Глава 3 Разговор с сыном

Глава 3

Разговор с сыном

Тихо, спокойно в кабинете. Все думают, что фельдмаршал спит, а потому и никто не беспокоит его. А то даже больному покоя нет…

Румянцев взял перо, белый лист бумаги и вывел: «Марта 27-го дня 1773 года. Милостивый государь мой, Алексей Михайлович! Два почтеннейшия Ваши от 23-го сего течения с приложениями я имел честь получить и приношу мою благодарность за доставление письма моего рейс-эфенди. В ответ на письмо визирское, заключающее в себе ратификацию конвенции, между Вашим Превосходительством и Полномочным Оттоманским заключенной, я посылаю тут в равной силе мое, в котором старался я держаться мыслей Ваших, в постскрипте Вашем преднаписанных, прося Вас все прилежно доставать оное, а ежели что-либо находите несходственное, мне возвратить, подав Ваши в том дружеския наставления…»

Отложив перо, Румянцев бессильно опустил руки. «Нет сил, потом продиктую писарю, – сокрушенно подумал Румянцев. – Сколько уж дней ощущаю я болезненные припадки! И раньше они бывали, но не такие мучительные. Сколько уж дней почти не вылезаю из постели…»

В дверь постучали. Фельдмаршал недовольно повернулся на стук, но при виде входящего сына Михаила лицо его разгладилось, глаза ласково засветились.

– Вот уж не ждал, – начал было вставать фельдмаршал Румянцев, но сын легко преодолел расстояние от двери до кресла и крепко обнял отца. – Какими судьбами оказался здесь в такую непогоду?

– Да ведь, батюшка, скоро начнутся, глядишь, бои, так и не увидимся. И Григорий Александрович Потемкин разрешил мне навестить тебя. Твой старик, говорит, заболел, поди съезди к нему. Не ровен час, долго его не увидишь.

И столько неподдельной радости было в его словах, такой отвагой и решимостью дышало его лицо и вся его статная, сильная фигура, что отец невольно залюбовался им. «Вот уже стариком величают, а старику-то всего лишь сорок восемь лет. И как еще он хочет пожить на белом свете, половить мирно рыбки в собственном озере или пруду, на худой конец, понянчить внуков…» – промелькнуло в голове у Румянцева.

– Да ты садись, устал, поди, с дороги-то. – Румянцев позвонил в колокольчик и вошедшего камердинера попросил принести чаю и «что-нибудь покрепче».

– Батюшка, вовсе я не устал. Лучше скажи, когда выступать? Ведь перемирие-то закончилось! – В каждом слове молодого подполковника чуялось нетерпение, желание поскорее броситься в гущу неприятеля и сражаться, сражаться, как это было в октябре прошлого года под Бухарестом, где Михаил Румянцев получил боевое крещение.

– А тебе еще не надоело воевать-то? Как чувствуют себя в дивизии?

– Ждут не дождутся конца перемирия. Все рвутся в бой, батюшка, это уж точно.

– Скорее всего, рвутся в бой такие вот юнцы, как ты. А вот мне так хочется мира, тишины, покоя. Надоело мокнуть под дождем, кости разламываются от боли.

– Нет, батюшка, рвутся не только такие, как я, но и такие, как генерал Потемкин.

– Ну, а этот хочет отличия по другим соображениям. Хочется ему быть на виду, авось заметят и позовут в Петербург.

– Как вы себя чувствуете, батюшка? И матушка в своих письмах о том все время спрашивает.

– Не знаю, что уж говорить о здоровье… Век ли уже мой достигнул той степени, с которой неразрывно сопряжены ослабление и болезни? Не знаю… До сих пор как лучшее средство к поправлению здоровья я употреблял движение. Теперь вот ощущаю, что и оно не помогает. Ну да что там про болезни-то говорить! Доживешь до моих лет, сам поймешь, как чувствуют себя в моем возрасте люди, которые все свое усердие и рвение отдают службе своему Отечеству и престолу.

Молодой Румянцев слушал отца и переживал за него. Но все время думал о том, что Потемкин послал его сюда не только для того, чтобы проведать отца, что вполне естественно, но, главным образом, чтобы узнать, когда армия будет выступать к Дунаю и что предстоит ей свершить в летнюю кампанию. 1772 год – год мирных переговоров – он считал потерянным для себя, потому что негде было отличиться, а тут снова начинаются бои, снова можно блеснуть отвагой.

– Батюшка, а чем все-таки закончились переговоры? До нас дошли какие-то смутные слухи, что будто бы турки хотели остаться в Бухаресте и продолжать вести переговоры в то время, как перемирие закончится и начнутся военные действия… Можно ли сие?

– Скажу тебе по секрету, что там, в Бухаресте, сложилась очень трудная обстановка. Представляешь, срок перемирия кончается, а нам ничего не известно. Послали к султану ультиматные требования, а от него никакого ответа. Турецкий же посол продолжал оставаться в Бухаресте. Но если посол в Бухаресте, то, выходит, турецкие курьеры имеют право проезжать по нашей территории и попутно примечать все, что потребуется для будущих военных действий. Я решительно не мог с этим согласиться… Представляешь, в каком положении мы оказались, если б турецкий посол не захотел выехать по истечении срока перемирия? Обрезков спрашивает меня, что делать; я тоже нахожусь в полном недоразумении. Ты знаешь, конечно, что город стал главной нашей опорной базой. И пребывание в нем неприятеля во время войны недопустимо.

– Да, батюшка, в позапрошлом году турки за несколько переходов преодолели расстояние от своих крепостей до Бухареста, – вспомнил Михаил Румянцев год своего боевого крещения.

– Вот-вот, а что мы можем сделать, чтобы не дать им пользоваться этой дорогой? Ничего! И представь себе, в многолюдном городе проживают не только верные нам друзья, но и под видом добронатурных могут скрываться наши недруги.

– А нельзя ли было, батюшка, оставить сколько-нибудь войска там, в Бухаресте, на этот случай? – обрадовался молодой Румянцев пришедшей внезапно догадке.

– Молодец, Миша, соображаешь! – сдержанно похвалил фельдмаршал подполковника. – То же самое предложил и Алексей Михайлович. Он тоже попросил оставить два полка для безопасности посольства, но сие отделение двух полков послужило бы только к умалению наших сил, а у меня сейчас каждый здоровый солдат на счету.

Петр Александрович замолчал, в какой уж раз обдумывая создавшееся положение. Военные действия пора было начинать, прошло уже три дня после конца перемирия. Но турецкий посол находился еще в Бухаресте. Румянцев отклонил предложение Обрезкова продолжать переговоры, считая такое положение недопустимым для чести русского оружия.

– Батюшка, пожалуй, ваши опасения относительно жителей Бухареста напрасны…

Румянцев удивленно посмотрел на осмелевшего сына: «Мой характер, вот шельмец!»

– …Вам всякий скажет, кто видел в позапрошлом году военные действия под Бухарестом, что жители, коль скоро неприятель показывается на нашем берегу, разбегаются в леса и горы не только из прибрежных поселений, но и далеко отстоящих от Дуная.

– Да, конечно, это я знаю, но предосторожность никогда не помешает, когда речь идет о выгодах Российской империи, мой сын… Если бы я думал только о военных действиях. Да, кстати, Потемкин начал боевые действия, как я повелел?

– Да, ваше сиятельство, – перешел вдруг на официальный тон подполковник Румянцев. – Я вручил донесение генерала Потемкина дежурному генералу.

– Ну и что там у вас произошло? Докладывай! – принял тон сына фельдмаршал Румянцев.

– 21 марта генерал Потемкин, получив ваше повеление о начале военных действий, приметил, что неприятель усиливает пост свой в Гуробале. И отрядил туда подполковника барона Ферзена, премьер-майора Шепилова и майора Волкова. Каждый из них на восьми запорожских лодках с командой в сто человек атаковал с трех сторон стоявшего в Гуробале двухбунчужного Мустафа-пашу арнаутского.

«Ох, как загорелся! – подумал Румянцев, глядя на раскрасневшегося сына. – Действительно, кажется, в меня».

– Ну-ну, и что же? – подбодрил Петр Александрович.

– Майор Волков и запорожский полковник Дуплин со своими отрядами тихо прокрались в деревню Еникею, спавших там турок почти поголовно истребили, а всех христиан с их семьями забрали на наш берег. В это время подполковник Ферзен и майор Шепилов со своими гренадерами спустились вниз по Дунаю и атаковали засевшего в шанцах неприятеля. Но вскоре больше тысячи конницы, прибывшей из деревни Козлуджи, опрокинулось на Ферзена. Но сколь горячо конница ни пыталась, она повсюду была отбита оружейным огнем и запорожскими пушками. А потом к Ферзену присоединились Шепилов и Волков со своими отрядами, и неприятель совсем был обращен в бегство. Он потерял на месте убитыми более ста человек, и среди них пашинского кегая и одного знатного Умар-агу.

– А наши потери? – хмуро спросил Румянцев.

– Убиты егерский сержант да два казака. И ранено несколько человек. Перевезено множество христианских семей и до семисот голов разного скота.

– А где ты был в это время?

– Все сие происшествие был рядом с генералом Потемкиным, он не отпускал от себя. – И столько недовольства прозвучало в голосе молодого Румянцева, что отец тут же успокоил его:

– Ничего, ты еще будешь в настоящем деле… Кампания только началась. На этом все дело и кончилось?

– Нет! Неприятель атаковал в свою очередь наши Ликарешты, надеясь, что мы все оттуда ушли. Но генерал Потемкин предусмотрел этот неприятельский маневр и оставил там, у устья речки Борща, восемь запорожских лодок с двумястами гренадерами и казаками. Они и встретили неприятеля орудийным огнем. Урон им нанесли немалый. После этого турки забеспокоились, по всему берегу началось движение. В Силистрии день ото дня судов прибавляется…

– Да… Снова началась война, а мы еще ничего не знаем о наших планах.

– Как? – вырвалось у молодого Румянцева.

– А так, Миша! То, что я скажу тебе сейчас, – большой секрет! Никому не проговорись, даже генералу Потемкину! В свое время я напишу ему. А то у нас секреты не держатся. Не раз я примечал, что некоторые, любопытствуя о недозволенном, запросто приходят в канцелярию и справляются о таких делах, кои их совсем не должны интересовать и в тайне должны содержаться. Не раз напоминал я своим о строгом соблюдении военной тайны, а поэтому приказал о таких любопытствующих нашими делами немедленно докладывать своему начальству. Так что и тебе должно быть известно сие.

– Да, этот приказ мы получили еще в январе и строго блюдем его, батюшка. Но что ты говоришь о будущей кампании, никак в толк не возьму.

– Получилось так, что все надеялись на мирный трактат, а снова приходится употреблять оружие. Недавно я получил от графа Чернышева частное письмо, в котором он предупреждал, что военный совет решил не продлевать перемирия. А какие действия против неприятеля предпринять, он еще не мог сказать… И только недавно прислали нарочным курьером всевысочайший рескрипт с повелением о переходе, как можно скорее, с армиею или ее частью на супротивный берег реки Дуная. И я предложил командирам корпусов тревожить неприятеля, показывая виды на его укрепленные посты, нападая на некоторые из них, как это было в Гуробалах, таким образом разделяя его войска. Вот Потемкин да еще князь Трубецкой и открыли военные действия, учинили некоторые поиски. Но уже сейчас чувствую, что лучше бы подождать с началом военных действий хотя бы до половины апреля. Сам знаешь, какая была осень, потом зима, особенно там, где наши посты на Дунае и в устье оного. Там не было пристанища, даже кровли над головой. Великие трудности переносили от необычайной и несносной стужи с бурями и великими выпадавшими снегами. До половины апреля мы смогли бы получше снабдить свои войска всем необходимым. Но что им, в Петербурге, до этих мелочей! Они хотят получать лишь победные реляции. А военные дела более других требуют осторожности и осмотрения. Каждый полководец, Миша, должен решать подобные важные дела по своему понятию и соображению, я же все время должен исполнять чью-то чужую волю. Петербург мне все время что-то предписывает, водит меня на помочах, как малого ребенка…

Румянцев, позабыв про свою болезнь, быстро поднялся во весь рост. Но потом столь же быстро обмяк, снова опустился в кресло, почувствовав новые боли. Но продолжал рассуждать о положении в армии, надеясь, что этот урок не пройдет даром для сына, которому прочил военную карьеру.

– Понимаешь, чувствую от частых припадков слабость и оскудение в силах. Так и написал императрице: дескать, не могу больше полагаться на свое собственное разумение и способности, а посему представил на ее решение свои скромные мысли относительно того, что Петербург мне предлагает на сию кампанию. Сам посуди, армия расположена по одному Дунаю на семистах пятидесяти верстах. Всем войскам предписано оберегать завоеванные земли, соблюдать необходимую здесь и в Польше внутреннюю тишину и спокойствие, поддерживать беспрерывное сообщение между отдельными корпусами и дивизиями. Уж не говорю о том, что армии должным образом нужно встретить неприятеля, если он покусится на наш берег.

Румянцев говорил, преодолевая боль, разрывавшую все его тело.

– Вот посмотри на карту, – продолжал фельдмаршал свой наглядный урок по военному искусству. – На той стороне Дуная – сильная крепость Шумла, где сосредоточил свои главные силы верховный визирь. Его предлагает разбить мне императрица. Но Шумла, обрати внимание, превосходно защищена придунайскими крепостями, такими, как Рущук, Туртукай, Силистрия, хорошо укрепленными и снабженными большою артиллериею. При этом в одной Силистрии, как утверждает в своем рапорте генерал Потемкин, около восьми тысяч неприятельского войска. На пушки в лоб не пойдешь, сам понимаешь. Значит, нам нужно совершить большие обходы. Может, ударить сначала на Туртукай, что выше Силистрии? А может, снова ударить на Гуробалы, о которых ты уже рассказывал? Но в любом случае не думаю, чтобы сие предприятие имело желаемое действие на стан верховного визиря. Как только мы перейдем Дунай, верховный визирь, если он в малых силах, скрывается в горах до нашего прихода. А ежели его войска довольно сильны, идет на помощь этим городам, чтобы овладение ими оплатили мы дорогой кровью. А при случае он вновь спокойно удалится в свои горы, где каждый проход ему известен. Мы же можем найти там погибель.

Так что при самом лучшем исходе нашего поиска мы не можем удержаться на той стороне. Но изнурим людей и, пролив немало крови, вынуждены будем возвратиться на наш берег. Может произойти и крайнее: мы потерпим неудачу. И такое нужно предвидеть, ведь мы не знаем, какие силы ждут нас там, за Дунаем… При атаке сих крепких городов неизбежны большие наши потери, турки люто обороняются, это уж мы неоднократно испытали, вспомним хотя бы Вендоры, Килию, Хотин, Тульчу, Исакчу… Но это одна сторона картины. А вот посмотри другую… Видишь: вверху течения Дуная есть мощная крепость Виддин, чуть ниже – Никополь, Турно… Кто может поручиться, что отсюда и при самом открытии кампании не могут произойти важнейшие следствия? Неприятель атакует нас от Виддина, Никополя и Турно во фланг и тыл, быстро проходит это расстояние до Бухареста, занимает и Журжу, пока мы сражаемся на той стороне Дуная… Вот почему я не могу ослаблять корпус генерала Текелли в банате Крайовском, он сдерживает неприятеля. Беда в том, что сей корпус, конечно, слаб, чтобы действовать самостоятельно и противостоять сильному неприятелю. Поэтому придется его придвинуть ближе к Бухаресту, перевесть на сию сторону Ольты, для закрытия Валахии и наблюдения в ней тишины…

– Неужто нужен целый корпус для наблюдения тишины в Валахии? – спросил недоуменно Михаил Румянцев. – Ведь жители были так хорошо к нам настроены, были так приветливы, добры, гостеприимны.

– Часто бывает, сын мой, что мир меняется, порой и мы бываем тому виною. Ждем одного, а получаем другое. Так в жизни часто бывает… Вот послушай, что со мною не так давно призошло… Получил я от его величества короля прусского его портрет, усыпанный бриллиантами. Ну, в бриллиантах, сам понимаешь, я не очень-то разбираюсь, но возник закономерный вопрос, могу ли я принять его. Случившийся тут Григорий Александрович Потемкин заверил меня, что я принять могу сей портрет, не испрашивая высочайшего на то позволения. А он вроде бы в дворских этикетах знает толк. Но я засомневался и послал с майором Тиром, отбывавшим в Петербург, письмо к графу Панину с этим вопросом. И что же потом я узнал? Думал, что майор Тир быстро прибудет в Петербург, а на самом деле он оказался в карантине, а оттуда, как ты знаешь, скоро не выходят. Вот и получается так, что ждешь одного, а получаешь другое. Так и в этом случае, конечно более сложном… Жители Молдавии и Валахии встретили нас действительно хорошо. Еще и в октябре, когда открылся в Бухаресте конгресс, нашего посла Обрезкова встречали с радостью и любопытством, целый час его карета пробиралась сквозь многочисленный, всякого звания, люд, при непрестанном колокольном звоне и игрании на разных инструментах, а как только наступила темнота, то несли перед каретой факелы. Но вот прошло время, и мы снова в беспокойстве, не знаем, как поведут себя валахи. За это время турки им многое наобещали. Одновременно с этим наша сторона предложила им лишь одно: как только по мирной договоренности мы покинем их княжества, то они могут с нами же покинуть их земли, отходящие к туркам.

– Как можно покидать родные места?! – воскликнул Михаил Румянцев.

– Вот так! При этом мне ничего не сказано, куда и в какое место таковое переселение назначается. Почему и я не нахожу себя в состоянии отвечать на делаемые мне о том вопросы. Сам понимаешь, слухи быстро разлетаются, их не соберешь в коробочку и не закроешь на замок, вот и приходится мне снова и снова краснеть за чиновный Петербург, где возникают несуразные мысли, за которые никто не отвечает…

– А что предстоит нашему корпусу, ваше сиятельство? – переменил разговор молодой Румянцев.

– Корпусу предстоят большие дела…

– Батюшка, да у нас ведь не больше трех тысяч наберется. Какие уж тут большие…

– Потемкин не один будет действовать. Ваш корпус стоит как раз против Шумлы, против визирского стана. Рядом с вами будет команда генерал-поручика графа Салтыкова. А барону Вейсману прикажу от Измаила сделать диверсию на Базарджик, где Абда-паша квартирует, дабы он не подал Шумле усиления. Вот такой план. Все наши силы будут выполнять одну задачу, взаимодействовать между собой, а неприятеля разделять и поодиночке разбивать.

Михаил Румянцев испытывал чувства, которые до сих пор ему никогда еще не приходилось переживать: первый раз отец так подробно рассказывал ему о своих планах, доверял ему военную тайну…

– Но дело не в этом, не в отдельных поисках против неприятеля. Мы должны ударить по Шумле всей армией. А это уже совсем другое дело… Ты посмотри, как расположены главные силы армии: главный ее корпус под моим непосредственным командованием – в центре, а по бокам расположены другие корпуса и дивизии. Только такое расположение дает возможность удерживать неприятеля на том берегу, уничтожать все его замыслы и твердо пребывать здесь, в Яссах, Бухаресте, Измаиле. Вот предлагают мне со всей армией перейти Дунай и нанести удар по главной армии визиря. Как я могу поспеть к Силистрии или Рущуку, если не могу без большого осмотрения перейти даже Яломицу: а вдруг турки уже перешли в больших силах и ждут там меня? Так что уж говорить о переходе через Дунай, это дело серьезное, тут нужно все обдумать за всех. Вот сложил бы ежечасные попечения об общих делах на другого, взял бы отдельный корпус и пошел бы на поиски визиря… Если б ты знал, Миша, как разорены здешние и польские жители. Можно бы их взять всех на услугу, как это бывало в прежние войны, но нет у меня достаточных сил, чтобы взять их из домов, особливо из гор понудить, могут разбежаться в пути. А с другой стороны, опасаюсь, что они за это время так озлобились, что могут против нас затеять какие-либо неприязненные действия. В посольских донесениях говорится, что некоторые валахи если не прямо питают приверженность к нашему неприятелю, то, по крайней мере, турки внушили им страх за время беспрепятственного с ними сообщения и внушения о скором возвращении их под турецкое иго. И конечно, многие заколебались, нет уже в них прежнего к нам усердия и единомыслия с нами…

Вошел доктор Аш. Румянцев принял лекарство, лег в постель, но попросил сына не уходить: столько хотелось ему высказать наболевшего, столько накопилось на душе… Сколько раз Румянцев не сдерживал своего недовольства распоряжениями Петербурга, распоряжениями, далекими от действительных потребностей завоеванного края, но каждый раз его недовольство становилось известным в Петербурге. А это походило на то, что в его близком окружении находился доносчик, регулярно сообщавший о том в Петербург. Так что пусть сын подождет, пока он снова придет в себя и сможет продолжить разговор.

Михаил Румянцев внимательно изучал портрет Фридриха II, щедро усыпанный превосходными бриллиантами.

– Ничего не понимаю в бриллиантах, – сказал Румянцев, следивший за сыном. – Но, кажется, портрет хорош, точно передает лукавый, умный, талантливый характер прусского короля. Вот кто своей выгоды никогда не упустит.

– Григорий Александрович очень много рассказывал о принце Генрихе, остроумном и мрачном одновременно.

– Да, Потемкин твой только и мечтает о Петербурге, ему бы не воевать, а балами командовать, интриги плести и выгоды извлекать из этого. Ну, он еще себя покажет.

Сложные отношения завязались у Румянцева с Потемкиным. Вроде бы и дружеские: не раз Потемкин, бывая в Москве, привозил от жены письма, посылки фельдмаршалу, рассказывал новости, анекдоты. Но что-то Петра Александровича настораживало в нем – уж очень рвался в Петербург.

– Батюшка, ты хотел мне поведать о положении в Валахии и Молдавии…

– Что тут говорить! Проиграли большую игру за овладение этими княжествами и душами наших братьев по вере христианской… Вот уже и ныне говорят, что при возобновлении военных действий люди разбежались в горы. И вот я не только вынужден напрягать все свои силы для того, чтобы сдержать неприятеля, но и принужден искать доброхотства местных жителей, избегая насилия. Раз уж придется оставить Валахию по договору, то лучше это сделать сейчас. Но самомалейшая утрата завоеваний причиняет нашей императрице великое неудовольство и подлинно служит к ободрению неприятеля. Но я с этим не могу согласиться. Неприятеля ничем не проймешь, если его поддерживают с одной стороны Франция, а с другой стороны двурушническая политика Австрии и Пруссии… Мы ж разгромили неприятеля в конце 1771 года ничуть не меньше чем под Кагулом, но что дала нам эта победа? Да в сущности, ничего. Склонили их к переговорам, которые лишь оттянули время и дали им возможность подготовиться к новой войне, к новой кампании… Людские ресурсы у них ничуть не меньше наших… Но мы не умножили наши силы, которые сейчас способны только защищать завоеванные земли, но никак не наступать. Для наступления у меня нет сил. Следственно, переходить Дунай ради решительного поиска, по моему мнению, есть предприятие рискованное, много прольется понапрасну людской крови. У неприятеля несравненные преимущества: близость крепостей и укрепленных мест, несомненные выгоды к снабжению себя всем необходимым, прекрасное знание местности и выгоды этого знания для произведения разных диверсий против нас. Нет, конечно, сомнения, что неприятель не воспользовался временем переговоров и не употребил против нас всех сил и средств своих.

– А ты кому-нибудь говорил о своих сомнениях в исходе поиска задунайского, батюшка? – задумчиво спросил молодой Румянцев.

– Высказал свои сомнения, сын мой, в письме самой императрице. Пусть почитает мои рассуждения и соображения и воззрит на оные оком милосердия. А если все же прикажет, я точно следовать буду ее повелениям. Мы, Миша, солдаты, и наш с тобой удел – повиноваться.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.