Глава XX ОСАДА ГИБРАЛТАРА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XX

ОСАДА ГИБРАЛТАРА

4 июля 1776 г. весь мир узнал, что британские колонии в Северной Америке заявили о своей независимости. Конфликт, начавшийся со спора по поводу колониальной политики Великобритании, всего за два года развился до кризиса, который радикально изменил мир. В марте 1778 г. Франция также ввязалась в драку, причем приняла сторону Америки; Людовик XVI, унаследовавший престол после своего деда четырьмя годами ранее, всеми возможными способами убеждал испанского короля Карла III последовать его примеру. Поначалу Карл колебался. Его участие на последнем этапе в Семилетней войне обернулось катастрофой; предпринятая после этого в 1774 г. экспедиция против алжирских пиратов принесла ему не столько вреда, сколько позора, и он отчаянно нуждался в новых военных успехах. Более того, он и сам владел огромными колониями в Новом Свете; неужели он хочет, чтобы там вспыхнула революция? Наконец, он был сердит на Людовика. По условиям Фамильного пакта французский король должен был посоветоваться с ним, прежде чем вступать в союз с Америкой; теперь же он призывал Испанию присоединиться к нему, ссылаясь на тот же самый пакт. По этой причине Карл предложил свои услуги в качестве посредника между двумя сторонами. Он высказался в пользу того, чтобы Британия отложила враждебные в отношении Америки действия на год; в течение этого срока американские колонии следует рассматривать как независимое государство. В Мадриде пройдут мирные переговоры, в которых американские представители примут участие на равных основаниях с английскими. Вряд ли стоит говорить, что платой за это посредничество должен был стать Гибралтар.

Британское правительство, что неудивительно, решительно отвергло эти предложения. По его заявлению представлялось, что этот проект «исходит из всех отвергнутых нами принципов и содержит все отвергнутые нами условия». Перед лицом таких обстоятельств в 1779 г. Карл также объявил войну. Будущее колоний Британии в Америке его не беспокоило, но Гибралтар и Менорка стоили того, чтобы за них сражаться. Однако вопрос заключался в том, как завоевать их, и требовали разрешения не менее 65 отдельных проблем. Одной из неотложнейших — и, возможно, важнейшей из всех — было вторжение в Англию. Вместе с французами Карл с легкостью мог подготовить флот, достаточно большой для того, чтобы сокрушить Королевские военно-морские силы в Ла-Манше, и армию, способную справиться с относительно малочисленными британскими войсками, не отправившимися сражаться в Америку. Но идея не совсем нравилась Карлу — он предпочитал более непосредственные действия. Он решил осадить Гибралтар.

Осада началась 11 июля 1779 г., когда новоприбывший испанский командующий, Мартин Альварес де Сотомайор, произвел одиночный выстрел из форта Санта-Барбара через границу. Британский генерал сэр Уильям Грин ответил — его орудия вели ожесточенный огонь по врагу впервые более чем за полвека, — и продолжал обстрел примерно сутки. В течение следующих двух месяцев осаждавшие окопались, построили площадки для орудий и обеспечили себе укрытия ввиду надвигающейся зимы, в то время как их силы постоянно росли: к концу октября они насчитывали более 14 000. Напротив, британский гарнизон исчислялся примерно 4000 офицеров и солдат; в него также входило 1300 ганноверцев. Комендант, генерал Джордж Огастес Элиотт, должен был принимать в расчет 1500 солдатских жен и детей, а также местное население, насчитывавшее еще 2000 человек; он предвидел, что с продовольствием возникнут трудности. Так как испанская блокада пока оставалась неполной, он предложил всем желающим покинуть скалу[273] как можно скорее. Несколько евреев и генуэзцев согласились уплыть на маленьких лодочках в Португалию или на Берберийское побережье; оставшимся предстояло ожидать прибытия конвоя из Британии — если он сможет пробиться через блокаду.

С самого начала Грин дал образцовый пример своим людям: чтобы сохранить пищу — и пополнить ее запас, — он застрелил одну из своих лошадей. Чтобы определить минимальную потребность в питании, он в течение недели ежедневно съедал лишь по четыре унции риса. При этом он никому не позволял с собой шутить: один из его офицеров, капитан Джон Спилсбери, записывал в своем дневнике:

«3 октября. Кажется, кто-то из 58-го говорил: если испанцы придут, то „черт меня возьми, если я не перейду к ним“. Это услышали; комендант сказал, что он, должно быть, сошел с ума, и приказал обрить ему голову, поставить пластырь, пустить кровь и, отправив к провосту, надеть на него смирительную рубашку, посадить на хлеб и воду и молиться за него в церкви».

Не ранее 16 января 1780 г. до осажденных наконец дошли добрые вести. Флот из 21 судна[274] под командованием адмирала сэра Джорджа Родни атаковал эскадру из десяти испанских кораблей близ мыса Святого Винсента, уничтожив два неприятельских судна, два захватив и заставив остальные поспешно покинуть место боя. В другой стычке он также захватил 15 торговых кораблей. Блокада была прорвана; осажденным привезли продовольствие и боеприпасы; кроме того, на берег высадилась 1000 шотландских горцев; жен и детей большей части рядового состава увезли прочь от опасности. Оставался лишь один повод для разочарования: освободители не захватили ни вина, ни рома. Как указывал комендант, «нужда в крепком напитке ощущается солдатом, наверное, даже сильнее, чем небольшое сокращение его пайка, и может нанести ущерб его здоровью по причине контраста с обычаем, вошедшим для него в привычку».

Тем временем осада еще не была снята. К началу весны жестокая эпидемия оспы разразилась на Гибралтаре и вскоре унесла множество жизней. Блокада вновь усилилась, и с течением времени запасы провианта вновь катастрофически сократились. Испанцы вели себя тихо, и оборонявшимся пришлось бороться с другим врагом, серьезно угрожавшим их боевому духу, — скукой.

Новый, 1781 г. начался плохо, 11 января англичане заметили две мавританские галеры, приближавшиеся под белым флагом. На них находился британский консул Танжера, его жена, а также 130 британских подданных. Все они оказались изгнаны из Марокко, после того как султан сдал в аренду Испании Танжер и Тетуан. Это означало, что ожидать пополнения запасов из Берберии теперь бесполезно и что Элиотту нужно кормить еще 130 человек. И все-таки каким-то образом ему удалось продержаться, пока на рассвете 12 апреля адмирал Джордж Дерби не привел свой флот в залив Альхесирас. В первые минуты он был скрыт туманом, но, как писал другой очевидец, капитан Джон Дринкуотер:

«По мере того как всходило солнце, туман поднимался подобно занавесу гигантского театра, открывая взволнованному гарнизону одно из самых прекрасных и милых сердцу сцен, какие только можно вообразить. Конвой, состоявший почти из сотни судов, плыл тесным строем, возглавляемый несколькими военными кораблями; ветер наполнял их паруса как раз настолько, чтобы ими можно было управлять. Тем временем большая часть линейных кораблей стояла у Берберийского побережья, получив приказ не входить в залив, чтобы враг не нанес им ущерба с помощью брандеров. Экстаз жителей при виде этого величественного и воодушевляющего зрелища невозможно описать. То, как они выражали свою радость, значительно превосходило по силе все их прежние восторги».

Было четверть одиннадцатого, когда первое судно бросил о якорь, и в этот самый момент испанские батареи открыли огонь. В одно мгновение радость сменилась удивлением, удивление — паникой. Угроза артиллерийского обстрела существовала с самого начала осады, но в течение восемнадцати месяцев прозвучало лишь несколько случайных выстрелов «в воздух», и люди по большей части забыли об опасности. Теперь ужас стал явью: град осколков и пушечных ядер обрушился на маленький город, сея опустошение и хаос. После полудня он ослабел, потом и вовсе утих — даже если речь шла о будущем Гибралтара, испанцы не собирались отказываться от сиесты, — но возобновился в пять часов вечера и продолжался всю ночь.

На следующее утро город лежал в развалинах; за обрушившимися стенами свет озарил хранилища торговцев. Многие из них ломились от спрятанной провизии всякого рода, которую хозяева умышленно придержали, чтобы продавать понемногу по заоблачным ценам. Немедленно началось мародерство в массовых масштабах; более всего грабили виноторговцев. Воскресным утром 15 апреля капитан Спилсбери с отвращением отмечал, что «вряд ли доводилось кому-нибудь видеть подобные сцены пьянства, распущенности и разрушения». Пытаясь восстановить порядок, группа офицеров с топорами в руках обошла склады с провизией, разбивая бочки, пока по улицам не потекли реки из вина и бренди.

Пока все это происходило, разгрузка продолжалась; разгружалось по десять кораблей в день. Адмирал Дерби имел приказ отплыть с первым же попутным ветром, и матросы на транспортах не хотели отстать. Однако вскоре обнаружилось, что английское правительство забыло прислать порох. Элиотту не оставалось ничего другого, как просить адмирала Дерби одолжить ему как можно больше этого важнейшего товара, и тот, к счастью, смог ссудить его 2280 бочками.

«Вы, — писал он, — готовитесь к доблестной защите, и это побуждает меня увеличить эти передаваемые вам запасы до предела… Счастлив я, делая все, что в моих силах, служа гарнизону, к коему прикованы взоры всего мира».

20 апреля адмирал был готов отправиться в путь. Если на пути к Гибралтару суда были до самого планшира нагружены припасами, то на обратном пути в основном везли людей: большую часть жен и детей офицеров и практически всех остававшихся в городке евреев и генуэзцев, многие из которых хорошо заплатили за место на борту. На корабли взошла половина всего населения скалы.

«7 мая 1781 г.

Мой лорд!

Я не должен скрывать от вас постыдное поведение и полное отсутствие дисциплины в британских полках, составляющих сей гарнизон, с того момента как батареи врага открыли огонь; кроме насилий и убийств, нет таких преступлений, кои не совершались бы ими неоднократно, притом в самой вызывающей манере… Дела обстоят столь плохо, что не найдется ни одного стража, который не станет смотреть сквозь пальцы на разграбление даже королевских складов, вверенных ему; напротив, он присоединится к грабителям…»

Из этого письма, написанного Элиоттом лорду Амхерсту, главнокомандующему британских вооруженных сил, недвусмысленно явствует, что город Гибралтар, уже в значительной мере уничтоженный, теперь подвергался систематическому разграблению теми, кто, как предполагалось, должен был оборонять его. Комендант принял решительные меры: мастера Сэмюэль Вайтекер и Симон Праттс 30 мая были повешены, а Уильям Роллс из 58-го полка публично получил 1000 плетей на южном плаце. Но не только закон угрожал жизни грабителей: обстрел продолжался не слабея. В нескольких дневниках и журналах жертвы описываются с каким-то мрачным удовольствием: «Двое убитых, один из которых отправлял естественные надобности, когда ядро снесло ему голову и оставило тело, дабы оно довершило дело природы». При этом ущерб наносили не только прибрежные батареи: теперь вокруг скалы дрейфовало множество канонерских лодок, которые вели постоянный обстрел по всему, что двигалось. Особенную опасность они создавали ночью: миссис Кэтрин Аптон, жена одного из лейтенантов флота, описала, как «женщину, чья палатка стояла лишь немного ниже моей, разорвало пополам, когда та натягивала чулки». «Эти адские снаряды, — дополняла она, — могли падать на любом участке гарнизона по воле стрелков». В продолжении ее дневника от 23 мая говорится:

«Около часу ночи старые наши мучители — канонерские лодки — вновь начали обстреливать нас. Я накинула одеяло на себя и детей и побежала на склон утеса… Миссис Тоурейл, красивую и милую женщину, разорвало взрывом почти на атомы! Из ее останков удалось найти лишь руку. Ее брата, сидевшего рядом с ней, и его секретаря постигла та же участь».

Пришла хорошая новость: осаждающие прекратили блокаду. Она не увенчалась особым успехом, и теперь то, что атакующим не удалось помешать провозу необходимого количества материалов и продовольствия в течение двух лет после ее начала, делало очевидным, что продолжать не стоит. Сообщение с внешним миром восстановилось, пища и питье вновь появились в изобилии, и тем не менее осада продолжалась, несмотря ни на что.

Летняя жара — было так жарко, что капитан Спилсбери не мог припомнить большего зноя за все двенадцать лет своего пребывания на Гибралтаре, — начала оказывать свое губительное воздействие и стала причиной жертв с обеих сторон. К концу июля испанцы уже делали всего по 3 выстрела в день, причем столь регулярно, что гарнизон начал именовать их «Отец», «Сын» и «Святой Дух». (Возможно, отчасти причиной послужил большой взрыв испанского порохового склада, прогремевший 9 июня.) Терпение осажденных готово было вот-вот лопнуть. 22 июля майор и адъютант 72-го полка дрались на дуэли, вооруженные тремя пистолетами каждый; к счастью, ни один из шести не попал в цель. Через несколько дней весь гарнизон в молчании наблюдал, как франко-испанский флот проплыл на восток через пролив, направляясь к Менорке. Было очевидно, что вице-губернатору острова, генералу Джеймсу Мюррею, в борьбе с интервентами потребуется любая помощь.

С наступлением осени на скале атмосфера (как в прямом, так и в переносном смысле) улучшилась. В октябре, однако, к своему беспокойству, обороняющиеся увидели, что испанцы поставили еще две параллельные друг другу батареи вдоль перешейка, и, что особенно тревожно, они располагались очень близко к границе и были защищены огромными песчаными насыпями, фактически не пробиваемыми огнем британских пушек. Было очевидно, что готовится генеральный штурм.

И вот 27 ноября, в 2 часа 45 минут утра, более 2000 солдат и 100 матросов — около трети всего гарнизона, — возглавляемых отрядом ганноверских гренадеров, в молчании выскользнули из крепости, миновали опустошенный город и вышли на перешеек. Комендант — в Рождество ему должно было исполниться 65 лет — был среди них. То, что он покинул гарнизон, являлось нарушением правил, но он не мог удержаться. Враги открыли огонь, но на удивление слабый; после нескольких — чисто символических — выстрелов испанцы, застигнутые врасплох, бежали от нападающих. Те уничтожили испанские батареи одну за другой и подожгли пороховые склады. К пяти утра все было кончено и войско возвратилось на скалу, захватив 18 пленных. Операция завершилась с полным успехом. Пожалуй, столь же важным оказалось ее воздействие на боевой дух гарнизона. Грабежи прекратились точно по волшебству. Общие потери составили 5 человек убитыми и 25 ранеными; как сообщалось, один из шотландских горцев потерял свой килт.

Пока защитники Гибралтара удерживали свои позиции, Менорка боролась за жизнь. В начале августа восьмитысячное испанское войско высадилось на острове. Им командовал герцог Крильон, присоединившийся к испанской армии, когда Испания вступила в Семилетнюю войну. В подобной ситуации Мюррей и его 2700 человек (среди них было много больных) могли только отступить в форт Святого Филиппа. Туда Крильон отправил коменданту письмо, в котором открыто спрашивал, сколько он хочет за то, чтобы немедленно сдаться. Мюррей с негодованием отказался, и осада началась.

Несмотря на то что в сентябре в ряды испанцев влилось 4000 французских солдат, прибывших на остров, Крильон поначалу действовал не слишком успешно. К концу года, однако, в крепости началась цинга и за несколько недель опустошила ряды британцев. Здесь негде было выращивать овощи и фрукты; поблизости также не было дружественных портов, откуда только и удалось бы провезти их, просочившись сквозь испанскую блокаду. Единственную надежду осажденные возлагали на экспедицию из Англии для снятия деблокады Гибралтара, но никто не явился на помощь. Через месяц многих солдат приходилось относить на их посты; на перекличке, проведенной 1 февраля 1782 г., только 760 человек из 2700 смогли отозваться, а три дня спустя 100 из них оказались в лазарете. 5 февраля, после героического сопротивления, продолжавшегося пять с половиной месяцев, Мюррей сдался. Менорка вновь перешла в руки испанцев.[275]

Новость достигла Гибралтара лишь 1 марта, когда там появился испанский офицер с белым флагом и представил детальное сообщение о случившемся. Оборонявшиеся отнеслись к известию философски — они давно ожидали, что так и будет, — и случившееся не особо повлияло на боевой дух солдат. Зима прошла весьма тяжело — на скале также произошла вспышка цинги, и к 20 декабря пришлось госпитализировать более 600 человек, — но в начале февраля из Португалии прибыло три судна, груженных апельсинами и лимонами, и это не замедлило благотворно сказаться. Погода также быстро улучшалась, и в начале марта в бухту вошел английский военный корабль «Вернон» вместе с тремя фрегатами и четырьмя транспортами. Они привезли долгожданное подкрепление, в том числе десять канонерских лодок и целый свежий полк. Благодаря этому гарнизон мог встретить наступающий год с уверенностью в своих силах и надеждой.

Но солдаты не понимали, что, пока они обороняли скалу, внешний мир изменился. Американская война за независимость закончилась; Европа, как и Америка, хотела мира. Лишь Испания отказывалась от него. Карл III вступил в войну с единственной целью: отвоевать Менорку и Гибралтар. Теперь Менорка принадлежала ему, но Гибралтар, несмотря на всю очевидную его близость к королевству, казался столь же далек, как прежде. Во Франции Людовика XVI и его правительство Гибралтар заботил мало, но, с другой стороны, согласно тайной Аранхуэсской конвенции, которую они достаточно неосмотрительно подписали в 1779 г., они были обязаны сражаться, пока Испания не получит его. Итак, с величайшей неохотой они приготовились показать ей, как следует сделать дело.

1 апреля 1782 г. таинственная личность по имени Чикардо прибыла на маленькой лодочке из Португалии с сообщением, что испанцы конфисковали в Кадисе 12 кораблей и что они обвязывают их пробкой, паклей и старыми веревками и канатами, чтобы использовать против Гибралтара. Десять дней спустя пришло новое подтверждение: эти суда будут использованы в качестве плавучих батарей под командованием знаменитого французского инженера. Они появились в гавани Альхесирас 9 мая — большие торговые суда Ост-Индской кампании, столь обветшавшие, что, как сообщал один наблюдатель, «большинство подумало, что они скорее годятся на растопку, чем для нападения на крепость». К этому времени гавань и рейд быстро заполнялись, так как испанские корабли прибывали почти ежедневно. Весна сменилась жарким летом, а у оборонявшихся не было иного дела, кроме как наблюдать за бурной активностью в рядах испанцев и пытаться отгадать, что же это значит. 17 июня они ужаснулись, став свидетелями прибытия флота из 60 транспортов в сопровождении трех французских фрегатов, — то прибыла первая часть армии Людовика, насчитывавшая не менее 5000 человек. Затем, всего через пять дней и без каких бы то ни было предупреждений, обстрел прекратился. После непрерывного грохота, продолжавшегося более года, внезапная тишина особенно действовала на нервы. Значение ее стало понятно лишь позднее: она стала сигналом прибытия герцога Крильона, только что отпраздновавшего свой триумф на Менорке и теперь явившегося принять командование объединенными армиями Франции и Испании.

14 июля испанский дезертир — возможно, бежавший от наказания по суду — проскользнул через линию обороны и сдался часовым. Он тоже сообщил много интересного. Плавучие батареи — теперь их стало десять — покрывают крышей; они будут готовы к концу августа. Армия перед Гибралтаром теперь состоит из 37 батальонов испанской и восьми — французской пехоты, двух батальонов испанской и четырех батарей французской артиллерии и нескольких эскадронов драгун, а также кавалерии: в целом объединенные силы насчитывали 28 000 человек. Были и хорошие новости: в армии есть немало недовольных и почти ежедневно происходят случаи дезертирства. Десять дней спустя, 25 августа, из Легборна прибыло два корабля; они привезли некоего сеньора Леонетти, племянника Паскуале Паоли, с которым плыло два корсиканских офицера, капеллан и 68 волонтеров. Они также привезли хорошую новость о победе адмирала Родни над французами в битве Святых в Вест-Индии. В тот же день комендант приказал произвести салют из тяжелых орудий в час дня и из ружей солдат разных полков — в шесть и прокричать «троекратное ура, когда стрельба окончится, причем начать должны те, кто находится слева, а продолжать следует в том же порядке, в каком шла стрельба». Французы и испанцы, смотревшие снизу и не сомневавшиеся, что скала вскоре будет у них в руках, несомненно, утвердились в давно сложившемся у них мнении, что все англичане — сумасшедшие.

«В Испании ведутся грандиозные приготовления к атаке гарнизона; оказавшись в Альхесирасе, мы увидели, как там трудятся над тем, что вы именуете кораблями-пробками. Борта этих кораблей покрыты большими прямоугольниками из сырого дерева и опутаны канатами; в целом все это достигает семи-восьми футов в толщину. При этом нужно покрыть лишь одну сторону — другая остается нетронутой. На палубе должна быть устроена защита от выстрелов и осколков — по крайней мере нас старались заставить поверить в это. Оные корабли стоят наготове, чтобы их разместили вдоль фронта гарнизона, дабы они пробивали в стене бреши, когда войскам придет время высадиться, прибыв в лодках, которые строятся с этой целью в Картахене. Также мы видели, как в Севилье отправляют на судах медные пушки».

Так писал мистер Андерсон из Тавиры (находившейся на южном побережье Португалии, сразу за испанской границей) 1 июня 1782 г. Ужасающие конструкции, описанные им, были детищем французского инженера, кавалера Жана Клода Элеонора Ле Мишо д’Аркона. Д’Аркон, очевидно, убедил Карла III и все испанское правительство, что, будучи невоспламеняемыми и непотопляемыми, они сделают гарнизон беспомощным и вынудят его к быстрой капитуляции. Лишь одного человека, как нам теперь известно, ему так и не удалось убедить в своей правоте: к несчастью, это был назначенный на должность командующего франко-испанской армией, недавний герой Менорки герцог Крильон. Он сообщает в своих мемуарах о двух бурных спорах, произошедших в мае в Мадриде: одной — с самим д’Арконом, другой — с государственным министром, графом де Флоридабланка. Во втором разговоре он недвусмысленно обозначил свою позицию и предложил немедленно подать в отставку, но Флоридабланка и слышать об этом не хотел; наконец он убедил герцога продолжать исполнять должность при условии, что тот официально объявит о своем несогласии и порицании, а если план француза провалится, эта декларация будет обнародована.

В действительности Крильон пошел еще дальше. Тут же на месте он составил меморандум и отдал его на хранение другу, проинструктировав его, что документ нужно будет вскрыть и опубликовать в тот момент, когда столицы достигнет новость о начале атаки.

«Отправляясь к Гибралтару, я заявляю, что принимаю командование, лишь повинуясь приказу короля… Я сделал все, что мог, чтобы объяснить его величеству свое несогласие с планом… и заявляю, что, так же как (в случае если город будет взят благодаря успешным действиям плавучих батарей, в чем я глубоко сомневаюсь) вся слава достанется г-ну д’Аркону и все заслуги будут отнесены на его счет, пусть (если батареи не принесут успеха) меня ни в чем не упрекают, ибо я не принимал участия в происходящем».

Герцог оставил не менее 12 копий письма, дабы их распространили во Франции и Испании. По словам современного историка осады, «никогда ни до, ни после генерал, идущий в атаку, не прикрывал свое отступление столь тщательно и не разоблачал свою ложь и лицемерие при принятии командования операцией, в успех которой не верил».

Когда Крильон прибыл в Сан-Роке, маленький испанский город, расположенный близ границы, и разместил рядом с ним свою штаб-квартиру, вверенные ему силы насчитывали более 32 000 человек; даже принимая во внимание дезертиров и больных, на то время это была, возможно, самая большая из армий, развернутых против отдельной крепости. Слабым местом ее была командная структура. Крильон и д’Аркон не скрывали, что презирают друг друга; их объединяла лишь глубокая неприязнь к значительно более молодому и нестерпимо самоуверенному адмиралу дону Буэнвентура де Морено, командовавшему испанским флотом в Порт-Магоне, который хвастался, что, после того как его флот займет позиции, Гибралтар будет им взят в 24 часа. Говорят, что в какой-то момент д’Аркон вскричал в отчаянии: «Crise, contradiction, f?cherie et jalousie!»[276] По-видимому, это было весьма исчерпывающее описание.

Тем временем примерно 7000 человек оборонявшихся (еще 400 находились в госпитале) пребывали в ожидании генерального штурма, который, очевидно, должен был произойти в скором времени; также они ждали флот, который обещали прислать на выручку (правда, последнее начало казаться куда менее вероятным). Лондонское правительство продолжало отвечать уклончиво. Администрация лорда Норда пала после двенадцати провальных лет своего правления; новое министерство лорда Шелбурна было парализовано неуверенностью. На неоднократно звучавшие призывы короля к действию Шелбурн мог ответить лишь следующим образом (к этому моменту настал конец августа):

«Что же касается снятия осады Гибралтара… то оно настолько зависит от осведомленности относительно как местных условий, так и навигации в заливе, а также прочих обстоятельств, что я не смею принять решение. Я боюсь, что министры кабинета, не будучи сведущи в военном деле, попытавшись сделать это, столкнутся с серьезными трудностями. Мне представляется, что в значительной мере исход будет зависеть от навыков и уверенности командующих».

Столь продолжительное замешательство было тем более Удивительно, что осада Гибралтара завладела воображением обитателей Восточной Европы. Залив Альхесирас в буквальном смысле образует огромный театр, откуда на зрелище можно смотреть с безопасного расстояния, и к этому моменту зрители съезжались со всей территории Франции и Испании, чтобы увидеть близящуюся драму. Среди них были два французских принца крови, виконты д’Артуа и де Бурбон, недавно приехавшие в Сан-Роке. Возможно, именно в их честь дату генерального штурма назначили на день Святого Людовика — 25 августа. Сведения как-то просочились в Гибралтар, и на рассвете гарнизон приготовился к атаке. Однако ничего не произошло. По-видимому, плавучие батареи так и не были готовы.

И вот 8 сентября, в воскресенье, гарнизон предпринял нападение сам. За прошедшие несколько недель испанцы построили гигантскую стену через перешеек, сложив ее из примерно полутора миллионов мешков и бочек, наполненных песком; теперь ее использовали, чтобы под ее прикрытием подтаскивать пушки и мортиры для новых батарей. Эта работа, однако, также осталась неоконченной, и вице-губернатор, генерал Роберт Бойд, поддержал идею начать ее длительный обстрел раскаленными докрасна ядрами и зажигательными бомбами. Технически это была сложная операция, редко применявшаяся в сражениях на суше, хотя на море это делалось весьма часто: пушечные ядра раскаливали на огромной решетке, но после этого процесс заряжания ими пушек был очень непростым. С другой стороны, они производили весьма значительный эффект: едва они касались дерева, как то воспламенялось; люди, имевшие несчастье оказаться у них на пути, получали ужасные раны. Начавшись вскоре после полуночи, этот обстрел продолжался без остановки 9 часов; было сделано всего около 5500 выстрелов со скоростью 10 в минуту; огонь вспыхивал вдоль строя испанцев словно пламя, бегущее по дорожке из пороха, подготовленной для устройства взрыва. Испанцы, застигнутые врасплох и поначалу не знавшие о том, что ядра раскалены, действовали медленно, но, начав биться, сражались как львы, срывая горящие доски и бревна голыми руками, меж тем как снаряды продолжали градом сыпаться вокруг них. Генерал Бойд, наблюдавший за происходящим с большой батареи, не мог сдержать своего восхищения: «Свет еще не видел большей храбрости».

Но какова бы ни была личная храбрость, испанцы понимали, что произошла катастрофа — или унизительное для них событие. Пытаясь хоть как-то сохранить лицо, Крильон приказал немедленно ответить нападавшим таким же образом — начать продолжительный обстрел из орудий пяти новых батарей на рассвете следующего утра. 9 сентября было произведено почти столько же выстрелов, сколько 8-го — официальный подсчет зарегистрировал 5403 выстрела, — однако нападавшие стреляли холодными ядрами и Гибралтарская скала представляла собой цель, значительно отличавшуюся от низкого песчаного перешейка. Обстрел продолжался весь следующий день; его вели и береговые батареи, и корабли адмирала Морено, но серьезного ущерба не нанесли.

Затем, в 8 часов утра 12 сентября, наблюдатели сообщили, что показались паруса большого флота, приближавшегося с запада. Сердца осажденных забились: неужели как раз вовремя прибыл флот, посланный на выручку из Англии? Увы, то был не он. Паруса принадлежали судам франко-испанской армады, включавшей 47 одних только линейных кораблей, плывших под флагами не менее десяти адмиралов. По их прибытии защитники скалы оказались лицом к лицу с армией почти в 40 000 человек, располагавшей двумя сотнями тяжелых орудий. Теперь флот, шедший на подмогу, оказался бы бесполезен, даже если бы он все-таки появился: безнадежно уступая в численности, он не имел шансов проникнуть в гавань. В этот момент многие из оборонявшихся ощутили нечто весьма близкое к отчаянию.

Они были бы куда веселее, если бы имели хоть малейшее представление о ссорах и все возрастающем беспорядке в лагере врага. Крильон настаивал на немедленной атаке — на карту была поставлена его честь; приближалась осень; отсрочки и задержки затянули дело на достаточно долгий срок. Д’Арсоп возражал, что его флоттанты еще не готовы; не были выставлены вехи, ориентируясь по которым они должны были бы разместиться; не промерили глубину, чтобы определить мелкие места и банки; не бросили якоря, с помощью которых можно было бы верповать суда в случае необходимости. Оказавшись между двух огней, Морено почувствовал, что его игнорируют, и, разочарованный, надулся и замолчал. Однако верх одержал Крильон. 13 сентября, едва пробило 7 часов утра, первые три из десяти флоттантов двинулись на предназначенные для них стоянки вдоль западного берега. Морено поднял свой флаг на двадцатичетырехпушечном корабле «Пастора». Д’Арсон пришел в ярость — он знал, что все суда направляются прямо на мель, — но был вынужден взойти на борт следующего по величине, двадцатитрехпушечного «Талья Пьедра», находившегося под командованием дона Хуана Мендоса, принца Нассауского. Остальные семь капитанов, вне зависимости от того, готовы были их корабли или нет, вскоре двинули свои суда следом. Три часа спустя все десять выстроились, повернувшись бортами к суше и взяв под прицел побережье между старым молом на севере и южным бастионом протяженностью тысячу ярдов. Битва началась.

Вечером того же дня Сэмюэль Анселл, квартирмейстер 58-го полка, писал брату:

«Усталый, изнуренный, я сажусь, чтобы дать тебе знать, что мы выиграли битву и предали огню корабли врага. Появившись сегодня утром в девять часов, они один за другим проследовали каждый на свою позицию и, встав на якорь, начали стрелять с наивысшей частотой. В то же время мы дали по ним залп холодными ядрами, но — к нашему величайшему удивлению — они отскакивали от их бортов и настилов. Даже тридцатидюймовый снаряд не мог пробить их! Однако мы не потеряли присутствия духа, хотя несколько наших было убито, но со всевозможной быстротой разожгли огонь в наших горнах и вложили в них наши тринадцатифунтовые ядра, дабы „поджарить“ их. Если бы ты мог выглянуть из-за скалы и посмотреть, как мы работаем, ты бы не смог удержаться от улыбки: некоторые устанавливали пушки, черные, словно эфиопы, из-за того, что утирали лица руками, испачканными порохом; сыны Вулкана сопели и потели, в то время как остальным выпало нести пылающие ядра, используя специально сделанные для этой цели железные инструменты, но так как это не позволяло как следует снабжать батареи, мы подготовили бочки на колесах, наполненные песком, и в каждую из них положили по полдюжины выстрелов. Без промедления мы начали вести ответный огонь; враги также продолжали стрелять. Однако длительный обстрел докрасна раскаленными ядрами, учиненный нами, свел на нет все меры предосторожности, предпринятые врагом при строительстве флоттантов, ибо от ядер, застревавших в их бортах, с течением времени распространялся пожар. Это, как мы обнаружили, происходило несколько раз в течение дня, хотя враг часто препятствовал нам; однако результатом сего беспокойства, постоянно доставляемого ему, стало то, что в конце концов его пушки лишились возможности стрелять. Как раз при последнем свете дня мы увидели, что одно из самых больших судов охвачено огнем в нескольких местах, а вскоре и другие оказались в таком же положении. Это прибавило войскам смелости, и мы стали веста огонь по оставшимся восьми кораблям с удвоенной силой.

1 час ночи [14 сентября]

Плавучие батареи прекратили огонь, и одни из них только что охватило пламя; люди на них посылают ракеты, призывая на помощь… Сейчас получено сообщение, что на берегу были настигнуты офицер и еще одиннадцать человек; они добрались до суши на куске дерева, бывшем частью плавучей крепости, затопленной при попадании выпущенного гарнизоном снаряда, когда она направлялась на помощь флоттантам».

Что же произошло? Во-первых, как мы видели, вместо твердого руководства во главе армии стояли лишь три примадонны, пререкавшиеся между собой. Второе — в какой-то мере следствие первого — то, что флоттанты оказались покинуты объединенным флотом. Они никогда не предназначались для того, чтобы действовать в одиночку; согласно первоначальному плану, между ними и на флангах должно было располагаться тридцать канонерских лодок и тридцать лодок с мортирами, с которых предстояло вести постоянный обстрел береговых батарей. Если бы так и было сделано, то это вполне могло решить исход всей битвы. Но в море не было никаких признаков этих лодок. По известным лишь ему причинам адмирал дон Луис де Кордова отказался выдвинуть их вперед. Третье: кавалер д’Аркон переоценил мощь своего творения. Может, его корабли и были непотопляемыми, но уж никак не невоспламеняемыми. Сама толщина их защитного покрытия означала, что раскаленное докрасна пушечное ядро может глубоко проникнуть в обшивку, незаметно вызвать тление и в конечном итоге воспламенить древесину вокруг себя.

Что теперь было делать? Для Испании этот день ознаменовался катастрофой, и штаб Крильона пребывал в шоке. Первым поводом для него являлись флоттанты, на которых по-прежнему оставалось 5000 человек. На двух из них — в том числе на «Талья Пьедра», попадание в который причинило наибольший вред, — начались серьезные пожары, но порох подходил к концу и взрыв был маловероятен. С другой стороны, их мачты и такелаж снесло выстрелами, и они оказались обездвиженными. Если бы как-то удалось отбуксировать их в безопасное место, их еще можно было бы спасти, но как это было сделать? И хотел ли этого Крильон в любом случае? Он всегда ненавидел эти конструкции, тем более что, пока они не сгорели и не затонули, д’Аркон мог рассчитывать хотя бы на частичный успех. Существовала также возможность того, что британцы захватят их в качестве трофеев. Было бы куда лучше уничтожить их — но прежде их надо было эвакуировать. Примерно в 10.30 генерал отправился вместе с принцем Нассауским (покинувшим «Талья Пьедра» немедленно после того, как на судне вспыхнул пожар) просить де Кордова послать его фрегаты, чтобы забрать команды с плавучих батарей. Но старый адмирал отказался наотрез: он не мог ради такой цели подставлять свои корабли под огонь врага. Доступны будут, заявил он, лишь его малые суда.

Первое из них достигло десяти неповоротливых кораблей около полуночи; оно везло приказ, адресованный всем десяти капитанам: поджечь свое судно, прежде чем покинуть его. Затем воцарилась неразбериха словно в ночном кошмаре. Измученных людей, не терявших присутствия духа и храбро сражавшихся в условиях сильного обстрела более двенадцати часов, теперь охватила паника; они думали лишь о том, чтобы спастись. Некоторые суда оказались так перегружены, что затонули; другие уничтожили береговые батареи еще до того, как они смогли взять на борт людей. Вскоре стало ясно, что оставшиеся не обладают требуемой вместимостью и должны будут совершить два-три переезда на берег и обратно. Но к этому моменту капитаны исполнили полученный приказ, и все десять судов охватило пламя. На каждом находились люди, которым не удалось уплыть, и у которых не было иного выхода, кроме как броситься за борт: лучше было утонуть, чем сгореть.

На рассвете в субботу, 14 сентября, мистер Анселл продолжал свое письмо:

«Наш залив являет картину ужаса и пожара; враг скорбит о своем бедственном положении, в то время как наши канонерские лодки весьма заняты спасением несчастных жертв от окружающего их пламени и грозящей им смерти, хотя враг со своих батарей, находящихся на суше, бесчеловечно дает залп за залпом из своих пушек по нашим лодкам, дабы помешать им, несущим спасение. Но никогда смелость столь не бросалась в глаза, ибо, несмотря на очевидные опасности, кои проистекали от столь отчаянного предприятия, все же наши лодки плавали близ плавучих батарей (хотя пламя вырывалось из их орудийных портов) и увозили страдальцев, выручая их из затруднительного положения, — несмотря на все это, презрение, каковое являли британские моряки ко вражескому огню, ядрам и картечи, и осколкам, навеки прославило Старую Англию.

7 часов

Вражеские корабли взрываются один за другим, наполовину полные людей, и наши лодки вынуждены отойти как можно дальше; сейчас они возвращаются с группой пленных на борту.

10 часов

Не все плавучие батареи взорвались: одна из них почти сгорела до самой ватерлинии, причем команда выбросила порох за борт. Батареи врага на суше продолжают вести огонь по гарнизону, тогда как на противоположном берегу видны испуг и смятение. Знать и гранды, собравшиеся, чтобы посмотреть на взятие города, отбывают из испанского лагеря, чтобы сообщить страшную новость Филиппу и его двору…

Несомненно, досаду и чувство уязвленной гордости вызывает у наших врагов вид их знамени, выставленного на нашем Южном плацу, где его привязали к пушке в перевернутом виде».

Генеральный штурм потерпел неудачу, однако скала по-прежнему находилась в опасности. Объединенный флот по-прежнему стоял близ залива, лагеря французской и испанской армии по-прежнему располагались на перешейке, где обстрел возобновился, словно ничего не произошло. Однако теперь между сторонами началось движение туда-сюда под белым флагом; 6 октября они произвели обмен пленными. Именно от одного из них оборонявшиеся узнали, что флот под командованием адмирала лорда Хоу наконец-то направляется к ним, чтобы снять осаду.

Хоу пришлось немало потрудиться, чтобы ввести свои суда в Гибралтар. Штормы равноденствия были в разгаре, и ветер пригнал флот прямо в Средиземное море, а по пятам за ними следовал враг. Однако каким-то образом битвы удалось избежать и практически все британские суда благополучно пришли в порт. С этого момента силы французов и испанцев постепенно начали таять. Время от времени огонь возобновлялся, но никто из нападавших, по-видимому, уже не проявлял энтузиазма. Все поняли, что Гибралтар не взять штурмом и если он когда-либо и сдастся Испании, то это произойдет в результате мирного соглашения, а не применения силы.

Предварительные переговоры начались 20 октября. Они были длительными и сложными и продолжались почти до самого Рождества. На ранних этапах Британия показала, что вполне готова отдать Гибралтар — за соответствующую цену: она, естественно, ожидала, что ей вернут Менорку и обе Флориды[277], а также несколько островов Карибского архипелага. Однако на открытии парламента 5 декабря Чарлз Джеймс Фокс вернулся к этой теме во время своего ответа на речь короля. «Гибралтар, — заявил он, — принес стране огромную пользу, отвлекая на себя столь значительную часть сил наших врагов, которые, будучи задействованы в иных местах, могли бы немало досадить нам». Далее в парламентском отчете о его речи говорится:

«Крепость Гибралтар следовало причислить к наиболее важным из владений этой страны; именно благодаря ей мы снискали уважение в глазах всех наций… Сдайте крепость Гибралтар испанцам, и Средиземное море станет для них лужей, в которой они смогут плавать, как им заблагорассудится, и действовать, будучи не контролируемыми никем. Лишите себя этой базы, и государства Европы, граница которых проходит по Средиземному морю, не станут более надеяться, что мы обеспечим им возможность свободно плавать по этому морю; а если быть полезными более не будет в ваших силах, нечего и ожидать, что кто-либо будет искать союза с вами».

Слушатели аплодировали ему с энтузиазмом, и во многом именно благодаря его словам правительство решило удержать Гибралтар за Британией любой ценой. Вместо него испанцам предложили Менорку и Восточную и Западную Флориду — и они согласились, хотя и с некоторой неохотой. Король Георг III был доволен еще меньше. При окончании переговоров 19 декабря он писал государственному секретарю лорду Грэнтему: «Я бы предпочел получить Менорку, обе Флориды и Гваделупу, а не эту гордую крепость. По-моему, она будет поводом к новой войне или по крайней мере причиной постоянной тайной враждебности». То были мудрые слова: несколько плодородных островов принесли бы его стране неизмеримо большую пользу, чем голая скала. Но не только парламент остался тверд: вряд ли можно сомневаться, что те же чувства разделял и британский народ. Британцы только что потеряли американские колонии и не собирались лишаться своего последнего опорного пункта в Европе. То был не только знак их превосходства на водах Средиземного моря: за прошедшие четыре года он стал символом стойкости, силы духа и смелости.