. Однако в другой схватке за рвом 1 ноября поляки одержали победу. Было убито 190 человек защитников и несколько человек попали в плен. Положение осажденных заметно ухудшилось, поскольку они лишились возможности черпать воду в прудах за пределами крепости. Урон на сей раз нанес и пушечный обстрел монастыря, причем более всего иноков напугало попадание пушечного ядра в иконы, перед которыми народ обычно молился. В довершение, один монастырский слуга перебежал к полякам. Опасались, что он может что-то выдать полякам и возможности наличия среди монастырских слуг его единомышленников.

Стычки продолжались. Осажденные прокопали под стеною проход ко рву и в темные ночи нападали на окопы противника, захватывали языков и, наконец, узнали о месте подкопа: он шел от мельницы к круглой угловой башне нижнего монастыря. Воеводы укрепили место, где совершался подкоп, турами и частоколом. Воодушевляли и частные успехи: троицкие пушкари сумели разбить самую мощную литовскую пушку, более всего наносившую урон монастырю. Другой успех непосредственно от осажденных не зависел. 500 донских казаков, конечно, православных, бежали от Сапеги — они устыдились того, что им пришлось разрушать одну из наиболее почитаемых православных святынь.

В ночь 9 ноября воеводы, взяв благословение архимандрита над гробом Сергия Радонежского, тихо вышли из монастыря с ратниками и монахами, и с рассветом с трех сторон устремились к мельнице. Поляки и казаки бежали из ближайших укреплений, и совершившие вылазку ратники овладели мельницей, нашли и взорвали подкоп. При этом двое ратников принесли себя в жертву, совершая поджог горючего материала. Завязалась битва с подоспевшими отрядами осаждавших. Троицкие воеводы, видимо, не предполагали сражения с основными силами. Но ратники и иноки рвались в бой и взяли Красную гору со всеми турами, 8 пушек, самопалы, копья, знамена, трубы и литавры, а также пленных. Что не могли унести — сожгли.

Монастырь встречал победителей колокольным звоном всех церквей. Победители несли в монастырь 174 тела своих убитых и 66 тяжело раненых. Поляки и тушинцы потеряли полторы тысячи человек. О победе была извещена Москва, но помощи оттуда не было. Тем не менее в начале зимы осажденные одержали еще одну победу. Сапега и Лисовский заманили осажденных слабым арьергардом, а затем, бросив основные силы, прижали вышедших из монастыря к его стенам. Но из монастыря бросились в битву все без остатка и благодаря энтузиазму одержали победу над превосходящими силами. При этом большой урон полякам и тушинцам наносила артиллерия. Сам же Лисовский был сбит с коня стрелой, угодившей ему в висок, был убит и знатный поляк князь Юрий Горский. Сапега вынужден был отступить.

Но зима оказалась тяжела для осажденных: не было дров — дровосеков подкарауливали, убивали и брали в плен поляки. Естественно, не стало «подножного корма», возникали проблемы с водой. Зимние трудности снижали стойкость и уверенность троицких ратников. Двое из числа детей боярских перебежали к полякам и дали совет Сапеге, как лишить осажденных воды. Вода поступада в монастырь из пруда по подземным трубам, и перебежчики из монастыря советовали спустить этот пруд. Но перебежчики были и среди поляков, и осажденные, узнав об этом плане, в ночной вылазке перебили всех землекопов. Позаботились также сделать запас воды, отворив все трубы.

Н.М. Карамзин с восторгом рассказывает о подвигах иноков, и они заслуживают самой высокой похвалы: иноки своим поведением воодушевляли воинов. Карамзин пишет о цинге, захватившей сначала беднейших, а затем и богатых: умирали в день до 50 человек. Всего за зимние месяцы 1609 — 1610 гг. умерло около 3 тысяч защитников монастыря. Но попытка Сапеги в конце мая 1610 г. взять приступом обитель провалилась. На стенах монастыря рядом с оставшимися воинами и чернецами появились и женщины, вооруженные камнями, смолой, серой и огнем. Победа русских войск в Троице-Сергиевом монастыре оказала огромное идейное влияние, укрепив национальное самосознание — иноки и русские ратники отстояли главную русскую святыню, каковой и почиталась Троице-Сергиева обитель.

И все же основные события решались в других местах. В конце сентября 1609 г. Сигизмунд III, в нарушение всех договоренностей с Шуйским, осадил Смоленск. Оборону города организовал смоленский воевода М.Б. Шеин. Формально Сигизмунд оправдывал нарушение «перемирия» заключением договора России со Швецией. Но более существенным мотивом непосредственного вмешательства в военные действия против России было разочарование в действиях Лжедмитрия II — к лету 1609 г. стало ясно, что «Тушинский вор» успеха не добьется. К тому же польского короля раздражали претензии Лжедмитрия II на имперский титул. Сигизмунд, сумевший собрать лишь немногим более 12 тысяч воинов, простоял под Смоленском до июня 1611 г. А во многих литературных памятниках Смутного времени оборона Смоленска была воспета как великий пример героизма русских людей.

Польские отряды в России неизбежно создавали впечатление разбойников и грабителей. Но вступление в войну официальной Польши ни в коей мере не поколебало этого впечатления. Скорее наоборот: теперь за разбои и насилия поляков реальную ответственность брал на себя сам король. В итоге непосредственная внешняя агрессия еще более ускорила рост национально-государственного самосознания. Оборона Троице-Сергиева монастыря и затем Смоленска показывали и значительный моральный перевес обороняющейся стороны.

В середине декабря 1609 г. направленные Сигизмундом в Тушино послы попытались уговорить поляков вернуться в королевское войско, а самозванца выдать польскому королю. Но этот демарш еще более обострил положение в Тушино. Польская шляхта имела под Москвой большие доходы и не хотела их лишаться. Тем не менее положение Лжедмитрия II резко пошатнулось, и в конце декабря он бежал в Калугу. Оставшиеся под Москвой поляки стали искать компромиссный вариант, и в феврале 1610 г. тушинцы заключили договор о приглашении на московский стол сына Сигизмунда Владислава. Большинство поляков ушло под Смоленск, ушел из-под Троицкого монастыря и Сапега, напуганный приближением отряда М. Скопина-Шуйского и союзных ему шведов.

Положение, однако, оставалось сложным. В марте 1610 г. в Москву торжественно вступил Михаил Скопин-Шуйский, с которым Москва и Россия связывали много надежд. У ряда дворян во главе с Прокопием и Захарием Ляпуновыми появилась идея заменить непопулярного Василия Шуйского его молодым и подававшим большие надежды племянником. Но в конце апреля предполагаемый претендент на царский трон неожиданно скончался. Утверждали, что М.В. Скопина-Шуйского отравили, причем молва приписывала смерть полководца либо крайне неудачливому и трусливому брату царя Дмитрию Шуйскому, либо его супруге.

В мае — июне 1610 г. московские воеводы предприняли активные действия против польских войск в западных районах Подмосковья. Но 24 июня Дмитрий Шуйский потерпел сокрушительное поражение от Жолкевского и, как всегда, с небольшими остатками войска бежал в Москву. Одной из причин разгрома явилось предательство шведов во главе с Делагарди, которые помогли полякам. Но и этот факт не оправдывает Дмитрия Шуйского: Делагарди вполне уживался со Скопиным-Шуйским, но явно неприязненно относился к его предполагаемому убийце. Так или иначе измена шведов лишь усугубляла положение Василия Шуйского. Даже «Тушинский вор» из Калуги перебрался в Коломенское, рассчитывая найти в Москве сторонников. 17 июля 1610 г. восставшие во главе с Захарием Ляпуновым ворвались в царский дворец и заставили Василия Шуйского отречься от престола. Затем он был насильно пострижен в монахи, чем ему окончательно закрывался путь к трону.