8. РОССИЯ В ХАОСЕ

8. РОССИЯ В ХАОСЕ

Возглавив армию, Дмитрий Шуйский начал перетасовки и разделил силы. Иностранцев из передовых отрядов отозвал к себе, а к авангарду Валуева отправил еще 10 тыс. русских ратников. Валуев по старому, скопинскому плану, построил острог у Царева Займища и ждал основные силы. Но они застряли между Москвой и Можайском, ожидая тех же наемников. Которые вдобавок замитинговали, требуя жалования. Воевода писал к царю, царь писал в города, собирая средства. Наконец, сообщил, чтобы войско шло в Можайск, а туда прибудет и жалование. Поляки о походе узнали. Навстречу выслали коронного гетмана Жолкевского, хорошего полководца и еще лучшего дипломата. Он начал распространять и пропагандировать смоленское соглашение с тушинцами — дескать, король пришел не как завоеватель, а хочет лишь умиротворить несчастную Россию и готов дать в монархи своего сына взамен “воров” и узурпатора Шуйского. Но войск Жолкевскому выделили всего ничего — 6 тыс. Предполагалось, что присоединятся те, кто прежде служил Лжедмитрию. И действительно, примкнул Заруцкий с казаками, Михаил и Иван Салтыковы с отрядом русских тушинцев. А поляки Зборовского все еще торговались, требуя свои 100 тыс.

Валуеву донесли о приближении врага. Дорога к Цареву Займищу вела через плотину, и он решил повторить прежний прием, устроив засаду. Однако и Жолкевский был не прост. Его разведка засаду обнаружила. Гетман сделал вид, что вечером переходить плотину не собирается, стал располагать части лагерем на подступах к ней. А ночью казаки совершили обход по дну спущенных прудов и напали на засаду. Валуев бросил в бой подкрепления, но и Жолкевский уже пустил по плотине тяжелую конницу. Русских смяли, и они отступили в острог. После этой победы Зборовский одумался — оставаясь в стороне, можно было вообще без жалования и трофеев остаться, и привел гетману 4 тыс. “рыцарства”. Лезть на острог Жолкевский не стал. Вместо этого начал строить вокруг свои острожки, чтобы перекрыть дороги и блокировать русским подвоз продовольствия. Валуев послал гонцов к Дмитрию Шуйскому.

Просьба о помощи застала армию в Можайске. Сюда действительно привезли деньги, и меха для уплаты иноземцам. Но Делагарди пожадничал. Узнав о близости Жолкевского, решил раздать жалование после битвы — когда количество наемников поубавится. В победе не сомневались, русских и иностранцев было 30 тыс. А чтобы противник не удрал, Шуйский задумал обходной маневр через Гжатск. Напасть на Жолкевского с фланга, прижать к острогу Валуева и уничтожить. У гетмана было всего 12 тыс. Но действовал он решительно и дерзко. Оставив в осадных острожках около 3 тыс., артиллерию и всех слуг и обозных, чтобы изображали видимость войска, он с 9 тыс., взяв лишь 2 легких пушки, двинулся на Шуйского напрямую, лесными тропами.

Царская рать 23 июня остановилась у дер. Клушино. Вели себя беспечно. О разведке воевода и его “военспец” Делагарди даже не подумали, постов на дальних подступах не выставили. Лагеря русских и 5 тыс. наемников с трех сторон окружал лес, а с четвертой укреплять поленились, сочли, что хватит деревенского плетня. Плюс окружили себя обозными телегами. Всю ночь Шуйский и Делагарди пировали, хвастаясь пленить Жолкевского. А он обрушился на рассвете — специально с музыкой, трубами, поджег деревенские избы. Но несмотря на возникшую панику, стрелки из-за плетня встретили врага пулями и остановили. Гетману пришлось перестраиваться, и царская армия сумела развернуться к битве. На правом фланге наемники, на левом и в центре русские. Но полки Шуйский построил по старинке, впереди поместную конницу, а за ними — пехоту.

И на эту конницу ударили сомкнутым строем польские латники. Левофланговый полк Андрея Голицына разгромили и рассеяли. Помощь большим полком Шуйский не оказал. Центр отчаянно рубился, погиб Барятинский, был ранен Бутурлин. А пехота не могла отразить врага огнем, заслоненная собственной кавалерией. Которую несколькими атаками все же сбили с позиций, и она, откатываясь, смяла строй пехоты. Воины отступили в лагерь из телег, откуда отбили дальнейший натиск. На правом фланге иноземцы сражались правильно, выставив вперед пехоту, били противника залпами из-за плетня. Пока поляки не подтащили 2 пушки, шарахнувшие по ним картечью. Наемники отошли в свой лагерь. Делагарди пытался выправить положение контратакой французской и английской конницы, но неприятель их сразу опрокинул и на их плечах прорвал боевые порядки армии, расчленив ее на две части.

Войска очутились в двух изолированных лагерях — наемники и русские. Еще не все было потеряно, к Шуйскому стекались разбежавшиеся ратники, а Жолкевский тоже понес значительный урон и соображал, что делать дальше. Собирался уходить. Но после последней неудачной контратаки в русский лагерь отступили и начальники иноземцев, Делагарди и Горн. А оставшиеся без командиров наемники и без того были возмущены задержкой жалования. И прислали к гетману парламентеров. Воспрянув духом, он тут же послал к ним переговорщиков, наобещал золотые горы и переманил на польскую службу. Делагарди получил известие, что в его лагере неладно, примчался, стал раздавать присланное жалование, но французы, немцы, англичане уже вышли из повиновения, сами принялись грабить обоз и уходить к полякам. Поняв, что дело плохо, Делагарди тоже вступил в переговоры и заключил с Жолкевским “сепаратный мир”, позволяющий шведам свободно уйти за обещание не воевать на стороне русских.

А наемники, растащив пожитки собственных командиров, кинулись грабить русский обоз. В войске возникла паника. Дмитрий Шуйский дал приказ отходить и побежал первым. Разумеется, и отступление его подчиненных после этого превратилось в бегство. Главнокомандующий потерял в лесу коня, утопил в болоте сапоги и появился в Можайске без армии, босиком на крестьянской кляче, на все распросы отвечая, что все пропало. Поляки захватили богатейшие трофеи, усилились 4 тыс. иностранцев. Валуев, узнав о катастрофе, пришел к выводу, что воевать за бездарных Шуйских бессмысленно. С ним вступил в переговоры Салтыков, и на условиях смоленского соглашения рать из Царева Займища тоже присоединилась к Жолкевскому.

Под Смоленск тем временем подвезли огромные осадные орудия из Риги. Началась бомбардировка. Была пробита брешь в Грановитой башне, и 19 июля на штурм пошла немецкая и венгерская пехота. На другие участки, чтобы отвлечь осажденных, бросили казаков с лестницами. Их отбили огнем, ворвавшихся немцев вышибли контратакой. Но обстрел продолжился, в западной стене образовался пролом в 2 сажени. И 20 июля массированный штурм повторился, первым эшелоном шли пехотинцы, вторым казаки, третьим — спешенные рыцари в блестящих доспехах. Задние эшелоны отсекли огнем, а прорвавшихся в бреши немцев и венгров почти всех истребили.

Царь же в отчаянии снова обратился в Крым. На Оку пришел Кантемир-мурза с 10 тыс. всадников, Шуйский послал к нему на соединение всех, кого смог собрать, во главе с Воротынским и Лыковым и богатыми дарами. Кантемир дары принял и… ударил на отряд Лыкова. Разогнал, набрал полон и удалился. На Руси настал уже полный развал. Шуйским служить не желали, ратники дезертировали по домам. Жолкевский, двигаясь к Москве, слал туда агентов с подметными письмами, агитируя признать смоленское соглашение. Идея нашла отклик среди бывших в столице смоленских и брянских дворян — компромисс, вроде, прекратил бы войну, угрожавшую их поместьям и семьям. А неисправимый оппозиционер Прокопий Ляпунов послал брата Захара к Василию Голицыну и затеял заговор в его пользу. Пробовал втянуть и Пожарского, воеводу соседнего Зарайска, но тот отказался и переслал грамоту царю.

Не склонился Пожарский и на происки Лжедмитрия. Когда его эмиссары взбунтовали Зарайск, заперся в кремле и под пушками вынудил горожан утихомириться, предложив им формулу: “Буде на Московском царстве по-старому царь Василий, ему и служити, а буде кто иной, и тому также служити”. Мало того, этой формулой он сумел замирить и восставшую Коломну. Но многие города снова переходили на сторону самозванца. Все прежние беды связывали с поляками, которых возле “царика” заметно поубавилось. Впрочем, теперь им помыкал Сапега, решивший, что у “Дмитрия” вольготнее гулять и грабить, чем у короля. И даже вынашивавший по пьяне идею самому в неразберихе пролезть в цари — например, введя в Москву самозванца с коронованной “царицей”, потом лишнюю фигуру убрать и жениться на Марине, давней своей любовнице (и не только его).

И войско Лжедмитрия опять подступило к Москве. Защищать ее было некому, имеющиеся войска бурлили, готовые взбунтоваться. Но и у “царика” было лишь 10 тыс. казаков, поляков и сброда. И его посланцы во главе с Трубецким предложили москвичам поладить миром: вы, мол, “ссадите” Шуйского, а мы — “вора”, и кончим междоусобицу, вместе выбрав нового царя. Для заговорщиков это стало прекрасным предлогом. Иван Салтыков, Захар Ляпунов, хотя и действующие в пользу разных претендентов, подняли народ, привели толпы в военный лагерь за Серпуховскими воротами и открыли импровизированный Земский Собор. За низложение высказались и бояре: Филарет Романов, Голицыны, Мстиславский, Воротынский, Шереметев. Патриарх Гермоген пытался возражать, но настоять на своем не смог. К царю отправили делегацию, “свели” из дворца и взяли под стражу.

Но когда об этом известили осаждающих, те только посмеялись — ну а теперь, мол, отворяйте ворота перед истинным государем “Дмитрием”. Москва, поняв, что ее провели, заволновалась. Появились желающие вернуть на трон Василия. Заговорщики этого сделать не позволили. Несмотря на обещания неприкосновенности, данные Шуйскому, Ляпунов и Салтыков привели к нему иеромонаха Чудовского монастыря и силой постригли в монахи. Гермоген пострижения не признал — сказал, что монахом стал князь Татев, дававший при обряде положительные ответы за Шуйского. Но патриарха не слушали, Василия упрятали в монастырь и разослали по городам грамоты о созыве Земского Собора для выборов царя. Выдвинулись три кандидатуры. Василий Голицын, 14-летний Михаил Романов, на сторону которого, кроме партии Филарета, стал склоняться и Гермоген, и королевич Владислав. Неожиданно Владислава поддержал и Мстиславский. Сам он претендовать на царство, как и прежде, отказывался, но и не хотел уступать первенство кому-либо из тех, кого считал равными себе или более “худородными”. А на период междуцарствия, как следовало по законам, составилось временное правительство из членов Боярской Думы — “семибоярщина”. В нее вошли Федор Мстиславский, Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметев, Андрей Трубецкой и Борис Лыков.

Однако Земский Собор съехаться не успел. 23 июля к Москве подошло 25-тысячное войско Жолкевского. Столица очутилась меж двух огней. Получалось, надо договариваться или с “вором” или с гетманом. Который ловко обыгрывал сложившуюся ситуацию, делая вид, будто готов договориться и с самозванцем о штурме Москвы. Жолкевский выглядел предпочтительнее банд Лжедмитрия, и бояре начали переговоры с ним. Но силы тасовались так и эдак. Когда Сапега начал штурм Серпуховских ворот, Валуев и Салтыков не выдержали, по собственной инициативе ударили на него. Что Жолкевский поставил себе в заслугу — мол, признавайте королевича и помогу еще больше. А к Лжедмитрию ушел Заруцкий с казаками, поняв, что в новом раскладе ему ничего не светит, и “боярином” его никто признавать не собирается.

Пошли упорные дебаты. Снова был поднят вопрос об обязательном переходе Владислава в православие, но в дополнение к смоленским соглашениям бояре выставили дополнительные требования. Снятия королем осады со Смоленска, помощи против самозванца, запрета приезжать иезуитам, не назначать на военные и административные посты поляков, допустить их в свите королевича не более 300 чел. Словом, чтобы он был русским царем, а не польским на русском престоле. Жолкевский прекрасно знал, что Сигизмунд хочет присоединить Смоленск к Польше, а на перекрещивание сына не согласится. Король писал ему: “Из всего видно, что этот народ хочет нас надуть; он ведет себя не так, как прилично в его положении, а как будто совершенно свободный народ, предлагая нам такие условия, какие считает для себя выгоднейшими. Нам важно дозволение строить костелы в их государстве… Будьте осторожны, не дайте провести себя, и если ничего не сделаете убеждениями то придется действовать силой и быстротою”. Но гетман тоже находился в критическом положении! Подходил срок уплаты жалования войску, уже предупредившему, что иначе служить не будет. Денег не было. И Жолкевский шел на уступки, чтобы привести Москву к присяге Владиславу, после чего можно будет перевалить содержание армии на русских. Только формулировки смягчал и делал округлыми, оставляя лазейки для последующего обмана. Наконец, слепили взаимоприемлемый договор. Хотя Сигизмунд чуть не испортил все дело.

11 августа состоялся третий штурм Смоленска. Его снова отразили, поляки потеряли более тысячи убитыми. Тем не менее казалось, что крепость вот-вот падет, а москвичи без боя соглашались призвать королевича. Это вскружило королю голову, и он прислал Жолкевскому новую инструкцию. Приводить русских к присяге не Владиславу, а самому Сигизмунду. Чтобы Россия присоединилась к его владениям по праву завоевания. Гетман понимал, что на такое Москва ни за что не согласится, и инструкции скрыл. Поскорее довел начатое до конца, и 17 августа договор был подписан. Делегаты на Земский Собор так и не съехались, но без Собора в таком деле обойтись было нельзя. Избрали уполномоченных из дворян и детей боярских разных городов, находившихся на службе в Москве, от разных сословий — духовенства, торговых людей, стрельцов, казаков, приказных людей, посадских. И на Девичьем поле Собор — от лица “всей земли”, и москвичи принесли присягу Владиславу.

По уездам рассылались манифесты, объясняющие, что выборные в назначенный срок не прибыли, а ждать было нельзя, поэтому Собор созвали ограниченного состава и избрали Владислава на таких-то условиях. Провинция тоже стала присягать ему. Но Жолкевский понимал, что обман скоро раскроется, и спешил обставить русских. Стало формироваться “Великое посольство” к Сигизмунду и Владиславу, тоже от Земского Собора — вошли дворяне 40 городов, 293 представителя разных сословий. И, как потом признавался гетман, в состав посольства он нарочно включил тех, кто мог бы стать препятствием польским планам: Василия Голицына, Захара Ляпунова, Филарета Романова. Хотел включить и его сына Михаила, но мальчика направлять послом было неудобно.

Согласно подписанному договору, Жолкевский должен был выступить против “вора”. Семибоярщина выставила свое 15-тысячное войско, гетман вывел свое. Но сражаться с соплеменником Сапегой (и нажить врага в лице его дяди, канцлера литовского) ему не хотелось. Он вступил в переговоры и объявил боярам, что поляков можно оторвать от вора, если заплатить им. Мстиславский клюнул, раскошелился на 4 тыс. руб. наличными и 15 тыс. вещами, и Сапега ушел грабить Северщину. Увидев, что дело “царика” зашаталось, от него стала переходить в Москву и присягать Владиславу примкнувшая знать — Туренин, Долгоруков, Сицкий, Нагой. И самозванец отступил в Калугу.

А после этого в качестве “мирной инициативы” гетман предложил распустить часть собственных солдат. Если им тоже заплатят. Он опасался бунта в своем войске, из разложившихся клушинских перебежчиков отобрал 800 самых надежных, а 2.500 изменников получили за счет тех, кого они предали, плату за “службу” и удалились. Гетман запустил руку в русскую казну и для жалования полякам. Стращая бояр, что если “рыцари” уйдут — вдруг “вор” вернется? В пользу Лжедмитрия и в самом деле ширилось движение, он теперь выступал альтернативой полякам и Владиславу. Многие уже склонялись на его сторону и в Москве. И Жолкевский, перехватывая воззвания “царика”, доказывал, что поход против него начинать невозможно, как только войско выступит из столицы, произойдет восстание и ее захватят “воры”. Единственный выход — ввести в город польский гарнизон. И несмотря на противодействие патриотической части руководства — Гермогена, Ивана Воротынского и Андрея Голицына, такое решение было принято. Поляки вошли и разместились в Москве. Это, собственно, и было задачей Жолкевского. Успеть занять столицу, пока у его “союзников” глаза не открылись. Объясняться с ними по поводу обмана он не стремился и сразу засобирался уезжать, “поторопить Владислава на царство”. Прихватил низложенного Шуйского с братьями и семьями и оставил вместо себя полковника Гонсевского.

А посольство под Смоленском было горько разочаровано. Подписанного договора польские сенаторы не признавали, да и приехавший Жолкевский начал от своего “крестного целования” отказываться. Об обращении королевича в православие и слышать не желали. Король требовал присяги себе, а не сыну — в чем его поддерживали и иезуиты. А главное, на послов насели, чтобы они от имени правительства дали приказ Шеину сдать Смоленск. Остальное, мол, потом утрясем. Но и послы поняли, чем дело пахнет. Несмотря на личные политические амбиции, большинство из них было патриотами. И Голицын с Филаретом твердо зяявили, что от инструкций, данных им Земским Собором, отойти не имеют права. Переговоры зашли в тупик. Взбешенный король угрожал, а Шеину послал ультиматум, капитулировать в три дня, иначе все смоляне “будут казнены смертию”. Ровно через три дня ответом стал мощный взрыв — гарнизон прорыл длиннющую мину под батарею рижских осадных пушек и уничтожил ее. Пришлось везти новые тяжелые орудия, из Слуцка.

Другим регионам присяга Владиславу мира тоже не принесла. Призвание на царство королевича развязала руки шведам. Их контингент во главе с Делагарди и Горном уже находился в России. Карл IX выслал подкреления, чтобы поживиться “бесхозными” русскими владениями, и отряды разошлись для захвата Ивангорода, Орешка, Ладоги, Карелы. Наемники де ла Валя взяли Ладогу, Орешек отбивался, Карелу воевода Пушкин после клушинского предательства шведов сдать отказался и сел в осаду, а под Ивангородом французские и шотландские наемники взбунтовались, ограбили полковую кассу и разошлись. Но и польские отряды безобразничали повсюду. Сожгли Козельск, Калязин, подступали к Пскову и Новгороду, их гарнизоны бесчинствовали в Твери, Торжке, Старой Руссе, Волоколамске, Сапега опустошал Северщину, убивая жителей и продавая детей в рабство. Значительные силы поляков подступали к Курску. Перед этим некоторым горожанам было видение — будто сама Пресвятая Богородица с двумя светлыми иноками осеняет крестом их стены. Вдохновленные знамением куряне устроили крестный ход вокруг крепости, дали обет построить монастырь во имя Знамения Пресвятой Богородицы — и отбились.

В Москве первый месяц оккупации поляки вели себя подчеркнуто прилично, даже казнили двоих солдат за преступления против русских. Но Сигизмунд начал уже бесцеремонно распоряжаться Россией, как своей вотчиной. Щедро жаловал послушных, Мстиславского и Салтыковых, полковника Гонсевского произвел в бояре и назначил начальником Стрелецкого приказа, а в качестве доверенного лица послал в Москву своего прихвостня Федора Андронова — он стал главой Казенного приказа, а заодно и “тайной службы”, рассылая своих шпионов и составляя для коменданта списки недовольных поляками. Гонсевский продолжил политику Жолкевского, исподволь готовя страну к полному покорению. В столице оставалось до 7 тыс. стрельцов — он под разными предлогами разослал их в дальние города.

В октябре, поймав посланца “вора” попа Харитона и под пытками добившись от него нужных признаний (от которых Харитон потом отрекся), сфабриковал обвинение в “заговоре”, и патриотическая оппозиция в правительстве — патриарх Гермоген, Воротынский и Андрей Голицын, была отстранена от руководства и взята под домашний арест. Всплыла и проблема жалования оставшемуся в Москве 6-тысячному польскому войску. Снова фуражиры от рот поехали собирать “кормы” в провинцию. И вели себя соответствующе. Маскевич отмечает в дневнике: “Наши ни в чем не знали меры; они не довольствовались тем, что с ними обходились ласково, но что кому понравилось, то и брали, хотя бы у помещика жену или дочь”. Тут уж бояре стали доказывать, что это лучший способ взбунтовать народ. Выезды прекратили, стали платить из московской казны, переплавляя в монеты ювелирные изделия. Но оказавшись в Москве хозяевами, поляки и здесь стали вести себя нагло и грубо. По доносам Андронова Гонсевский казнил людей без суда, конфисковывал поместья и имущество, раздавая своим сторонникам.

Легенды о предательстве “семибоярщины” в целом некорректны. В полном составе она так и не существовала, и половина ее держалась патриотических убеждений. Но после разгрома оппозиции безвольный Мстиславский целиком пошел на поводу у поляков. Да он больше почти и не котировался, всем заправляли Гонсевский, Михаил Салтыков и Андронов, а оставшиеся в Думе бояре очутились в положении заложников, с одной стороны страшась поляков, а с другой — бунта черни против поляков. И Мстиславский, Салтыков и иже с ними отправили послам в королевский лагерь новый наказ — соглашаться уже и на присягу Сигизмунду. И требуя, чтобы они приказали сдаться Смоленску.

Впрочем, Смоленск не возражал против того, чтобы “целовать крест” Владиславу — но с тем, чтобы король снял осаду и вывел армию. А как раз это поляков не устраивало. Они настаивали, чтобы в крепость впустили их войско. Послы посовещались между собой, и Филарет обозначил твердую позицию: “Нельзя никакими мерами пустить королевских людей в Смоленск. Если мы впустим их хоть немного, то уже нам Смоленска не видать более”. А наказы бояр посольство отвергло, заявив, что делегация посылалась не от Думы, а от Земского Собора, поэтому примет лишь инструкции с подписями патриарха и земских сословий. Поляки настаивали, грозили, послы стояли на своем. В Москве Салтыков и Гонсевский пробовали уговорить патриарха подписать грамоту к послам и смолянам. Гермоген отверг требования. А послы отвергли новые инструкции без его подписи. Их взяли под стражу. И 21 ноября последовал четвертый штурм Смоленска. Мина в тысячу пудов пороха взорвала одну из башен и часть стены. Но позади городских стен смоляне успели возвести земляной вал “вышиной в два копья”, к пролому быстро подтянули пушки, и три атаки интервентов были отбиты.

Вести о польском коварстве быстро расходились по России. Из посольского стана хитростью сумел уехать келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын, разнося правду. А Захар Ляпунов притворно порвал отношения с послами, бражничал с поляками — и тайно пересылал брату Прокопию известия о намерениях интервентов и обращении с дипломатами. Выяснилось и то, что даже покорность Сигизмунду не спасает от насилий. Города, впустившие поляков, терпели погромы и разорение. По стране стало распространяться письмо смоленских и брянских дворян — они в надежде сохранить свои имения первыми поступили на службу к королю, но поместья их были разграблены, близкие перебиты или угнаны. Попытки добится справедливости при дворе или хотя бы выкупить родных из неволи ни к чему не привели. Люди, поехавшие в Польшу искать жен и детей, “потеряли там головы”. А выкуп, “собранный Христовым именем”, был отнят.

Прокопий Ляпунов направил гневное обращение к боярам: пришлют ли, мол, обещанного “православного” Владислав на царство, или весь договор — ложь? Пригрозил в этом случае “биться на смерть с поляками и литовцами” и начал рассылать собственные воззвания. 5 декабря Мстиславский, Салтыков, Андронов явились к Гермогену, чтобы он запретил Ляпунову восстание. Патриарх объявил, что если прежний договор исполнен не будет, он восстание благословит. Салтыков бросился на него с ножом — Гермоген угрозе не поддался и проклял его. А на следующий день созвал народ в соборной церкви. Поляки заранее оцепили ее, но некоторые проникли и слушали гневную проповедь. Тогда патриарха взяли под стражу, отобрали всех слуг. Тем не менее смельчаки пробирались к нему и увозили его воззвания, где он разрешал Россию от присяги Владиславу и призывал: “Мужайтеся и вооружайтеся и совет между собой чините, как бы нам от всех врагов избыти. Время подвига пришло!”

В это время исчезло и препятствие, разъединявшее патриотические силы. Касимовский царь Ураз-Мухаммед, передавшийся королю, тайно приехал в Калугу повидаться с семьей. Лжедмитрий узнал об этом и убил его. Но и в его войске было много татар, из них состояла охрана самозванца. И на прогулке 11 декабря князь Урусов, друг Ураз-Мухаммеда, зарубил “царя Дмитрия” (в вещах которого обнаружили Талмуд и письма по-еврейски). В калужском лагере пошел разброд. Марина опять пробовала солировать. Находясь на последнем месяце беременности, разорвала одежды и с голой грудью бегала ночью с факелом по городу, взывая о мести. Кое-кто откликнулся, убили до 200 татар. А “царица” вскоре родила сына, от кого — неизвестно, по словам ее собственного дворецкого, она “распутно проводила ночи с солдатами в их палатках, забыв стыд и добродетель”, а русский летописец выразился проще: “Маринка воровала со многими”. Младенца она торжественно вручила казакам и калужанам, дескать, отдает, чтобы окрестили в православную веру и воспитали, как русского “царевича”. Нарекли Иваном Дмитриевичем. Но всерьез “царевича” и его мать никто не воспринял.

Ляпунов снесся с Заруцким, с “тушинским боярином” Трубецким и договорились действовать вместе. Поляки и их приспешники решили подавить мятеж в зародыше. На Ляпунова Сигизмунд направил запорожцев Наливайко, а из Москвы выслали отряд Сумбулова. Объединившись, они напали внезапно и осадили Ляпунова в Пронске. Но на помощь вдруг выступил из Зарайска Пожарский, прежде лояльный ко всем властям. Ударил в тыл осаждающим и обратил в бегство. Вместе с Ляпуновым они с колокольным звоном въехали в Переяславль-Рязанский (ныне Рязань) — и положили начало первому Земскому ополчению. Сумбулов и Наливайко горели желанием отомстить, двинулись на беззащитный Зарайск. Да только Пожарский опередил их — форсированным маршем вернулся в свой город и встретил их пушками. А затем сделал вылазку и разгромил окончательно.

Гонсевский встревожился. От москвичей потребовали в 24 часа под страхом смерти сдать оружие. Ввели комендантский час, ночью по улицам ездили патрули, на месте рубя нарушителей. Польские солдаты врывались с обысками в “подозрительные” дома. На окраинах выставили заставы — у кого находили оружие, тащили к проруби и топили. Было перехвачено одно из воззваний патриарха, которое вез дворянин Чертов. Его казнили, а Гермогена заточили в келью Чудова монастыря, лишив бумаги и чернил. Но гонцы все равно пробирались к нему, увозили его призывы на словах. Начали рассылать свои воззвания и архимандрит Троице-Сергиева монастыря Дионисий и келарь Палицын. Освободительное движение ширилось. Отряды возникали в Суздале, Ярославле, Владимире, Нижнем Новгороде, Казани. Вятке, Вологде, Костроме.

Поддержали и Новгород с Псковом, хотя у них своих проблем хватало. Новгородцы осадили шведов в Ладоге и вынудили оставить крепость. Бои шли под Орешком. Шведы бомбардировали, атаковали его, а взять все же не смогли и отступили. К весне положение ухудшилось. Взять Карелу шведское войско Андрю тоже никак не могло, но из-за боев и эпидемий из 2 тыс. гарнизона осталось лишь 100 чел. Воевода Пушкин вступил в переговоры и выговорил почетные условия сдачи, остаткам бойцов и горожан позволили уйти со всем имуществом. На Псковщину в это время из Ливонии вторглось войско гетмана Ходкевича. Осадило Печорский монастырь, отряды поляков разошлись, опустошая окрестности. А вдобавок объявился новый “вор”, Лжедмитрий III, расстрига Матюшка Веревкин. Псковичи и новгородцы его не признали, но он угнездился в Ивангороде, где гарнизон казаков провозгласил его “царем”.

В марте отряды Земского ополчения с разных сторон двинулись к Москве. От Рязани — Ляпунов, осадивший Коломну. От Тулы шел Заруцкий. От Суздаля — Просовецкий и Измайлов, от Мурома — Репнин, их задержали на владимирской дороге бои с правительственным отрядом Куракина. Москва и в то время была огромным городом. Современники-иностранцы указывали, что она “намного больше Лондона с предместьями”, “больше Рима и Флоренции”. Численность населения составляла 200–300 тыс., некоторые приводили цифру 700 тыс. Москва состояла из пяти частей. В центре — мощная крепость Кремль, к нему примыкал торговый Китай-город, тоже опоясанный стеной. С запада, севера и востока Кремль и Китай-город окружал Белый город, также укрепленный. Еще одним внешним кольцом раскинулся Земляной город, а с юга, в излучине Москвы-реки — Замоскворечье, их окружала деревоземляная стена. Дополнительным поясом обороны служили расположенные вокруг города укрепленные монастыри: Андроньев, Симонов, Николо-Угрешский, Девичий.

Гонсевский начал готовиться к боям. Опасаясь бунта в столице, орудия с внешних стен, Белого и Земляного города, стали перевозить и устанавливать на стенах Кремля и Китай-города, чтобы держать под обстрелом саму Москву. Пикеты поляков разгоняли все сборища москвичей, были убитые. Но наступало Вербное воскресенье. По традиции в этот праздник устраивалось торжественное шествие, патриарх выезжал на “осляти”, специально подобранной смирной лошади, которую вел под уздцы сам царь, и посмотреть съезжались люди со всех окрестностей. Поляки были в затруднении, боясь и праздничных толп народа, но боясь и запретить праздник, чтобы не спровоцировать восстание. Все же разрешили. Вместо “царя Владислава” вел “ослятю” боярин Гундуров. Это был последний выезд Гермогена на люди. Как бы предваривший мученичество самого патриарха. И для Москвы Страстная неделя стала таковой в прямом смысле.

Происходили стычки и ссоры с поляками, которые сперва удавалось сдерживать. А во вторник, 19 марта, грянуло. Оккупанты стали бесцеремонно хватать извозчиков, чтобы тащили на стены пушки. Те начали отбиваться, им на помощь кинулись свои. Поляки взялись за оружие, полилась кровь. Прибежавший Гонсевский бросил на безоружный люд наемников Маржерета. Как писал поляк Стадницкий, “они рассекали, рубили, кололи всех без различия пола и возраста” — и сами были в крови с ног до головы, “как мясники”. В Китай-городе было перебито 7 тыс. чел. Толпы в панике выплеснулись в Белый город. Преследуя их, шли убийцы.

Но в Белом городе народ принялся строить баррикады, вооружаться, чем попало. Среди гостей, стекавшихся на Вербное воскресенье, в город для подготовки восстания уже проникли представители Земского ополчения. Среди них был Дмитрий Пожарский, возглавивший сопротивление на Лубянке. Собрав народ, он соорудил острожек. Мюда принесли чудотворную Гребневскую икону Пресвятой Богородицы, с близлежащего Пушечного двора привезли легкие орудия, врага встретили огнем. На Кулишках и возле Ильиных ворот москвичей возглавил Иван Бутурлин, в Замоскворечье — Иван Колтовский. Поляки, неся потери, стали отходить. И, как докладывал королю Гонсевский, “видя, что исход битвы сомнителен, я велел поджечь Замоскворечье и Белый город в нескольких пунктах”. Каратели продвигались следом за огнем, спасающиеся толпы москвичей расстреливали из пушек и мушкетов. На Кулишках сопротивление было сломлено. Но на Лубянке Пожарский отбросил поджигателей контратакой и загнал в Китай-город. Заодно Гонсевский расправлялся с политическими противниками, был зверски убит находившийся под арестом Андрей Голицын…

В этот день выгорела небольшая часть Москвы, а к Замоскворечью уже подходили авангарды ополчения — отряды Ивана и Федора Плещеевых. И оккупанты решили сжечь весь город, чтобы осаждающие не смогли воспользоваться его домами и ресурсами. Впрочем, из того, что пушки перевозились в две центральных крепости, видно, что такой план существовал и раньше. На рассвете у ворот Китай-города затеяли “переговоры”, отвлекая москвичей, а тем временем роты наемников по льду Москвы-реки вышли им в тыл и стали поджигать западные кварталы и Замоскворечье. Погода выдалась ветреная, что облегчило операцию. Русским отрядам, попавшим в огненный ад пришлось отступать. В полдень с башен Кремля заметили, что к полякам идет из Смоленска полк Струся. Он отвлек на себя часть повстанцев, его остановили. Но Гонсевский нанес встречный удар, его солдаты пробились до стены Земляного города и подожгли ее. Со стен пожар перекинулся на жилые кварталы, и конница Струся прорвалась к своим. Устранив угрозу с запада и юга, поляки сконцентрировали силы против острожка на Лубянке. Большинство его защитников погибло. Пожарский был тяжело ранен в голову, и верные слуги увезли его.

На четвертый день целой еще оставалась примерно треть города. А с востока показались отряды Просовецкого, Измайлова и Репнина. Земская рать подходила в Москву разрозненно, что сыграло на руку Гонсевскому. Он выслал команды факельщиков дожигать кварталы и со всеми наличными силами ударил на ополченцев. Разбил и отбросил, захватив пушки и обоз, но по другим дорогам стягивались новые отряды, и поляки вернулись под защиту крепостных стен. Сожжение Москвы сопровождалось жуткими грабежами. Обдирали в храмах драгоценные оклады икон, ломали раки чудотворцев, даже в оставшемся у врага Китай-городе погромили лавки. Наемник Буссов хвастал, что солдаты захватили “огромную и превосходную добычу золотом, серебром, драгоценными камнями”. Перепивались, жемчужинами заряжали ружья и ради забавы палили в прохожих.

А Москва, кроме центра, погибла. Архиепископ Арсений Елассонский, поставленный Гонсевским вместо Гермогена, вспоминал: “И когда пылали дома и церкви, то одни солдаты убивали народ, а другие грабили дома и церкви… Народ же всей Москвы, богатые и бедные, мужчины и женщины, юноши и старики, мальчики и девочки, бежали не только от страха перед солдатами, но более всего от огненного пламени; одни по причине своей поспешности бежали нагими, другие босыми, и особенно при холодной погоде, бежали толпами, как овцы, бегущие от волков. Великий народ, многочисленный, как песок морской, умирал в бесчисленном количестве от холодов, от голода на улицах, в рощах и полях без всякого призрения, непогребенные…” Число погибших Арсений оценивает в 300 тыс., Стадницкий в 150 тыс.