§ 1. ЯЗЫЧЕСКИЕ ВЕРОВАНИЯ В ДРЕВНЕЙ РУСИ. ДВОЕВЕРИЕ

§ 1. ЯЗЫЧЕСКИЕ ВЕРОВАНИЯ В ДРЕВНЕЙ РУСИ. ДВОЕВЕРИЕ

В государстве, сложившемся на пути «из Варяг в Греки», наиболее развитыми в социальном и экономическом отношении были славянские племена, и славянский язык преобладал даже там, где славяне не составляли численного большинства. В Приднепровье славяне преобладали, по крайней мере, с эпохи бронзы (в том числе и в рамках иноязычных политических объединений), а с VI в. можно говорить и об определенной культурной преемственности в рамках формирующейся народности. И хотя сюда докатывались волны вторичных переселений (из Норика-Ругиланда в X в., из Прибалтики — славянизированные аланы-русы и «варяги» из славянских городов Южной Балтики), в культуре Древнерусского государства преобладало славянское начало и в социальном плане (территориальная община), и в собственно традиционно-культурном (верования, связанные с многовековыми формами взаимоотношений с природой).

Традиционные верования славян до принятия христианства принято называть «язычеством». В данном случае необходимо помнить, что термин «язычество» имеет славянское происхождение (от «язык» — народ) и появился уже после принятия христианства, когда христианские проповедники стали называть «язычниками» все нехристианские политеистические культы. Основной смысл язычества как религиозного культа заключается в объяснении отношений человека с природой. При этом отношения с природой не менялись веками, а потому многие дохристианские представления, верования и приметы сохранились вплоть до XX столетия. Христианство же выведет на первый план проблемы социальных отношений. И во все эти века христианство так или иначе будет сосуществовать с языческими верованиями, поскольку нельзя отменить ни отношения человека с природой, ни отношений между людьми.

У язычества были в почете устные предания об очень глубокой древности, а поэты-сказители пользовались большим, можно сказать международным, почитанием. Даже в конце XII в. «Слово о полку Игореве» воспроизводило устную историю, опускаясь в глубину веков почти на тысячелетие (борьба славян с готами в Причерноморье в IV в.). Само «Слово о полку Игореве», по всей вероятности, вообще не записывалось до XIV в. (на это обстоятельство обратил внимание ленинградский филолог С.Н. Азбелев). Но точность передачи изначального звучания была весьма высокой. Показательно, что автор «Задонщины» в конце XIV столетия (когда могли быть уже и записанные тексты «Слова») буквально воспроизводил текст «Слова», часто не понимая его содержания. Так, рефрен «Слова» «О Русская земля, за шеломянем еси», где «шеломянь» — гряда холмов, отделявшая Русь от Степи, превратилась в нелепое «О Русская земля! Ты как за царем Соломоном побывала». А опытные воины «куряне», воспитанные с детства борьбой со степными набегами и потому «под трубами повиты, и под шеломами взлелеяны», у автора «Задонщины» оказались перенесенными в Литву, а глагол «повиты», т. е. «рождены», был прочитан как «поют».

В начале 60-х гг. XX в., в годы так называемой «оттепели», стали модными спекуляции на исторические темы. В 1963 г. A.A. Зимин сделал в Институте русской литературы (Пушкинский дом) доклад о подложности «Слова о полку Игореве». Идея эта была не нова. Ранее с ней выступал в Париже А. Мазон. Но после ряда критических выступлений в нашей печати и за рубежом (в особенности Р. Якобсона) скептики умолкли. В начале же 60-х гг. скептицизм коснулся разных сюжетов истории и культуры: зачеркивание начальных страниц летописи (Я.С. Лурье; ему же принадлежит предложение вычеркнуть из истории подвиг Ивана Сусанина как фальшивку монархистов), отрицание подлинности сведений в «Истории Российской» В.Н.Татищева (СЛ. Пештич), отрицание подлинности «Тмутараканского камня» (А.Л. Монгайт).

В 1964 г. концепция A.A. Зимина обсуждалась на заседании исторического и филологического отделов АН СССР. В число скептиков, наряду с названными, включились В.Б. Кобрин и, что было особенно удивительно, А.И. Клибанов, исследователь солидный и глубокий (изложение хода дискуссии дано в журнале «Вопросы истории». 1964. №9).

При том что подавляющее большинство и историков, и филологов весьма критически восприняли мнение A.A. Зимина, выявилось все-таки, что эпоху XII в., да и весь исторический процесс, большинство специалистов представляло довольно смутно. Одним из аргументов в пользу подложности «Слова о полку Игореве» было эмоциональное заключение, что этот памятник слишком «хорош» для XII в.; таковой не могли создать ранее XVIII в. На этот аргумент легко было реагировать словами A.C. Пушкина: никто из поэтов XVIII в. неспособен был создать «плач Ярославны». Р. Якобсон, оценивая прошедшую дискуссию как бы со стороны, удивлялся «глухоте» скептиков к поэзии вообще, в результате чего шедевр сопоставлялся с примитивными виршами. Но констатация этого факта не решала вопроса о культурно-историческом содержании эпохи, отраженной в «Слове о полку Игореве». Другой аргумент скептиков — памятник слишком светский для XII в., поэтому он мог появиться только в XVIII в., когда культура освобождалась от религиозной оболочки (этот аргумент и показался убедительным А.И. Клибанову). В этом случае снова выявлялось слабое представление о том, что же собой представлял в этом плане XII в. Третий аргумент —памятник слишком общерусский; таковой не мог появиться в феодально-раздробленной Руси XII в. Но ведь внутренняя страсть и боль «Слова о полку Игореве» — это призыв к преодолению усобиц (это заметил даже К. Маркс). Четвертый аргумент: памятник — «луч света в темном царстве»; он не вмещается в тесные и низкие рамки эпохи, слишком выделяется на фоне иных памятников того времени. В этом взгляде отразилось представление об историческом развитии как о непрерывном восхождении, а в конечном счете выявилось, что и сам исторический процесс часто понимается слишком упрощенно. В числе аргументов A.A. Зимина был и такой: в XII в. не могло быть призыва к образованию единого централизованного государства. Но у автора «Слова» такого призыва и нет — говорится о необходимости объединения сил Руси, а не об объединении территорий. Ответить же надо было по существу лишь на один, но очень большой вопрос: соответствует «Слово» XII в. или не соответствует? И для этого требовалось существенно углубить понимание домонгольского периода русской истории и культуры.

После выступления A.A. Зимина и полемики в ряде журналов (Вопросы литературы. 1967. №3. «История СССР». 1968. №6 и др., а также солидная публикация Р.Якобсона за рубежом) появились своеобразные «коррективы»: делались попытки вынести «Слово» в XVII в., а Л.Н. Гумилев сумел увидеть в поэме памфлет на Александра Невского. Поскольку Александр Невский в концепции Л.Н. Гумилева велик тем, что он был союзником монголо-татар, автор «Слова» по существу осуждался за его призыв к объединению разрозненных сил Руси. Эта странная концепция получила разгромный отклик в прекрасной статье Б.А. Рыбакова «О преодолении самообмана» (Вопросы истории. 1970. №3), причем об идеализации Л.Н. Гумилевым кочевников-степняков ученый предложил поговорить более обстоятельно с привлечением широкого круга специалистов и по Руси, и по Востоку.

Конечно, любые утверждения о подложности «Слова о полку Игореве» — это спекуляция. По сути дела, единственным итогом этой бессмысленной дискуссии можно признать тот факт, что многие специалисты плохо понимали специфику домонгольской эпохи и, в частности, XII в. Необходимо более полное и точное изучение истории домонгольской Руси — вот какую проблему обнажила эта дискуссия.

Позднее устная традиция будет сохраняться в сказках и былинах, и точности передачи текста уже не будет, поскольку они станут общеупотребительными. Переселения на новые места — с юга на север — неизбежно меняли и наполнение фольклорных традиций. Так, скажем, «Илья Муровлянин» (т. е. выходец из Моравии) станет «Ильей Муромцем». Соответственно изменится и сфера его подвигов. Но важен один факт — суть былин в принципе сохранится: они всегда оборонительные, а былинные герои защищают свою землю, не нападая на другие народы. Видимо, этот факт свидетельствует о глубинных характеристиках культуры славянства, которое практически никогда не стремилось к завоеванию чужих земель. Для сравнения можно сказать, что в скандинавских сагах почитаются именно завоеватели, и подобный настрой не будет преодолен даже в христианское время.

Абсолютного счета лет язычество не знало: счет велся поколениями. «Абсолютный счет» — от Сотворения мира и Рождества Христова — привнесет христианство, но эти расчеты окажутся весьма разными в разных христианских общинах и трактовках (известно более двухсот христианских космических эр), и эти различия нередко помогают выявить культурные контакты в рамках преобладавшей в Европе и отчасти в Азии христианской традиции.

Славянство, базирующееся на территориальной общине, многие культурные традиции заимствовало у соседних народов. Так, известно, что славянство формировалось по соседству с Римской империей и многие элементы славянской культуры, в частности сама терминология, находят, как это отметил О.Н. Трубачев, аналогии именно на Италийском полуострове. Например, именно в Северной Италии вплоть до XII в. сохранится лигурийский культ Купавона, практически тождественный славянскому культу Купалы. У славян, так же как и у латинян, изначально был десятеричный счет.

Понимание фольклорно-языческих традиций затрудняется именно легкостью, с которой славяне вступали в тесные контакты с племенами иных языков и верований. Византийские авторы VI—VII вв. обращают внимание на определенные различия, суть которых, будучи убежденными христианами, они не вполне осознавали. Известный византийский историк VI в. Проко-пий Кессарийский дает описания верований славян, но по существу перед нами описание совершенно разных верований. «Они считают, — говорит он в одном месте, — что только один бог, творец молний, является владыкой над всеми, и ему приносят в жертву быков и совершают другие священные обряды». А затем отмечается, что «они почитают реки и нимф, и всякие другие божества, приносят жертвы всем им и при помощи этих жертв производят и гадания». Следовательно, уже VI в. под именем «славян» жили народы разных этнокультурных традиций — одни поклонялись некому единому «богу, творцу молний», другие сохраняли какие-то древние политеистические культы.

Еще более заметны различия в верованиях по описаниям позднейших авторов, особенно обильных в связи с процессом христианизации и колонизации германскими феодалами области междуречья Одера и Эльбы и затем Южного побережья Балтийского моря. Автор XII в. Гельмольд прямо отмечает, что у прибалтийских племен существовали разные верования: «Не все они придерживаются одних и тех же обычаев. Одни прикрывают невообразимые изваяния своих идолов храмами... у других божества населяют леса и рощи, как Прове (или Проне, видимо, Перун. — А.К.), бог Альденбургской земли, — они не имеют никаких идолов... среди многообразных божеств ...они признают и единого бога, господствующего над другими в небесах... и что они от крови его происходят и каждый из них тем важнее, чем ближе он стоит к этому виду богов».

Из этих описаний следует, что за славян разные авторы принимали и собственно славян, и разные славянизированные племена, которых много было и на Дунайско-Днепровском, и на Волго-Балтийском путях, как и во многих других областях Восточной и Центральной Европы. Эти верования продолжали сохраняться и после многих веков, когда ассимилированные племена уже и забыли о своих давних истоках.

Наличие различных верований у славян и, что особенно важно, у прибалтийских славян важно прежде всего для осмысления культурных различий между «славянским» и собственно «русским». Чаще всего их смешивают в нечто единое. Но, как было отмечено выше, даже собственно «русов» было несколько видов, и хотя они относились к одной группе индоевропейских племен, верования у них так или иначе отличались. В договорах с Византией Олега и Игоря упоминаются лишь два божества: Перун для дружины и Велес для купцов. Из пантеона Владимира Вел ее исчез, но идол Велеса был установлен на Подоле в Киеве, а в «Слове о полку Игореве» Велес выйдет на первый план как покровитель поэзии, тогда как Перун в «Слове» не упоминается вовсе. Видимо, Перун имел своими корнями именно «русское» происхождение, а Велес, наоборот, был традиционным славянским богом. Кроме того, многие языческие божества, известные нам по древнерусским текстам, находят параллели либо в индоарийском, либо в иранском языках. Само слово «бог» идет из этих языков, и остается вопросом, было ли оно изначально у славян и почитали ли они тех богов, которые записаны в летописях и других памятниках той поры. Так, боги Хоре и Семаргл из «пантеона Владимира» имеют явное иранское происхождение и связаны они с какими-то иранскими народами, славянизированные потомки которых продолжали жить в Приднепровье. Возможно, это были те самые русы-аланы, наследники Росского каганата.

И в этой связи также важно учитывать особенности верований, связанных с процессом ассимиляции многих племен славянами. Константин Багрянородный в середине X в. рассказывал о культе дуба у русов (именно русов, а не славян!). На острове Хор-тица у огромного дуба купцы и воины русов приносили в жертву кур, а также кусочки хлеба и мяса. Поклонение дубовым рощам было знакомо многим индоевропейским народам. Особое место оно занимало, в частности, у кельтов, где жрецы-друиды прямо увязывались с дубовыми рощами (откуда и название друиды). У кельтов и многие имена связывались с культом тех или иных деревьев (имя «Ивор», весьма распространенное в Прибалтике, — это кельтское обозначение клена-явора). А вот жертвоприношения курами — это, возможно, уже следствие славянизации русов Приднепровья. Кур приносили в жертву воины Святослава, знаменитая дань Ольги с древлян по три воробья и по три голубя, согласно «Летописцу Переяславля Суздальского», мотивировалась необходимостью «дати богом жертву».

Разные формы жертвоприношений могли быть связаны и с тотемическими представлениями. Часто именно такое происхождение имели и названия самих славянских племен: вильцы (лютичи) — волки, ререги — соколы и др. Символом сокола, по предположению ряда авторов, являлся и так называемый «знак Рюриковичей». Но не исключено, что здесь некоторые совпадения могут быть уже вторичными, воспринятыми вместе с ассимилированными племенами. Так, характерный для Верхнего Поволжья культ медведя, восходит к местным угро-финским племенам (в северных районах отмечается культ оленя). Но интересно, что за многими славянскими племенами сохранялось название по занимаемой территории — древляне, дреговичи, те же поморяне, причем эти названия часто повторяются в разных областях Европы.

Очень часто славянскому язычеству, помимо культа природы, приписывается также культ предков. Между тем наличие культа предков чаще всего свидетельствует о смешении славянского и неславянского, но уже славяноязычного. Культ генеалогий обычно характерен для племен с кровнородственной семьей и кровнородственной общиной. В начале XII в. рутены (т. е. русы)

Южного берега Балтики проповедникам христианства «много рассказывали о своем происхождении». Речь, видимо, шла о реальных переселениях из Малой Азии или из южнорусских степей. Но подобные предания обычно служили для обоснования степени знатности того или иного «русского» рода. У славян же ни культа предков, ни генеалогических преданий не было, что было связано с исходным характером их общины и семьи. Летописец сообщает, что славяне имели по 3—4 жены, а это предполагает связь детей с матерями, а не с отцом, и последующие события показали, насколько в отношениях между братьями мало было проявлений братских чувств. Но вот общинные связи при этом были довольно жесткими, а требования обязательными к исполнению. Только в поздних польских и чешских преданиях появятся легенды о братьях Чехе, Лехе и Русе, от которых пойдут три племени, а славянской прародиной будет объявлена Панно-ния. Но это уже легендарно-генеалогические осмысления, характерные для Европы в целом.

В литературе, начиная с ХIX столетия, много говорится о «двоеверии» — сосуществовании языческих традиций с утвердившимся христианством. «Двоеверие» ведет свою историю с первых веков христианизации. И одно из его проявлений — своеобразное пересечение языческих и христианских праздников: в одних случаях язычество приспосабливается к новым, христианским праздникам, в других — наоборот, христианство идет навстречу язычникам, сохраняя не только даты праздничных дней, но и связанные с ними обряды. Одним из подобных примеров может служить всем известная Масленица.

Выше отмечалось, что христианство на Русь проникало в разное время и разными путями, и на ранних этапах явно отличалось от византийского, в частности гораздо большей терпимостью к языческим верованиям. Поэтому взаимопроникновение празднеств само по себе явление почти уникальное. Крестьянство особенно легко восприняло культы Ильи-пророка, Георгия Победоносца, Николая Мирликийского (Чудотворца). Церковь в честь Ильи была на Руси еще в середине X в., и появилась она в Киеве, очевидно, с приходом христиан-переселенцев из Моравии. Возможно, уже тогда культ Ильи и Перуна взаимно соответствовали в дружине Игоря, и постепенно Илья стал восприниматься как громовержец. И для крестьянина «Ильин день» (2 августа) — это не столько праздник, сколько опасение, как бы не обидеть сурового святого. Этим днем в северной Владимирской Руси обычно заканчивали и летний купальный сезон.

Весенний праздник Георгия (Егория, Юрия) Победоносца приходится на время посевной: 23 апреля (6 мая). В этой связи в ход идет примета: «На Егория мороз — сей овес, на Егория роса — сей проса». Здесь прямая и непосредственная связь с природой, и Георгия на Руси стали почитать как покровителя земледелия и скотоводства, хотя изначально Георгий почитался как покровитель воинства, в том числе и самих князей. «Осенний Георгий» отмечается 26 ноября, и вошел в народную память как «Юрьев день». Сам культ Георгия Победоносца стал особенно внедряться с середины XI в., ибо именем Георгий был крещен Ярослав Мудрый, который многое сделал для утверждения почитания своего небесного покровителя.

Культ Николая Мирликийского пришел на Русь сравнительно поздно: лишь в конце XI в. Этот культ имел западное происхождение и был связан с установлением на Западе празднования Николая в связи с перенесением мощей святого в южно-итальянский город Бари. На Руси этот праздник стал известен как «Никола Вешний» — 9 (22) мая. Причем в Византии «Николу Вешнего» не признали, ибо праздник был установлен в честь того, что норманны выкрали мощи святого из пределов Византийской империи. Но на Руси Николай Мирликийский очень скоро получил широкую репутацию заступника обиженных, страдающих. Формула «спаси Никола Угодник» получила распространение во всех сословиях. Николе посвящались два праздника и соответственно приметы. «Никола Вешний» — это Никола с кормом, т. е. для скота созрели травы, и это заслуга святого. «Никола Зимний» отмечался 6 (19) декабря — «Никола реки за-гвоздил морозом», следовательно, можно переправиться за тем же кормом за реку.

Самыми же популярными на Руси были Богородичные праздники, посвященные Божией Матери. Непосредственным предшественником этого почитания является культ Параскевы-Пятницы, где «Параскева» (Прасковья), очевидно, дополнение уже христианского времени, а в более раннем варианте вероятна связь с Мокошью — одним из божеств «пантеона Владимира», хотя это, возможно, тоже лишь этап или вариант развития культа Пятницы.

Дохристианский славянский культ самой «пятницы» как дня недели держался долго и имел определенную антихристианскую направленность. Особо почиталось 12 пятниц в году, с которых начинался каждый месяц. У славян была пятидневная неделя, в которой пятница и «неделя» совпадали. Пятница, или «неделя», — это день, когда ничего делать не полагалось, кроме женских работ-развлечений: вышивки, вязания где-нибудь на «посиделках». Кстати, в обозначении дней недели до сих пор сохранилась именно эта глубокой древности традиция: после недели — понедельник, затем вторник, среда — срединный день пятидневки, четвертый день, пятый — он же «неделя». Иудейская суббота («шаббат») и христианское воскресенье были привнесены в традиционный славянский календарь уже после принятия христианства. «Пятница» воспевалась в притчах в течение многих веков. Пятница — и пряха и защитница всего, что связано с женским трудом. А день пятницы долго держался как торговый день. И известная шутка «семь пятниц на неделе» уходит в ту же глубокую старину, предполагая безделье и как бы выпадание из общинного коллектива.

Культ Богородицы характерен для древнерусского общества в целом именно потому, что восходил он через Параскеву-Пятницу к древним земледельческим культам, где «мать сыра земля» занимала первостепенное место, и недаром именно Богородице посвящались на Руси многие храмы. И когда при Ярославе под влиянием Константинополя стали строить храмы в честь «Софии Премудрости Божией», на Руси даже и не осознали, что греческая «София» — это «мудрость Христа». На Руси почти изначально «София» воспринималась как женское существо и отождествлялась с Богородицей.

В народной среде действительное содержание культов христианских святых редко осознавалось. Все знали, что 14 марта — это день Евдокии, и с этим днем связывалась масса примет: «Каковы Евдокий, таковы и весна», «на Евдокий курица воды не напьется — в апреле конь травы не наестся» и т.п. Но ни у кого не возникал вопрос, а кто же это такая Евдокия и чем она примечательна? (В святцах это мученица, пострадавшая за веру во II в.) До сих пор на селе весьма почитаем день 22 марта, в быту именуемый «жаворонками» — прилет жаворонков: «Принесите нам весну-красну, лето теплое, с сохой, бороной и кобылой вороной». В христианской традиции это праздник в честь сорока святых мучеников. Но крестьяне осмысливали упоминание числа «сорок» как предупреждение о предстоящих еще сорока морозах.

Как было отмечено, и языческие праздники приспосабливались для отправления христианских культов. В особенности это проявлялось, конечно, в деятельности местного, а не пришлого (византийского) духовенства. Это выразилось, в частности, в создании культа русских святых — Бориса и Глеба. Культ создавался в 70-е гг. XI столетия при явном скептицизме митрополита-грека, тем более что вся связанная с ними история носила чисто политический характер. В итоге днем их памяти стало не время гибели того и другого, как принято в житиях, а время «перенесения останков», которое было приурочено к языческому празднику «первых ростков» — 2 мая. Здесь возможна даже и определенная символика: традиционный праздник «первых ростков» и первых же собственно русских святых.

Подобные наложения распространялись и на многие другие празднества. Традиционно к языческим относились коляды, а также святки. Приуроченные по времени к празднику Рождества Христова, они воспроизводили неизменные языческие формы реализации празднества, что впоследствии нередко вызывало серьезные претензии со стороны церкви. Коляды, или календы, не были чисто славянским явлением и были довольно широко распространены у ряда индоевропейских народов. Наиболее вероятное объяснение самого слова — «круглая еда», «братчина», и этим своеобразным празднеством открывался первый день каждого месяца. В таком качестве этот праздник сохранялся еще в XVI столетии. В «Стоглаве» — одном из важнейших документов середины XVI столетия — осуждаются «ка-ланды... еже есть первый день коегождо месяца, но паче же марта месяца, празднование велие торжественно сотворяюще, играния много содевашеся по еллинскому обычаю» (так обозначалось язычество. — А.К.). Осуждает «Стоглав» прежде всего «женская в народех плясания, срамна сущи». При этом особо оговаривается, что посмотреть на пляски у костров (а может быть, и поучаствовать в них) любили и иные клирики, за что им грозило отлучение. В итоге же «коляды» как понятие все-таки сохранились и празднуются до сих пор в Рождественские праздники.

В раннем русском христианстве к игрищам и веселиям относились терпимо. И тогдашняя Русская Церковь не требовала отказа от народных традиций, ведь считалось, что спасение души обеспечивалось добрыми делами, а не только строгим соблюдением обрядности. В этом положении ничего не могли изменить и первые византийские митрополиты, с которыми князья не очень считались. Сама же эта проблема — участие христиан в игрищах — обозначилась впервые во второй половине XI в. в рассказе о посещениях игуменом Киево-Печерского монастыря Феодосием Печерским князя Святослава: когда бы не навестил князя Феодосии, у князя гремела музыка и звучали песни. Феодосии, воспитанный в византийской традиции, с укоризной садился на краю скамьи, и князь на время его присутствия останавливал музыкантов.

Картина будет подобной и в следующих столетиях. Такого рода запреты не принимали князья и их дружины, и тем более не принимали простые поселяне, участвовавшие в «игрищах между селами» и сознававшие, что «никто не спляшет так, как скоморох». От Средневековья сохранилось «Слово», в котором говорится о дне «недели». В данном случае это было, очевидно, воскресенье, но предполагались обычаи недели-пятницы. Горожане не хотят идти в храм, «но аще плясцы или чудци, или ин кто игрець позоветь на игрище или на какое зборище идольское — то все тамо текут, радуяся..., позоры дея на пагубу душам». Зрителей не пугали ни дожди, ни ветры, ни то, что все шло под открытым небом, — все равно радовались.