Глава 10. КОНФИДЕНЦИАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 10. КОНФИДЕНЦИАЛЬНЫЙ РАЗГОВОР

Что предшествовало ссоре. — Размолвка. — Рукоприкладство. — Из друзей во враги. — Сфальсифицированный диагноз. — Смерть наступила в кресле. — Легенда о подозрительном визитере.

В первой половине дня 18 февраля 1937 года на квартиру к Орджоникидзе в Кремле пришел неизвестный человек, назвался шофером, он хотел передать Григорию Константиновичу папку с документами Политбюро. Зинаида Гавриловна, жена Г. К. Орджоникидзе, спросила:

— А где же шофер Серго — Николай Иванович?

Человек ответил, что Николай Иванович не работает сегодня.

Затем этот человек поднялся на второй этаж в кабинет к Серго. Через несколько минут раздался выстрел. Человек вышел из кабинета, спустился по лестнице вниз и спросил у Зинаиды Гавриловны:

— Вы слышали выстрел?

Когда Зинаида Гавриловна зашла в кабинет, то увидела Серго сидящим глубоко в кресле с повисшей правой рукой, а на полу справа валялся пистолет.

Перед приходом этого человека у Серго состоялся резкий разговор по телефону по-грузински — вероятно, со Сталиным.

Ну наконец-то! Спустя пятьдесят четыре года в солидном научном издании облекло печатную форму свидетельство, которое продолжительное время служило источником различных толков и пересудов. В 1991 году журнал «Вопросы истории КПСС» опубликовал фрагменты воспоминаний С. З. Гинзбурга, бывшего многие годы ближайшим соратником Серго Орджоникидзе. Автор знакомит с приведенной выше записью рассказа бывшей ответственной сотрудницы Наркомтяжпрома Варвары Николаевны Сидоровой.

Этот рассказ записал инженер Челябинского тракторного завода Л. С. Комаров. По словам С. З. Гинзбурга, В. Н. Сидорова просила Л. С. Комарова ознакомить с записью «только и лично С. З. Гинзбурга», а также не публиковать ссылки на то, что она слышала все это от Зинаиды Орджоникидзе. Лишь после смерти рассказчицы С. З. Гинзбург счел возможным обнародовать услышанное ею по секрету от вдовы наркома.

Публикация воспоминаний С. З. Гинзбурга, работавшего начальником управления у Г. К. Орджоникидзе, заставила меня перетряхнуть все собранные материалы о смерти «железного наркома тяжелой промышленности», как называли его в многочисленных некрологах.

Так вот откуда слухи о насильственном характере смерти Серго! Нет, речь идет не о самоубийстве — эта версия, впервые прозвучавшая официально из уст Н. С. Хрущева на XX съезде партии, многими бралась под сомнение, хотя для большинства простодушных современников она имела эффект взорвавшейся бомбы. Вот они, эти строки, вызвавшие когда-то смятение в доверчивых душах наших отцов, привыкших жить в смирении и послушании: «Берия учинил также жестокую расправу над семьей товарища Орджоникидзе. Почему? Потому что Орджоникидзе мешал Берии в осуществлении его коварных замыслов. Берия расчищал себе путь, избавляясь от всех людей, которые могли ему мешать. Орджоникидзе всегда был против Берии, о чем он говорил Сталину. Вместо того, чтобы разобраться и принять необходимые меры, Сталин допустил уничтожение брата Орджоникидзе, а самого Орджоникидзе довел до такого состояния, что последний вынужден был застрелиться».

Секретный, как его тогда называли, доклад Хрущева зачитывали на закрытых партсобраниях. Уцелевшим в годы репрессий и войны людям еще помнилась запущенная два десятка лет назад официальная версия, согласно которой Г. К. Орджоникидзе скоропостижно скончался от разрыва сердца. Газете «Правда» верили, а в ней черным по белому на первой полосе, окаймленной траурной рамкой, было помещено правительственное сообщение о том, что 18 февраля 1937 года в 17 часов 30 минут в Москве, у себя на квартире в Кремле скончался народный комиссар тяжелой промышленности, член Политбюро Центрального Комитета ВКП (большевиков) товарищ Григорий Константинович Орджоникидзе.

Ниже следовало еще одно сообщение — от ЦК ВКП(б). К слову «скончался» здесь было добавлено уточнение — «скоропостижно». Расширен и круг эпитетов. Умерший назван «крупнейшим деятелем нашей партии, пламенным бесстрашным большевиком-ленинцем, выдающимся руководителем хозяйственного строительства нашей страны». На фотоснимке запечатлен Г. К. Орджоникидзе на смертном одре. Возле него в скорбной неподвижности застыли лица супруги покойного Зинаиды Гавриловны Орджоникидзе, его сподвижников Молотова, Ежова, Сталина, Жданова, Кагановича, Микояна, Ворошилова. Совсем недавно стало известно, что автором этой фотографии был брат Молотова. Посторонних к таким делам не подпускали, кремлевские тайны охранялись надежно.

Смерть наступила в 17 часов 30 минут 18 февраля, снимок вдовы с пришедшими разделить ее горе соратниками и товарищами мужа возле гроба покойного помещен 19 февраля. Завидная оперативность даже с точки зрения сегодняшнего дня! Как будто кто-то, невидимо действующий за кулисами, усиленно пытаясь убедить общественное мнение в правильности официальной версии причины смерти, отдал распоряжение об опубликовании в печати этого фотоснимка, призванного засвидетельствовать нормальность прежних взаимоотношений умершего с пришедшими проститься с ним друзьями. Не исключено, что кое у кого из близко знавших покойного людей могло шевельнуться такое подозрение. Но оно быстро исчезало, стоило только ознакомиться с помещенными здесь же, на первой полосе «Правды», строками врачебного заключения о смерти Г. К. Орджоникидзе.

Заключение врачей достойно того, чтобы воспроизвести его со старых газетных столбцов. Итак, вот он, этот документ, развенчивающий остатки сомнений у самых недоверчивых: «Товарищ Орджоникидзе Г. К. страдал артериосклерозом с тяжелыми склеротическими изменениями сердечной мышцы и сосудов сердца, а также хроническим поражением правой почки, единственной после удаления в 1929 году туберкулезной левой почки.

На протяжении двух лет у товарища Орджоникидзе наблюдались от времени до времени приступы стенокардии (грудной жабы) и сердечной астмы. Последний такой припадок, протекавший очень тяжело, произошел в начале ноября 1936 года.

С утра 18 февраля никаких жалоб т. Орджоникидзе не заявлял, а в 17 часов 30 минут, внезапно, во время дневного отдыха почувствовал себя плохо, и через несколько минут наступила смерть от паралича сердца».

Врачебное заключение подписали виднейшие авторитеты в области медицины — нарком здравоохранения СССР Г. Каминский, начальник Лечсанупра Кремля И. Ходоровский, консультант Лечсанупра Кремля доктор медицинских наук Л. Левин, дежурный врач Кремлевской амбулатории С. Мец. Спустя некоторое время все они были арестованы и репрессированы. В вину им инкриминировали другие дела, но кто знает, не было ли истинной причиной стремление избавиться от опасных свидетелей?

В 1937 году хотя бы малейший намек на связь между расстрелом наркома здравоохранения Г. Каминского и смертью Г. Орджоникидзе расценили бы как бред сумасшедшего. Даже Н. С. Хрущев, который на XX съезде первым опроверг сталинскую версию кончины Орджоникидзе от паралича сердца, в речи на похоронах обвинил в его смерти бешеных псов-контрреволюционеров — троцкистов, зиновьевцев и правых.

— Мы, большевики Москвы и все трудящиеся, — говорил он тогда, — посылаем проклятья, ненависть и презрение врагам рабочего класса Советского Союза и рабочего класса всего мира, подлым предателям — троцкистам, зиновьевцам и правым. Это они своей изменой, своим предательством, шпионажем, вредительством нанесли удар твоему благородному сердцу. Пятаков — шпион, вредитель, враг трудового народа, гнусный троцкист — пойман с поличным, пойман и осужден, раздавлен, как гад, рабочим классом, но это его контрреволюционная работа ускорила смерть нашего дорогого Серго.

Н. С. Хрущеву вторил В. М. Молотов:

— Враги нашего народа и всех трудящихся, троцкистские выродки фашизма и иные подлые двурушники, изменническая работа которых на службе обреченной на скорую гибель буржуазии вызывала такие острые и всем нам понятные переживания товарища Орджоникидзе, несут ответ за то, что во многом ускорили смерть нашего Серго. Товарищ Орджоникидзе не ожидал, что Пятаковы, которым были предоставлены такие возможности, могут пасть так низко, скатиться в такую грязную, темную яму контрреволюции. Мы знаем, как на это ответить…

В таком же духе были выдержаны речи Ворошилова, Берии, Косарева, других выступивших на траурном митинге 21 февраля 1937 года.

Значительное место в выступлениях занимал пересказ заслуг покойного. Их было немало. Сегодня нелишне напомнить о них хотя бы вкратце, потому что последние события — демонтаж памятника Орджоникидзе в Тбилиси, возвращение прежнего названия столицы Северной Осетии, которая носила его имя более полувека, многочисленные упреки в том, что он так и не понял до конца, кому служил столь беззаветно, — бросают тень на этого неординарного человека, искажают представление о его противоречивой, во многом трагической личности. В закавказских республиках его все чаще и смелее называют подручным Сталина, скрупулезно подсчитывают, сколько вреда нанесла его деятельность грузинскому, азербайджанскому, армянскому народу, и не им только. Вспоминают печально известный «грузинский инцидент», рьяность в осуществлении сталинской идеи «автономизации» Закавказья. Подчеркивают безоговорочную поддержку им плана индустриализации и сплошной коллективизации. Осуждают за командно-приказной стиль работы, экономическую необоснованность ставящихся перед директорами заводов задач, отсутствие элементарной их проработки, волюнтаризм и «потолочный» принцип.

Хрестоматийным стал на всех курсах менеджеров, руководителей совместных предприятий пример экономической безграмотности наркома тяжелой промышленности, о котором в 1937 году с восторгом писал директор Сталинградского тракторного завода В. В. Фокин. Как-то Серго поручил одному из директоров подсчитать, сколько машин может дать его предприятие. И когда он доложил, нарком спросил: а больше нельзя дать?

— Видите ли, сейчас трудно все учесть, может быть еще тысячу натянем.

— А больше нельзя? — повторил свой вопрос нарком.

— Если нужно, можно будет, — ответил директор.

— Может быть, две тысячи машин можно добавить?

— Постараюсь. Все силы приложим к этому.

— Тогда запишем три тысячи машин, — улыбаясь, заявил нарком.

Вы тоже улыбаетесь, уважаемый читатель? Подождите минутку. Еще рано. На ответственном правительственном совещании, где присутствовал Фокин, обсуждали программу этого завода. Серго предложил дать первое слово директору. Директор встал и заявил:

— Посоветовавшись с товарищем Серго, мы решили взять программу на три тысячи больше ранее установленного плана.

Вот теперь можно смеяться. Что же, так устроено человечество: оно всегда смеется, когда расстается с прошлым. Но ведь каждое время живет по своим законам. Можно ли сегодня, с высоты наших нынешних представлений, упрекать Орджоникидзе за то, что у него не возникало сомнений: а тот ли социализм он помогает строить Сталину? Да, на ноябрьском пленуме 1929 года Серго Орджоникидзе набросился на правых, назвав заявление Бухарина, Рыкова и Томского жульническим документом. Но он же, после того, как из Политбюро был изгнан Бухарин, взял его в свой наркомат, а в замы пригласил бывших оппозиционеров Пятакова и Серебрякова. Еще раньше Серго не голосовал за высылку Троцкого в Алма-Ату, за его выдворение в Турцию.

Трагедия Серго Орджоникидзе — это трагедия целого поколения революционеров. И не вина историков, что в течение длительного времени в обрисовке многих политических фигур недавнего прошлого подчеркивалось исключительно героическое. Серго, как и другие его сподвижники, тоже подвергся идеализации, хотя к нему менее всего подходили пасторальные, идиллические тона. Безусловно, он во многом был идеалистом. А как человек кристально чистый — идеалистом вдвойне. Он искренне верил в торжество социалистической идеи. В то, что к ней других путей нет. И других способов тоже.

Отбросив все наносное, лицемерное, что пыталось приписать ему ближайшее окружение Сталина, проследим основные вехи его жизни и деятельности — без предубеждений и подобострастия, обогащенные той суммой сведений, которая пришла вместе с перестройкой и нашего исторического мышления. Это позволит более полно постигнуть и понять его трагическую суть — о героической, которая всегда выдвигалась на первый план, написано предостаточно. В том числе и при жизни. К 50-летию со дня его рождения ОГИЗ совместно с ИЗОГИЗом выпустили роскошно оформленный биографический очерк с цветными вклейками—иллюстрациями, на великолепной мелованной бумаге. Каждая ее страничка прославляла великого, мудрого, гениального Сталина и его ближайших сподвижников, среди которых Орджоникидзе назван верным учеником и другом вождя всех времен и народов, любимцем страны, одним из самых талантливых руководителей партии и Советского правительства, непреклоннейших и пламеннейших большевиков, одной из самых ярких фигур в революционном движении России, великой и неповторимой эпохи создания большевистской партии, Октябрьской социалистической революции и строительства социализма. Как видим, традиция создания панегириков к круглым датам в жизни послевоенных вождей партии — Хрущева, Брежнева, Черненко — имеет глубокие корни. Правда, после кончины юбиляра книга почему-то попала в спецхран — видно, из-за частого упоминания имен репрессированных в 1937–1938 годах героев гражданской войны. Сейчас книга реабилитирована, с ней может ознакомиться каждый желающий.

Среди безбрежного моря формулировок-клише нет-нет да и попадется островок фактов, трогающих своим нормальным человеческим подходом к личности героя. Ну, хотя бы вот этот, относящийся к раннему детству. Отец Серго числился в грузинском сословии дворян, но имел всего несколько десятин тощей земли, которую сам же и обрабатывал. Еды семье хватало чуть больше чем на полгода, и отцу будущего революционера и руководителя масс в промежутке между полевыми работами приходилось уходить из родной деревни на перевозку марганцевой руды. Мать Серго вскоре после родов умерла. Трехмесячного ребенка забрала к себе тетка. Она выкормила Серго и заменила ему мать. Отец обзавелся новой семьей и вскоре умер.

Забегая вперед, отметим, что в чисто семейном плане злой рок преследовал Серго всю жизнь и даже после смерти. Лишенный родительского тепла в детстве, он и сам не испытал полноты отцовских чувств. Орджоникидзе женился в сибирской ссылке на местной учительнице. Своих детей у них не было. Как свидетельствует А. Антонов-Овсеенко, они взяли на воспитание одного мальчика, но приемный сын заболел и умер в четырехлетнем возрасте. Потом Серго с Зинаидой Гавриловной приютили девочку по имени Этери, воспитали ее в своей семье. Незадолго до смерти приемного отца Этери вышла замуж. Ее супруг позднее взял себе фамилию Орджоникидзе.

Этери сначала по секрету нашептывала своим знакомым, а потом и во всеуслышание стала говорить, что она родная дочь Серго, что она родилась в результате пылкого, но, увы, скоротечного любовного увлечения отца. Эти разговоры дошли до Зинаиды Гавриловны, которая растила Этери с любовью, как родную дочь, отдала ей часть своей жизни. Вдова Серго предложила Этери с мужем переехать на другую квартиру. Что двигало Зинаидой Гавриловной? Обида? В какой-то мере, да. Этери председательствовала за поминальным столом, потребовала имущество отца — приемного! Каково было Зинаиде Гавриловне видеть черную неблагодарность?

И все же не это привело ее к твердому решению избавиться от приемной дочери. А. Антонов-Овсеенко утверждает, что Этери с мужем были агентами НКВД, с их помощью Сталин следил за каждым шагом Орджоникидзе и его друзей. После смерти Серго молодая пара якобы выискивала в доме все рукописные материалы и передавала их по назначению вместе с книгами, где имелись пометки, сделанные его рукой. Случайно узнав, чем занимаются близкие ей люди, Зинаида Гавриловна пришла в ужас. Говорят, что незадолго до своей кончины она обратилась в ЦК с письмом, в котором просила не допускать Этери к могиле Серго. Есть предположение, что в ведомстве Берии на вдову Орджоникидзе было заведено оперативное дело под грифом «Наблюдение за Шустрой», где фиксировались все разговоры Зинаиды Гавриловны, касающиеся смерти ее мужа.

Однако повода для обвинения в нарушении уговора, заключенного у бездыханного тела мужа 18 февраля 1937 года, она не давала. Поэтому ведомство Берии и оставило ее в покое, в отличие от других родственников и близких, на которых обрушился шквал репрессий. Зинаида Гавриловна строго хранила в тайне подлинные обстоятельства гибели Серго даже после смерти Сталина. И только перед концом своих дней разговорилась…

Такой финал и в страшном сне не мог присниться спокойному, ласковому мальчику Грише, которого в деревне почему-то любовно называли Серго. Мы оставили его воспитанником у тетки, которая, как только ему исполнилось семь лет, отдала мальчонку в церковно-приходскую школу. После ее окончания он поступил было в железнодорожное училище, но через год, вследствие бедственного положения семьи, был вынужден оставить учебу и вернуться назад в деревню. Однофамилец, учитель Симон Орджоникидзе взял Серго с собой в другую деревню, где помог устроиться в двухклассное училище, которое он закончил весной 1898 года.

Странно, но в этом шикарном издании, приуроченном к 50-летию юбиляра и прочитанном им в гранках, проиллюстрированном редчайшими фотоснимками из семейного архива и фотокопиями уникальных документов, включая секретные полицейские донесения, отсутствует упоминание о том, что Серго, будучи еще учеником двухклассного Хорагоульского училища, сорвал со стены портрет царя и прилюдно растоптал его — в знак протеста против исключения из училища сына крестьянина-бедняка. Красивый эпизод, с которого якобы начался отсчет революционной биографии Серго, появится в посвященных ему детских книгах уже после его смерти, а затем благополучно перекочует и во взрослые. Спрашивается, зачем это было нужно, если жизнь Орджоникидзе и без того богата яркими событиями. Снова сработал привычный стереотип, по которому штамповались иконообразные лики героев прошлого — величественных и неприступных, совершающих героические поступки уже с младенческих лет.

Документально установлено, что впервые на путь революционной борьбы Орджоникидзе встал в пятнадцатилетнем возрасте. Это произошло в 1901 году, спустя год после того, как двоюродный брат Тарасий Орджоникидзе и другой родственник, Павел Мачавариани, отвезли юношу в Тифлис. Там им удалось определить его в фельдшерское училище при городской больнице, а затем по незавидной привилегии круглого сироты устроить на казенный счет в пансион при этом училище. Годы учебы — 1901-й и 1902-й — были годами участия в работе нелегального социал-демократического кружка. В 1903 году семнадцатилетним юношей он вступает в РСДРП. По поручению Тифлисского комитета партии руководит подпольным «ученическим центром», работает в нелегальной типографии, распространяет запрещенные издания на предприятиях.

Впервые его арестовали в декабре 1905 года. Схватили с поличным — прямо за выгрузкой оружия. За шесть неполных месяцев, проведенных в Сухумской тюрьме, — три голодовки. Последняя — особенно упорная. Встревоженные состоянием здоровья девятнадцатилетнего упрямца, друзья на воле собрали значительную сумму денег, чтобы арестанта выпустили на поруки под залог. Прокурор дрогнул, и вот уже выпущенный до суда из тюрьмы арестант спешит из Сухуми в Тифлис. Снова митинги, листовки, собрания нелегальных кружков. И слежка — каждодневная, непрерывная, с угрозой нового ареста. Серго скрывается за границу. В Берлине намеревается поступить в университет, но с Кавказа приходит весть о разгроме большевистских организаций. Молодой революционер возвращается на родину, устраивается фельдшером на нефтяных промыслах в Баку. Через некоторое время он — член восстановленного Бакинского городского комитета. Арест, освобождение, снова арест.

В ноябре 1907 года — новый, четвертый по счету арест. Баиловская тюрьма. Та самая, куда вскоре водворят и Сталина. Здесь они встретятся. Впервые? Нет, знакомство состоялось раньше — в июне 1906 года, в темной подвальной комнате женского училища, выходившей на бывший Михайловский (позже Плехановский) проспект. Здесь размещалась редакция большевистской газеты «Дро» («Время»), которой руководил Сталин. Следующая их встреча состоялась весной 1907 года в Баку, когда Серго вернулся из Берлина. И вот судьба снова свела их в одной тюремной камере.

В апреле 1908 года Орджоникидзе предстал перед особым присутствием тифлисской судебной палаты, заседавшем в Баку. Приговор был суров — лишение всех прав состояния и вечная ссылка в Сибирь. Но это было еще не все. Летом того же года этапным порядком его отправили в Батуми для суда по делу 1905 года, связанным с провозом оружия. Продержав в батумской тюрьме до сентября, власти направили его для суда в Сухуми. Там он получил дополнительно год заключения в крепости.

После отсидки — несколько месяцев пересылки с этапа на этап, из одной пересыльной тюрьмы в другую. Местом поселения Орджоникидзе была назначена деревня Потаскуй Пинчугской волости Енисейской губернии Приангарского края. Тмутаракань, конец света. Три черные избы с одной стороны просеки, четыре — с другой. Слева — стан Погорюй, справа — заимка Покукуй. Через два месяца после прибытия к месту вечного поселения Орджоникидзе своими руками сработал челн и рискнул отправиться на нем до глухой даже по сибирским понятиям заимки Дворец, откуда по едва заметной тропинке между двумя трясинами выбрался к первому жилью.

Беглец благополучно прибыл в Баку, а через некоторое время большевистская организация направила его в Персию, где под влиянием революции 1905–1907 годов вспыхнули массовые выступления беднейших слоев населения. Орджоникидзе возглавил боевую дружину, пришедшую на помощь повстанцам, участвовал в походе революционного отряда, выступившего против шахсеванских вождей. Находясь в Персии, Серго держал тесный контакт с Лениным, с заграничным большевистским центром. Он организовал транспорт заграничной большевистской литературы в Россию через Персию, вел систематическую переписку с Лениным, постоянно читал его газету «Социал-демократ».

В одном из ее номеров прочел короткое сообщение: в Париже готовится к открытию партийная школа, профессиональные революционеры смогут там пополнить свои теоретические знания. Возвратившись из Персии в Баку, он оттуда уезжает в Париж, где прямо с вокзала направляется на квартиру Ленина. «Раз приходит консьержка и говорит: «Пришел какой-то человек, ни слова не говорит по-французски, должно быть, к вам», — напишет впоследствии в своих воспоминаниях Н. К. Крупская. — Я спустилась вниз — стоит кавказского вида человек и улыбается. Оказался Серго. С тех пор он стал одним из самых близких товарищей».

Орджоникидзе становится вольнослушателем партийной школы в Лонжюмо, близ Парижа. Однако учебу вскоре пришлось прервать. По заданию Ленина он снова отправляется в Россию с ответственным поручением — провести работу по подготовке и созыву общероссийской партийной конференции. Серго еще не пересек границу Франции, а петербургская полиция уже располагала сведениями, что он командирован Лениным с особыми инструкциями в Россию. В Баку за ним была установлена неусыпная слежка, несколько раз он чудом ускользал из умело расставленных полицией сетей, но поручение Ленина выполнил, о чем и доложил ему, возвратившись в Париж. Итогом напряженнейшей работы стала партийная конференция в Праге, делегатом которой от тифлисской большевистской организации был Орджоникидзе. На первом же ее заседании он выступил с обширным докладом о работе, проделанной Российской организационной комиссией.

Из Праги в Петербург возвращался членом ЦК. В Вологде навестил ссыльного Сталина. Сообщил ему о создании бюро ЦК для руководства работой в России в составе Сталина, Орджоникидзе и Спандаряна. Сталин снялся с места ссылки и вместе с Орджоникидзе тронулся сначала в Баку, затем в Тифлис. Серго был нарасхват. Все хотели услышать о Пражской конференции из уст ее участника. После многочисленных докладов Орджоникидзе вернулся в Петербург.

Здесь ему крупно не повезло. Его снова арестовали. После шестимесячного предварительного заключения Петербургский окружной суд приговорил за побег из ссылки и за нелегальную работу к трем годам каторги с последующим водворением на место вечной ссылки. Закованный в кандалы прямо в зале суда, каторжный срок он отбывал в Шлиссельбургской крепости. Оттуда этапным порядком — в Якутию.

Освободила его, как и всех ссыльных, февральская революция. В июне 1917 года он приезжает в Петроград. По предложению Ленина вводится в Петроградский комитет большевиков и в исполком Совета. Во время разгула контрреволюции в июльские дни, когда Ленин укрывался в подполье, Орджоникидзе дважды ездил к нему в Разлив. На VI съезде партии Орджоникидзе выступает с докладом по вопросу, всех особенно волновавшему, — о явке Ленина на суд. На другой день после победы Октября участвует в организации отпора казачьему корпусу генерала Краснова под Пулковом.

Три с лишним года Орджоникидзе провел на фронтах гражданской войны. Ленин посылал его на Украину, юг России, в Закавказье, Среднюю Азию. В мандатах, подписанных Лениным, всем совнаркомам, совдепам, ревкомам, военно-революционным штабам вменялось в обязанность действовать под началом представителя центральной Советской власти чрезвычайного комиссара Орджоникидзе. Его полномочия распространялись на гигантские территории, его должности поражали огромным кругом ответственности. Член реввоенсоветов ряда армий и фронтов, председатель ревкома, руководитель Бюро ЦК, глава специальной комиссии ЦК по военно-политическим и партийно-организационным вопросам Туркестана…

Военная удача не всегда сопутствовала Орджоникидзе. Случались трудные, порой трагические ситуации, как, например, на Северном Кавказе, где главной организованной силой красных была 11-я армия. Ее создал Серго. В декабре 1918 года Деникин, поддержанный кубанскими казаками, запер ее во Владикавказе. Армия, отрезанная от Советской России, осталась без снарядов, без патронов. Тиф жестоко косил ряды бойцов. Не хватало медикаментов, продовольствия. После семидневной обороны полки дрогнули, стали расползаться. Остатки армии покатились по безводной песчаной пустыне на Астрахань. Орджоникидзе с горсткой бойцов вынужден был уходить в горы Ингушетии. Была зима, дули жестокие ветры, морозы доходили до 20 градусов. Двигаться по обледенелым тропинкам было тяжело и опасно.

Вот как описывается этот путь в юбилейном издании, приуроченном к 50-летию Г. К. Орджоникидзе — еще один реалистичный, взятый из подлинного, не канонизированного жизнеописания, островок правдивых фактов: «Ночью 11 февраля группа человек в 40 тронулась из селения Мужичи. Впереди группы ехали т. Орджоникидзе, Бетал Калмыков и Хизир Арцханов — ингуш, ставший после пролетарской революции в горах Кавказа одним из ее защитников. Группа пошла по Ассиновскому ущелью. Обледенелая тропа поднималась вверх все круче и круче. Была темная ночь. Дул встречный ветер. Впереди проводник высоко держал над головой горящую головню, которая должна была показывать направление. Белые могли догнать в любой момент. Попеременно с другими нес т. Орджоникидзе на руках пятимесячного ребенка — дочь терского предчека. Бетал Калмыков отрезал подол своей шубы, завернул в него ребенка, завязал башлыком. Мать ребенка вместе с Зинаидой Гавриловной Орджоникидзе, неотлучно разделявшей с мужем все тяготы и опасности боевой жизни, двигались верхом. Тов. Орджоникидзе ухитрился в кармане сохранить немного какао. На привале он разводил какао в кружке, подогревал и кормил ребенка. Этот ребенок, всеми так опекаемый, уцелел лишь чудом. Бетал Калмыков сорвался вместе с ним и с лошадью с кручи. Люди остались живы и лошадь спасена благодаря молниеносной находчивости т. Калмыкова».

Дальнейший путь был еще более трудным — по висячим мостам, таившим смертельную опасность, по непроходимым перевалам. Группа таяла на глазах: люди заболевали, оставались в прилепившихся к склонам гор саклях, которые изредка встречались обессиленным путникам. Попытка пробраться в Грузию успехом не увенчалась — перевалы оказались непроходимыми. Пришлось укрываться в горах Ингушетии до начала лета, покуда на горных тропинках не растаял лед. Только в начале июня 1919 года Орджоникидзе добрался нелегально в Тифлис. Оттуда через Баку вел единственный путь, которым можно было попасть в Москву, если бы ему удалось пробраться через контрреволюционное Закавказье и Каспийское море, где хозяйничали англичане. Бакинские большевики, руководимые Микояном, и организовали переправу Орджоникидзе водным путем.

Ночью баркас, на котором находились Серго с Зинаидой Гавриловной, Камо, Джапаридзе и другие, отчалил от бакинского берега и вышел в море. Тринадцать суток длился переход под нестерпимым зноем, в полуголодном состоянии, в ежеминутном ожидании появления боевого судна белых. Мореплавателей едва не постигла участь 26 бакинских комиссаров: в одно утро баркас оказался около Красноводска! Судно моментально повернули в море, в сторону Астрахани, избегнув встречи с англичанами. В дороге иссякло продовольствие. Особенно мучила жажда — запас пресной воды был исчерпан до последней капли. И все же они благополучно доплыли до Астрахани. Здесь Орджоникидзе впервые встретился с Кировым, здесь у них завязался узел той большой дружбы, которая не прерывалась все последующие годы совместной работы. В кремлевской квартире Орджоникидзе была даже специально отведенная для Сергея Мироновича «кировская» комната, в которой он всегда останавливался, приезжая в Москву.

В жизни этих людей много параллелей. Вместе устанавливали в Закавказье Советскую власть. Оба ушли из жизни при загадочных обстоятельствах. И похоронены рядом у Кремлевской стены. Перст судьбы или своеобразный умысел? И последняя новость, зловещий апофеоз, что ли, — памятники обоим под улюлюканье толпы сняты одновременно с площадей Тбилиси летом 1990 года. А ведь 25 февраля 1921 года, в день, когда красное знамя Советской власти взвилось над Тбилиси, восставшие грузинские рабочие и крестьяне — деды и отцы негодующих демонстрантов — с ликованием встречали своего героя-земляка, пришедшего им на помощь во главе красноармейских полков. Не одно поколение кавказцев искренне восхищалось Серго, а что касается современников, то они едва успевали следить за его стремительным восхождением по крутым ступеням высших эшелонов партийной и государственной власти. Председатель Центральной Контрольной Комиссии ВКП(б), заместитель Председателя СНК СССР и нарком РКИ, председатель Высшего Совета Народного Хозяйства. И, наконец, после реорганизации ВСНХ — нарком тяжелой промышленности. Под его началом все стройки, все заводы, недра и леса от реки Урал до Заполярья и Кавказского хребта, от Приазовья до озера Балхаш. И вот перечеркиваются несомненные заслуги этого человека, возобладали только черные краски. Напрочь забыты его бешеная энергия и настойчивость, блестящий организаторский талант, прямота и непоколебимость. А между прочим, американский консультант, проработавший более пяти лет на Днепрострое, не скрывал своего восхищения фельдшером, возглавлявшим экономику всей страны. «Его умение схватывать детали, его понимание проблем, которые в большинстве своем были новы для него, поистине феноменальны!»

С той же безбрежностью, с какой восхваляли и превозносили, ниспровергали и топтали. Еще совсем недавно называли полководцем сотен выдающихся хозяйственных побед, величайшим строителем новых индустриальных районов, создателем металлургических и авиационных гигантов. А позднее тот же Юлиан Семенов, рассказывая об организованной Орджоникидзе в Политехническом музее в преддверии XVIII съезда партии выставке «Наши достижения», истинными авторами этих достижений называл заместителей, арестованных в страшные годы террора. Не навеяно ли это утверждение впечатлениями от недавно узнанной читателями версии А. Орлова, согласно которой Орджоникидзе боролся за сохранение жизни своих ближайших соратников из чисто прагматических соображений, ибо его образование исчерпывалось фельдшерскими курсами, и руководить промышленностью без помощи того же Пятакова он не мог? Среди «командиров социалистической индустрии» и партийных деятелей, пишет А. Орлов, было известно, что фактически руководителем тяжелой промышленности и душой индустриализации являлся Пятаков. И Орджоникидзе якобы понимал это. «Чего вы от меня хотите? — будто бы спрашивал он Пятакова. — Вы знаете, что я не инженер и не экономист. Если вам данный проект представляется хорошим, я под ним тоже подпишусь обеими руками и вместе с вами буду бороться за него на заседании Политбюро!»

Юрий Пятаков, несомненно, был одним из самых одаренных людей в большевистской партии. Когда свершилась Октябрьская революция, ему было двадцать семь лет. Тем не менее за его плечами было уже двенадцать лет революционной деятельности. О том, сколь высоко Ленин ценил Пятакова, можно судить хотя бы по тому, что он упоминается в его «завещании», где названо всего шесть имен наиболее крупных партийных деятелей. Пятаков и Бухарин отнесены там к числу самых выдающихся молодых, а в отношении Пятакова добавлено, что он человек несомненно выдающейся воли и выдающихся способностей, но слишком увлекающийся администраторством.

Пятаков после революции занимал должность главного комиссара Государственного банка, был первым председателем Совнаркома Украины, возглавлял Главэкономсовет. В 1931 году Сталин назначил его заместителем наркома тяжелой промышленности — на первые роли выпускать опасался, не забыл участия в троцкистской оппозиции во второй половине двадцатых годов. А. Орлов, который хорошо знал Пятакова, метко назвал его российским вариантом Дон Кихота. Своего испанского собрата он напоминал уже внешностью — долговязый, высокого роста, с редкой рыжеватой бородкой, в плохо сшитом костюме со слишком короткими рукавами. Худоба и болезненная бледность происходили из-за интенсивной работы и недостаточного питания. У Пятакова не было личной жизни, он не принадлежал себе. Раньше трех часов ночи никогда не покидал кабинета. Его рабочий день был так заполнен, что и обедал-то он не чаще двух-трех раз в неделю.

Столь пристальное внимание к личности Пятакова объясняется тем, что новейшими исследованиями установлена тесная связь между последними днями взятого под арест первого заместителя Орджоникидзе и его собственной загадочной кончиной. Кстати, версия о самоубийстве, официально опровергнутая Хрущевым в 1956 году, окончательно не отброшена и до сих пор имеет своих сторонников. Одним из них является Ю. Калабухов. В начале 1991 года он опубликовал в журнале «Молодая гвардия» свою гипотезу смерти Орджоникидзе.

Ее суть сводится к тому, что Серго все-таки покончил с собой сам. Молодой исследователь выдвинул это предположение на основании тщательного изучения послевоенной судьбы…Вальтера Шелленберга. Да, да, начальника XI отдела РСХА — главного имперского ведомства безопасности. Сразу же после краха нацистской Германии он был опознан и посажен в тюрьму. Некоторое время пребывал в одной камере с Герингом в Нюрнберге. Казалось бы, его ждет та же участь, однако вдруг появляется акт о помиловании, и Шелленберга отпустили на все четыре стороны. Шеф заграничного СД жил у всех на виду в респектабельном пансионе-клинике в Италии, принимал журналистов, писал мемуары, не проявляя особой бережливости в денежных делах. Умер он от рака в 1952 году, через семь лет после окончания войны.

Почему вдруг возник акт о помиловании? Почему Шелленберга после войны не преследовали как нацистского преступника? Почему Советское правительство не предпринимало никаких усилий для свершения суда над одним из главных руководителей фашистской Германии? Объяснение может быть очень простое, отвечает Ю. Калабухов. Вальтер Шелленберг должен был серьезно помогать нам в чем-то. В чем? Когда? Во время войны это было невозможно: чрезвычайные условия были и в СССР, и в Германии. Значит, остается «до войны». В чем же нам мог помочь Шелленберг до войны с Германией? Кажется фантастикой, пишет молодой исследователь, но, начиная приблизительно с 1933–1934 годов, существовал совершенно секретный (особой важности) канал «немецкая разведка (Шелленберг) — английская разведка — советские разведчики по линии Берии (Берия, Сталин, Менжинский)». По этому каналу якобы вся абсолютно достоверная информация о деятельности контрреволюционного троцкистского подполья в СССР и за рубежом попадала к Сталину, а затем — в ОГПУ для рассмотрения и передачи в судебные органы.

После смерти Менжинского конечным пунктом информации этого канала был один Сталин. По Ю. Калабухову, именно этот канал и помог в тридцатые годы разгромить контрреволюционное троцкистское подполье в СССР. Существованием этого канала автор объясняет и «дело Тухачевского». На него сделали ставку троцкисты, готовясь к осуществлению своего заговора. Тухачевский был выходцем из дворянской семьи, и его якобы убедили, что Сталин не вытянет страну из трясины преобразований и тогда произойдет самое страшное: кабала России на долгие столетия после нового, еще более страшного «татаро-монгольского нашествия». Убедили, что линия Троцкого оказалась абсолютно верной: надо вернуться к буржуазному государству и ждать новой социалистической революции в России только после победы пролетариата в нескольких крупных капиталистических странах. Ситуация для нашей страны, исходя из развития фашизма в Европе, складывалась критическая. И Тухачевский, а с ним и его близкие помощники (также выходцы не из рабочих семей и бедных крестьян, кроме Примакова) дрогнули: да, надо спасать Родину, пусть она будет не социалистической, но будет свободной от иноземного рабства.

Сталин, получив по секретному каналу информацию о заговоре и понимая, что надо «закрыть» от немецкого руководства Шелленберга, дает по «открытому каналу» указание представителю НКВД ознакомиться с досье на Тухачевского, и после ознакомления этого представителя с досье последний выкупает его у немецкой разведки за три миллиона рублей. О секретном канале никто не знает, а открытый — о сфабрикованном досье на Тухачевского — для простаков! Вот почему Советское правительство не тронуло Шелленберга, и он спокойно доживал свои годы в Италии, — к такому заключению приходит Ю. Калабухов.

Далее автор, следуя своей концепции, выстраивает в строгую и логическую, как ему кажется, линию события 1936 и 1937 годов, связанных с получением органами НКВД именно в тот период информации о подпольной контрреволюционной деятельности троцкистов всех мастей. Итак, складывается следующая картина. Сталину через секретный канал по бериевской линии попадает информация о подпольной контрреволюционной деятельности троцкистов. Собирается закрытый Пленум ЦК ВКП(б) в декабре 1936 года (материалы этого пленума в открытых документах отсутствуют, оговаривается автор). Далее колесо расследования деятельности Бухарина, Рыкова и других раскручивается, и 23 февраля 1937 года собирается вновь Пленум ЦК ВКП(б), который продолжается до 6 марта 1937 года, рассматривается вопрос о контрреволюционной деятельности Бухарина и Рыкова.

А что же Орджоникидзе? 18 февраля 1937 года он покончил с собой, категорически утверждает Ю. Калабухов. Этому способствовал резкий, эмоциональный разговор со Сталиным. Сталин, осторожно предполагает автор публикации, видимо, обвинил Орджоникидзе в плохом подборе кадров, которые по полученной советской разведкой информации оказались либо троцкистами, либо замешанными в преступных, изменнических связях с троцкистами.

«Для Орджоникидзе эта информация была страшным, потрясающим ударом, — пишет исследователь. — Раз о ней говорил Сталин, а он полностью доверял Сталину, то это была правда, чудовищная правда о существовании контрреволюционного троцкистского подполья в стране, участниками которого были люди, за которых он, Орджоникидзе, поручался перед партией, перед советским народом. И он принял решение, которое ему в тот момент подсказывала совесть коммуниста…»

Неожиданный вывод, не правда ли? Столь же однозначно объясняется и причина самоубийства Я. Гамарника, который, по словам автора, скорее всего был замешан в заговоре военных и понял, что заговор раскрыт, а его ждет та же участь, что и Тухачевского. Не желая проходить живым через муки позора и презрения, Гамарник принял решение покончить с собой. В связи с раскрытием контрреволюционной деятельности рассматриваются в этой публикации самоубийства М. Томского и других высокопоставленных лиц.

Оставим пока других лиц в покое, вернемся к интересующей нас личности Серго Орджоникидзе. Итак, по мнению Ю. Калабухова, Григорий Константинович покончил с собой, узнав чудовищную правду о своих ближайших помощниках, замешанных в преступных, изменнических связях с троцкистами. Как мы уже знаем, одним из арестованных был его первый заместитель Юрий Пятаков. У этого российского Дон Кихота остались на свободе десятилетний сын и отвернувшаяся, охладевшая жена, с которой к моменту ареста он практически разошелся. Единственное, что их связывало, так это любовь к сыну. На этом и решили сыграть опытные тюремщики, твердо усвоившие к тому времени, что на обвиняемых сильнее всего действуют показания, данные их родственниками и близкими друзьями.

Исчезновение детей обвиняемых по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра стояло у жены Пятакова в глазах, и охваченная страхом за судьбу единственного сына, она, чтобы сохранить его жизнь, согласилась давать любые показания против мужа. Однако и это не выбило у него почву из-под ног. Пятаков был бесстрашен, он обладал сильной волей и проницательным умом. И тем не менее сломался довольно быстро, хотя устоял там, где не выдерживали другие, даже такие твердокаменные, как Смирнов и Мрачковский, на которых стали давать показания жены.

История подписания Пятаковым ложного признания в шпионаже и вредительстве сформулирована Юлианом Семеновым в нескольких коротких фразах: «Сталин дал Серго честное слово, что Пятаков и его товарищи не будут расстреляны, если добровольно раскроют платформу современного троцкизма, помогут стране в ее противостоянии фашизму; во имя Партии надо уметь жертвовать постами и привилегиями, они будут работать на дачах, писать мемуары.

Пятаков согласился «поработать на партию».

Через семь часов после вынесения приговора все близкие Серго коммунисты, обвиненные в шпионаже и вредительстве, были убиты выстрелами в висок».

Подробности находим у А. Орлова. Арестованный в сентябре 1936 года и не желающий на первых порах даже разговаривать со следователями, Пятаков в январе тридцать седьмого на суде в Октябрьском зале Дома союзов уже признавался во вредительстве. Этому предшествовали неоднократные приезды Орджоникидзе в НКВД и встречи с помещенным в тюрьму Пятаковым. В первый раз, когда по приказанию Агранова подследственного доставили в кабинет заместителя Ежова и Орджоникидзе двинулся навстречу вошедшему, явно желая обнять его, Пятаков уклонился и отвел его руки.

— Юрий! Я пришел к тебе как друг! — воскликнул Орджоникидзе. — Я выдержал из-за тебя целый бой и не перестану за тебя бороться! Я говорил про тебя ему…

После этого Орджоникидзе попросил Агранова оставить его вдвоем с Пятаковым. Их разговор продолжался с глазу на глаз.

Вел ли Орджоникидзе коварную игру с Пятаковым под давлением Сталина или был искренен? По-видимому, это навсегда останется тайной. Хотя Орлов не сомневается в честности и порядочности Серго. Сталин мог требовать от него покорности при решении важных государственных вопросов, но едва ли мог принудить его играть презренную роль пешки-провокатора. Другое дело, что Орджоникидзе, сам того не подозревая, мог выступать в этой незавидной роли.

Как бы там ни было, а спустя несколько дней после первой встречи Орджоникидзе снова появился в здании НКВД и опять был оставлен вдвоем с Пятаковым. На этот раз, перед тем как уйти, Орджоникидзе в присутствии Пятакова сообщил Агранову сталинское распоряжение: исключить из числа участников будущего процесса жену Пятакова и его личного секретаря Москалева. Их не следует вызывать в суд даже в качестве свидетелей. Стало яснее ясного, что самому Пятакову Орджоникидзе посоветовал уступить требованию Сталина и принять участие в жульническом судебном процессе, разумеется, в качестве подсудимого. Но для Орлова, как он пишет, оставалось несомненным, что Орджоникидзе при этом лично гарантировал Пятакову: смертный приговор ему вынесен не будет.

Поверил ли Пятаков Орджоникидзе? Орлов убежден, что поверил. Пятаков знал, что Орджоникидзе лишен коварства, верен дружбе, к тому же не мог без его помощи руководить промышленностью. Заслуги Пятакова в осуществлении пятилетних планов в хозяйственном строительстве Орджоникидзе признавал открыто. Вполне допустимо, что Пятаков доверился ему еще и потому, что тот был влиятельнейшим человеком в Политбюро, земляком и близким другом Сталина.