Глава XXV СВОБОДУ ГРЕЦИИ!

Глава XXV

СВОБОДУ ГРЕЦИИ!

Начало борьбы греков за независимость от власти турок можно датировать сентябрем 1814 г., когда три грека основали в Одессе тайное общество. Во избежание подозрений они умышленно дали ему неопределенное название «Филики этерия» — «Свободное содружество». Ни один из этих троих ничем особенным не выделялся — Николаос Скуфас был продавцом шляп, Эммануил Ксантос — разорившимся торговцем оливковым маслом, Афанасиос Цакалов вообще не имел какого-то определенного рода занятий. Начали они с малого. Хотя все трое родились в Греции, будучи эмигрантами, они не могли прибегнуть к возможностям, имевшимся на родине, и даже в греческой черноморской диаспоре их положение было слишком незначительно, чтобы их могли всерьез воспринимать богатые торговцы, в чьей поддержке они нуждались.

Мало-помалу, однако, число членов общества увеличивалось. Его основатели перебрались в Константинополь, где в то время греков было почти столько же, сколько и турок, и оттуда стали отправлять своих эмиссаров в саму Грецию: одного — в Македонию и Фессалию, другого — на Пелопоннес и богатые острова Гидра и Спеце, а еще двоих — на Мани (центральный из трех выступов Южного Пелопоннеса). Мани был центром произошедшего ранее неудачного восстания, спровоцированного в 1770 г. Екатериной Великой с помощью ее фаворита, графа Григория Орлова.[322] В чем-то парадоксальным результатом этого инцидента стало то, что османские власти изъяли Мани из-под юрисдикции правителя Пелопоннеса и передали в непосредственное подчинение капудан-паше, главе вооруженных сил Турции и повелителю Эгеиды, а он, в свою очередь, передоверил власть главе одной из местных фамилий, даровав ей титул беев. Восьмой из этих беев[323], занявших должность в 1815 г., впоследствии стал одним из героев греческой революции; не менее 49 человек из его семьи погибло в бою в ходе последовавшей борьбы. Его звали Петробей Мавромихалис.

Подобно всем представителям своего рода Петробей отличался исключительной красотой — чего и следовало ожидать, поскольку его предок Георгий, согласно общему мнению, был женат на русалке. Это качество он сочетал с учтивостью манер, чрезвычайным умом и, как впоследствии выяснилось, неукротимой храбростью. Подобно любому племенному вождю он был способен на жестокие действия, когда считал их оправданными, но также проявлял великодушие, улаживая проявления кровной мести повсюду, где мог, и делал все от него зависящее, способствуя формированию солидарности, которая, как он понимал, будет необходима в дальнейшем. Когда содружество обратилось к нему, он немедленно оказал ему поддержку.

Однако, прежде чем вести речь о том, чтобы взять в руки оружие, движение должно было обрести руководителя. Самым выдающимся греком из людей того времени — и, очевидно, первым, на кого пал выбор, — был Иоаннис Каподистриас, более известный за пределами Греции как Каподистриа. Родившийся на Корфу, он происходил из древнего рода, эмигрировавшего на Ионические острова из Италии в XIV в. В юности он активно участвовал в местной политической жизни и произвел на русских, оккупировавших остров, такое впечатление, что получил приглашение занять один из руководящих постов в Санкт-Петербурге. В нормальных обстоятельствах его статус гражданского служащего Российской империи не помешал бы ему возглавить содружество, однако, к несчастью, в 1815 г. царь Александр назначил его товарищем министра иностранных дел, так что когда в 1820 г. Эммануил Ксантос попросил у него аудиенцию и высказал свое предложение, то получил решительный отказ.

Затем содружество обратило свои взоры на блестящего императорского адъютанта Александра Ипсиланти, который, хотя ему еще не исполнилось тридцати лет, уже потерял руку на царской службе. Два его брата уже были членами общества, и он согласился без колебаний. Предстояло еще сделать немало: общество насчитывало всего около тысячи человек. Но Ипсиланти не терпелось начать, и 8 октября 1820 г. он выпустил прокламацию, призывавшую всех греков готовиться к грядущей борьбе. Революция, заявлял он, должна начаться на Пелопоннесе еще до конца года. Что характерно, ему не удалось посоветоваться со своими агентами на местах, которые теперь вынуждены были сообщить ему, что Пелопоннес еще не готов. По этой причине он решил, что лучше начать не на юге, а на севере, в дунайских княжествах — Молдавии и Валахии.

Во многих отношениях этот выбор казался удивительным. Ни один из этих районов — оба находятся на территории современной Румынии — не являлся частью Греции. Фактически они не входили и в Османскую империю: с точки зрения закона они имели вассальный статус, и султану, согласно договору, запрещалось посылать туда войска без согласия русских. Это означало, что в интересах единоверцев-православных царя нужно было убедить не допустить противостояния турецких войск инсургентам. Вдобавок могло пригодиться и то, что в течение предыдущего столетия оба района управлялись греками, жителями Константинополя, и можно было ожидать, что этот город окажет восставшим всемерную поддержку. Подобные соображения вселяли в Ипсиланти надежду, и 6 марта 1821 г. он с двумя младшими братьями и несколькими товарищами пересек молдавскую границу. В тот же вечер они прибыли в столицу Яссы, где выпустили еще одну прокламацию, в которой обещали, что ценой «совсем незначительных усилий» полностью уничтожат турок, тогда как «могущественная империя защитит наши права».

На самом деле налицо были все признаки, что «могущественная империя» не сделает этого: и Каподистриа, и сам царь дали Ипсиланти понять, что не одобряют проект как таковой и не желают иметь к нему никакого отношения. С этого момента кампания — если ее можно так назвать — обернулась катастрофой. В Галаце, городке, отстоящем от Ясс примерно на 100 миль к югу, восставшие перебили турецкий гарнизон и всех турецких купцов. Когда новости об этом достигли Ясс, 50 солдат-османцев, уже разоруженных и получивших обещание, что их жизнь и имущество пощадят, также были преданы мечу. Более того, Ипсиланти, увидев, что средства, которые он с уверенностью ожидал получить в Яссах, не поступят в его распоряжение, начал вымогать деньги у богатых банкиров. Тем временем собранные им войска, оставшиеся без жалованья, грабили местные деревни. Серьезно встревоженный, Ипсиланти двинулся на Бухарест, но лишь для того, чтобы обнаружить, что местный авантюрист Тудор Владимиреску явился туда первым и занял город, призвав местное население к восстанию не против турок, а против греков-фанариотов[324] — «драконов, которые глотают нас живьем».

Но впереди его ждали два еще более сильных удара. Во-первых, патриарх православной церкви в Константинополе, поддержанный двадцатью двумя епископами, приговорил Ипсиланти и других предводителей мятежа к «отлучению и проклятию»: «нет им прощения, да будут преданы анафеме и после смерти, и да страдают во веки веков». Затем восстание подверглось осуждению со стороны самого царя. В заявлении, составленном Каподистриа, Ипсиланти отстранялся от службы на том основании, что отверг «все заповеди религии и морали». Ему и его товарищам Россия отказывала в какой бы то ни было помощи; ему навеки воспрещалось возвращаться туда.

К счастью, Владимиреску вскоре схватили и доставили в лагерь Ипсиланти, где поспешно казнили. Число мятежников умножилось за счет его бывших последователей; теперь восставшие решили открыто нанести туркам удар и 19 июня вступили в схватку со значительными силами османцев близ деревни Драгазани. В последовавшей битве половина греков были изрублены на куски, другая половина спаслась бегством. Ипсиланти бежал в Австрию, но был арестован на границе. Его заточили в тюрьму в Мохаче, где он находился до 1827 г.; на следующий год он умер. В Греции в легендах, имевших хождение в широких кругах, он обычно изображается героем и мучеником, и в каком-то смысле так и было. Однако он не обладал ни умом, ни опытом, необходимыми для того, чтобы восстание, во главе которого он стоял, завершилось успехом. В равной мере из-за его полной некомпетентности и ряда иных причин первая кампания войны за независимость Греции окончилась провалом.

На Пелопоннесе перспективы приближающегося восстания выглядели несколько более обнадеживающими, особенно после отъезда в январе 1821 г. Хуршида-паши, правителя Мореи, на войну с Али-пашой Янинским. Хуршид представлял собой значительную силу в тех краях, и появление на его посту молодого, неспособного к эффективным действиям заместителя привело к немедленному ослаблению турецкой власти. Всего через несколько дней с Дзанте прибыл громкоголосый черноусый пятидесятилетний мужчина, бывший разбойник, которому суждено было, как никому другому, стать олицетворением войны за независимость Греции, — Теодор Колокотронис. Благодаря своему представительному внешнему виду и громкому смеху (а также тому, что в ярости он был ужасен) он был прирожденным лидером; не прошло и нескольких дней после его приезда, как он произвел неизгладимое впечатление на всех окружающих.

Пороховой заряд, так сказать, был уже заложен, но именно Колокотронис зажег фитиль; он назначил восстание на 25 марта.[325] Даже несмотря на это, несколько общин начали действовать раньше времени. Надпись на мемориальной доске на площади Святого Михаила в маленьком городке Ареополисе гласит: «На этой исторической площади 17 марта 1821 г. началось великое восстание под предводительством Петробея». Честь первенства, таким образом, принадлежит Мавромихалису. Но Колокотронис не отстал, возглавив 20 марта отряд, состоявший примерно из 2000 вооруженных людей; они прошли через Каламату среди ликующих толп. Три дня спустя им сдался турецкий гарнизон; повстанцы пообещали пощадить турок. (Увы, они не сдержали слова. О турках писатель-современник выразился следующим образом: «луна пожрала их»).[326] Не прошло и недели, как весь Пелопоннес охватило восстание.

Не везде, однако, все шло так, как хотелось мятежникам. В Патрасе, крупном портовом городе, восстание в последних числах марта встретило серьезное сопротивление. Турки забаррикадировались в цитадели и обстреливали осаждавших сверху из пушки. Через несколько дней последовала новая неприятность. Епископ Герман — который не только занимал кафедру в Патрасе, но и являлся ведущим церковным иерархом и номинальным предводителем восстания — обратился ко всем христианским странам за поддержкой и 29 марта получил ответ с Корфу от сэра Томаса Мейтленда. Жителям Ионических островов, писал Мейтленд, запрещено участвовать в борьбе, к какой бы стороне они ни присоединились: сделав это, они немедленно лишились бы защиты своего правительства.

Затем, в Вербное воскресенье, 3 марта, турецкие силы под командованием некоего Юсуф-паши, насчитывавшие несколько сот человек, достигли Патраса. Юсуф недавно прекратил осаду Янины, получив новый пост: его назначили правителем Эвбеи. По дороге, минуя Миссолунги (ныне Месолонгион), он получил известие о беспорядках и тут же поспешил освободить город. Он и его люди вошли в Патрас на рассвете, застав греческое население врасплох: жители еще не успели подняться с постелей. Большинство вскочили, охваченные паникой, и бежали, спасая свои жизни; Юсуф же приказал спалить дотла дома виднейших граждан. Сильный сирокко раздул пламя, и в результате сгорело около 700 зданий. Тем временем улицы заполнились турками; охваченные яростью, они жаждали крови греков. Из оставшихся в городе жителей в течение нескольких часов они обезглавили 40 человек.

Бои в Патрасе не прекращались до самого конца войны; греки и турки попеременно брали верх, однако ни та ни другая сторона не действовала достаточно решительно для того, чтобы положить боям конец. Несмотря на постоянный обстрел, который вели повстанцы, турки так и не утратили контроль над цитаделью; не удалось изгнать их и из двух других больших замков в Румелии и Морее, стоящих друг против друга на противоположных берегах Коринфского залива в его самом узком месте. Лишившись этого важного плацдарма, учитывая, что греки прочно закрепились в Коринфе, туркам не удалось бы войти на обширный полуостров с севера, а местонахождение их правительства в Триполисе оказалось бы в опасной изоляции; сохраняя же над ним контроль, они могли, так сказать, весьма усложнить мятежникам жизнь.

В том, что Пелопоннесу суждено стать центром борьбы, ни у кого не возникало сомнений. Именно здесь Колокотронис — теперь официально ставший архистратегом, главнокомандующим — выиграл свое первое важное сражение при Валтетси, всего в пяти милях от Триполиса, где находилось турецкое правительство. Турки потеряли около 700 человек убитыми и ранеными, греки — около 150. Вдобавок именно здесь греки отбили у турок первую мощную твердыню — Монемвасию, расположенную в юго-восточном углу полуострова; громадный утес, на котором она стояла, многие считали неприступным. В Румелии, с другой стороны — а эта территория, надо сказать, охватывала всю Грецию к северу от Коринфского залива, — возникавшие время от времени бои, как правило, имели целью предотвратить продвижение турок к югу. К примеру, греки одержали значительную победу при Василике — дороге, тянущейся через длинное и узкое ущелье, весьма похожее на Фермопилы (и расположенное неподалеку от них), где спартанский царь Леонид и его отряд погибли, оказывая героическое сопротивление персам за двадцать три столетия до этого.

Битвы шли и на море, причем силы противников были безнадежно неравны. Греки располагали в основном торговыми судами, хотя, как правило, те имели на борту по несколько пушек для защиты от пиратов, которыми по-прежнему изобиловало Восточное Средиземноморье. С другой стороны, турки располагали флотом. В подобных условиях исход событий был бы предрешен — война велась между в высшей степени неравными силами, — но греки обладали одним исключительным преимуществом: они были моряками до мозга костей, тогда как турки — происходившие, как известно, из районов Средней Азии, не имевших выхода к морю, — ими ни в коей мере не являлись. Это означало, что если бойцы на борту османских военных кораблей по преимуществу были турками, то в делах мореплавания и навигации они, как правило, полагались на греков; когда же разразилась революция, они оказались лишены этой возможности. Более того, небольшие по размеру греческие суда могли двигаться быстрее и маневрировать лучше, нежели турецкие (так же как одержавшие победу английские суда, вышедшие в море два с половиной века назад против испанской армады).

Поэтому мы не удивляемся, читая, что из трех турецких морских экспедиций, отправленных из Константинополя в 1821 г. с двоякой целью — восстановить турецкий контроль над греческими островами, охваченными восстанием, и доставить подкрепления и припасы в турецкие гарнизоны, дислоцированные вдоль берега Пелопоннеса, — две окончились полной неудачей. Первая возвратилась назад, после того как второе по величине из участвовавших в ней судов было уничтожено греческим брандером, огонь от которого достиг крюйт-камеры; взрыв разнес корабль в щепки, уничтожив 500 человек. Вторая, отправленная с целью покорения острова Самос, расположенного близ Анатолийского побережья, вернулась назад, не достигнув никаких результатов. Лишь третья преуспела, обогнув Пелопоннес и войдя в Ионическое море, где британские власти по-прежнему разрешали туркам пользоваться гаванями у берега островов. Здесь она пополнила запасы продовольствия в Дзанте и продолжила действовать, совершив нападение вместе с большой египетской флотилией на порт Галаксиди на северном берегу Коринфского залива. Было захвачено 34 греческих судна вместе с тридцатью моряками; город сожгли дотла. Затем флот вернулся в Босфор тем же путем и бросил якоря в бухте Золотой Рог. Корабли, ставшие его добычей, плыли сзади; мертвые тела пленников свешивались с нок-рей.

Так как отношения между греками и турками все ухудшались, то можно было с уверенностью ожидать, что гражданское население пострадает так же, как и военные. В июне 1821 г. в Смирне (Измире) произошел безобразный инцидент, когда во время нападения на большую греческую общину погибло и подверглось насилию несколько сотен мужчин и женщин, но наиболее известный случай проявления жестокости имел место в Константинополе, причем приказ отдал сам султан Махмуд II. В день Пасхи, 22 апреля 1821 г., вскоре после рассвета, патриарх Григорий V — следует подчеркнуть, что он никогда не выражал даже минимальной поддержки греческому восстанию, — был лишен сана, и в то же воскресенье днем его повесили на центральных воротах патриархии. Согласно описанию, сделанному Робертом Уолшем, капелланом британского посольства, «истощенное воздержанием, исхудавшее тело пожилого человека» — по-видимому, ему было около восьмидесяти[327] — «весило слишком мало, чтобы казнь завершилась немедленной смертью. Он страдал долго; не нашлось дружеской руки, которая облегчила бы его муки, и прежде чем его конвульсии прекратились, успела опуститься ночь». Рассказывают, что через несколько часов султан лично явился, чтобы увидеть тело, которое оставили висеть на три дня.

Старый патриарх стал не единственной жертвой. По всей Османской империи христианские церкви подверглись нападениям и поджогам; было казнено немало духовных лиц, в том числе не менее семи епископов. И все же, несмотря на то что весь западный мир шокировали эти проявления насилия, лишь православная Россия заявила протест; министры иностранных дел Австрии и Британии Меттерних и Каслри, от которых можно было с уверенностью ожидать, что они станут противодействовать любому национально-освободительному движению, легко преодолели первоначальную нерешительность Пруссии и Франции. Итак, царь вынужден был действовать в одиночку, однако он выразился весьма резко, не смягчая слов. В ультиматуме, составленном Каподистриа, он заявил, что: «османское правительство открыто противопоставило себя всему христианскому миру, являя враждебность к нему. Это узаконивает защиту греков, которые отныне будут сражаться исключительно ради того, чтобы спасти себя от неминуемого уничтожения. Ввиду сути этой борьбы Россия считает себя обязанной предложить им поддержку, ибо они подвергаются преследованиям; защиту, поскольку они в ней нуждаются; и помощь — вместе со всем христианским миром, — ибо она не может оставить своих собратьев по вере на милость слепого фанатизма».

Этот документ был передан турецкому правительству 18 июля. 25 июля, не получив ответа, русский посол граф Строганов разорвал с Портой дипломатические отношения и закрыл посольство.

Тем временем на Пелопоннесе Колокотронис и его армия готовились к тому, чтобы завоевать свой величайший на тот момент трофей — Триполис. Хотя тамошний гарнизон составлял около 10 000 человек — в это число входил отряд из 1500 албанских наемников, грозных воинов, — поначалу город казался сравнительно легкой добычей. Он стоял на открытой равнине, и его защитники не могли рассчитывать на естественную защиту — город защищала лишь каменная стена высотой около 14 футов. Снабжаться с моря город тоже не мог. Также было известно, что он переполнен: гражданское население, составлявшее около 15 000 человек, дополнительно увеличилось за счет значительного числа местных турок, для которых стало небезопасно продолжать жить в окрестностях Триполиса. Учитывая, как жарко греческое лето, было невероятно, что город сможет долгое время выдерживать осаду.

К середине июля силы греков были стянуты к северу и к востоку. Командовал ими Колокотронис; кроме того, Мавромихалис имел под рукой готовый вступить в бой резерв. Как раз в тот момент, когда они приготовились атаковать, прибыл неожиданный визитер — Дмитрий Ипсиланти, брат злосчастного Александра. Может показаться, что само по себе это не служило достаточной рекомендацией, хотя новости об окончательном поражении Александра еще не достигли Пелопоннеса. Физически Дмитрий не просто не производил впечатления: он был менее 5 футов ростом, худ как скелет и забавно заикался, — и все же в нем было что-то такое, что вызывало доверие. С момента его появления никто не сомневался в его честности, и когда через несколько дней он предложил принять на себя руководство новым Пелопоннесским правительством, а также высшее командование вооруженными силами, его поддержало на удивление много революционеров. Среди них был сам Колокотронис, сознававший, что быстро оформлявшейся новой Греции очень нужен признанный глава; вероятно, он рассматривал Ипсиланти как в высшей степени подходящего кандидата, которого ему будет нетрудно подчинить своей воле. После некоторых споров было решено, что временное правительство — так называемый Пелопоннесский сенат — созданное всего месяцем ранее, продолжит свою деятельность с Ипсиланти в качестве своего председателя и главнокомандующего.

Осада началась и продолжалась ровно столько, сколько ожидали греки. Прошло немного времени, и в Триполисе начал ощущаться отчаянный недостаток пищи и воды; вскоре последовала вспышка эпидемии. К концу августа стало известно, что турецкие силы, шедшие на выручку с севера через Фермопилы, уничтожены повстанцами, и через несколько дней осажденные турки сообщили о готовности начать переговоры. У них на руках оставалась, так сказать, единственная карта — группа из 38 заложников-греков, захваченных в плен вместе со своими слугами в начале осады. Всех держали в одной крохотной камере; хозяев приковали за шею к одной цепи, слуг — к другой, причем обе цепи были так туго натянуты, что если один человек решал сесть или встать, остальным приходилось делать то же самое. Возможно, именно эти вопиющие проявления бесчеловечности разгневали осаждавших. Разнесся слух об обещанной возможности грабежа, и теперь число их быстро росло, а настрой становился все более угрожающим, особенно когда они начинали спорить о том, как разделить добычу.

Незадолго до ожидаемой капитуляции Колокотронис убедил Ипсиланти покинуть лагерь. Предлог, названный им, заключался в том, что турецкий флот появился у западного побережья и главнокомандующий должен был предотвратить высадку врага. (На самом деле одна-единственная двухдюймовая пушка, которую Ипсиланти взял с собой, не могла эффективно действовать против османского флота, который, как мы знаем, беспрепятственно проследовал в Галаксиди.) Настоящая причина, по-видимому, была иной: взятие Триполиса, что хорошо понимал Колокотронис, не могло не окончиться массовым кровопролитием. Будет лучше, если благородный Ипсиланти не окажется там и не увидит происходящего; также снижался риск того, что на него, главу правительства, возложат ответственность за события.

Конечно, Колокотронис был совершенно прав. Мирные переговоры еще продолжались, когда 5 октября греки ворвались в Триполис и увидели оставшиеся без похорон тела тех, кто умер от голода или болезни. Трупы валялись на улицах; в течение нескольких часов их завалили сотнями новых; на сей раз люди стали жертвами жажды убийств; убивали всех без разбора. Это происходило не только в городе — около 2000 беженцев, по большей части женщин и детей, покинувших город добровольно на том условии, что им обеспечат охрану, также перебили. Ипсиланти, вернувшийся через несколько дней после того, как начался этот кошмар, пришел в ужас. Высказывалось мнение, что ему нужно было остаться, чтобы, используя свой авторитет, обуздать ярость своих соотечественников, однако его влияние, и без того незначительное, уже начало слабеть и в любом случае он мало что мог сделать. Война, как известно, делает жестокими тех, кто участвует в ней; история полна таких ужасов, и разграбление Триполиса не было ни первым, ни худшим из подобных случаев. И тем не менее печально, что на страницах истории борьбы за независимость Греции, в которой много героических эпизодов, осталось это несмываемое пятно.

Греки вели национально-освободительную борьбу, но они еще не представляли собой нации. Пелопонесский сенат — это, конечно, было очень хорошо, но его членов никто не избирал — на самом деле многие вошли в его состав по собственной инициативе, — и действие его приказов по определению ограничивалось территорией Южной Греции. Севернее Коринфского залива сходные организации существовали и в Восточной, и в Западной Румелии. Западная, базировавшаяся в Миссолунги, находилась под твердой рукой Александра Маврокордато, европеизированного грека, весьма образованного (он говорил на семи языках), недавно прибывшего из Пизы, где он тесно сдружился с поэтом Перси Биш Шелли и давал его жене Мери Шелли уроки греческого. Едва он услышал о восстании, как поспешил в Грецию, высадился в Миссолунги в середине августа и с этого момента стал наиболее влиятельной фигурой среди революционеров.

Теперь возникла насущная необходимость в верховном органе, который объединил бы эти три группы, а также несколько других, менее значительных, сформировавшихся в отдельных городах и городках. С этой целью представители всех организаций встретились в последние недели уходящего года в Пиада, безвестной маленькой деревушке, расположенной примерно в пяти милях от огромного античного театра Эпидавра. Ассамблее Эпидавра, как ее назвали, предстояло выработать первую греческую конституцию. Прежде всего в ней провозглашалось «политическое бытие и независимость» греческой нации, в качестве государственной религии принималась православная вера по греческому образцу; далее перечислялись гражданские права, которые будут гарантированы ею; наконец, в ней закладывались основы государственного механизма: учреждался орган исполнительной власти из пяти человек и сенат. Маврокордато избрали президентом этого органа и фактически главой государства; Ипсиланти, не присутствовавшего на собрании (он вел осаду Коринфа), обвели вокруг пальца, назначив председателем сената, а Мавромихалиса — его заместителем.

Но одно дело — провозгласить независимость и конституцию, и совсем иное — воплотить их в жизнь и добиться повсеместного принятия. Эпидаврские делегаты допустили одну серьезную ошибку — забыли выбрать столицу. Возможно, на столь раннем этапе развития событий такое решение могло показаться преждевременным, но на практике отказ от подобной попытки означал, что по исполнении своих замыслов все возвратятся на свои места, где будут властвовать как прежде, и для того чтобы на самом деле создать национальное правительство, почти ничего не было сделано. Сам Маврокордато, весьма обеспокоенный тем, что турецкий флот по-прежнему дислоцируется в Южной Адриатике, немедленно уехал, чтобы посетить Гидру и Спеце — два из трех островов (третьим был остров Псара в Эгейском море), от которых зависело пополнение экипажей и увеличение количества судов революционного флота; поддержка их жителей должна была иметь жизненно важное значение в надвигающейся битве на море. Он вернулся только в мае 1822 г.; направившись прямо в Миссолунги, занялся укреплением оборонительных сооружений города.

Таким образом, греческая конституция по-прежнему во многом оставалась мечтой в глазах как греков, так и иностранцев. Можно сожалеть о том ответе, который дал на Корфу сэр Томас Мейтленд новому греческому правительству, когда оно обратилось с просьбой возвратить ему реквизированный им корабль. Однако его реакция, пожалуй, не слишком удивляет:

«Его превосходительство только что получил письма от лиц, которые присвоили себе имя греческого правительства, от посланца, ныне находящегося в этом порту…

Его превосходительство не имеет представления о существовании „временного правительства Греции“, и по этой причине не может признать за ним подобные полномочия… Он не станет вступать в переписку ни с одной номинальной властью, о которой не располагает сведениями».

Для греков первый год их революции был на удивление богат успехами. К настоящему моменту греческое восстание приковало к себе внимание Европы. Отряды молодых филэллинов, вдохновленных свежими воспоминаниями о полученном ими добротном классическом образовании, отправлялись в путь из Англии и Франции, Германии и Испании, Пьемонта и Швейцарии и даже из Польши и Венгрии, садясь на любое попутное судно, которое доставило бы их к театру военных действий.

Увы, многие из них были обречены: 1822 г. оказался куда менее счастливым, чем предыдущий. Большинство юных добровольцев, не знавших ни слова по-гречески и по понятным причинам напуганных окружением из настоящих разбойников, в которое они попадали, создавали собственные батальоны; почти все они были мобилизованы в июле, когда Маврокордато опрометчиво решил дать туркам генеральное сражение на равнине Пета совсем рядом с Артой. Битва произошла 16 июля и закончилась катастрофой. Среди убитых было не менее 67 филэллинов. До Миссолунги смогло добраться менее 30 выживших, многие из которых получили серьезные ранения; следующей зимой еще несколько человек умерли там от ран или болезней. Мечта развеялась.

И все же оказалось, что катастрофа при Пете — ничто по сравнению с трагедией, которая одновременно разыгралась в 150 милях к востоку, на острове Хиос. Пока не началась революция, Хиос был богатейшим из греческих островов. В сравнении со многими своими соседями, он отличался завидным плодородием. Многие сотни лет он находился под властью итальянцев, и воспоминания об этом не изгладились из памяти и оказали влияние на местную культуру: остров мог похвастаться тем, что здесь обитали знаменитые купеческие семейства, включая Маврокордато, чьи имена были широко известны во всем Восточном Средиземноморье. Благодаря богатству и влиянию, которыми пользовался остров — 22 из тамошних деревень, где добывали смолу мастикового дерева, имевшую большой спрос в Константинополе, являлись собственностью сестры султана, — османское иго было легко для его жителей. Сами по себе обитатели благословенного острова никогда и не думали о восстании; действительно, когда в мае 1821 г. с Гидры прибыл флот с предложением принять участие в мятеже, они категорически отказались. Лишь на следующий год, когда другой флот, на сей раз с расположенного по соседству острова Самос, бесцеремонно выгрузил 1500 солдат и значительное количество пушек на берег Хиоса, его жители оказались вовлечены в нечто кошмарное.

Не хиосцы, но самосцы должны были понести ответственность за нападение на находившуюся в руках турок цитадель в Хоре, главном городе острова. Это они сожгли таможню и сорвали свинцовые листы с крыш мечетей, чтобы переплавить на пули. Но в результате случившегося пострадали именно хиосцы. 80 наиболее именитых граждан попали в тюрьму; троих отправили в качестве заложников в Константинополь. 11 апреля 1822 г. прибыл османский флот под командованием адмирала Кара-Али; командование сознательно предоставило свободу рук почти 15 000 головорезам, высадившимся на острове. Самосцы бежали, и началась резня. Повторилось то, что произошло в Триполисе, но на этот раз турки были убийцами, а греки жертвами. В Хоре не осталось в живых ни одного мужчины, ни одной женщины, ни одного ребенка; на остальной территории острова находиться было почти столь же небезопасно. 2000 охваченных ужасом беженцев собрались в большом монастыре Неа Мони, знаменитом во всем византийском мире благодаря своим прославленным мозаикам; всех их предали мечу. Другой монастырь, Эгиос Минае, дал приют еще трем тысячам; в Пасхальное воскресенье, 14 апреля, он был сожжен дотла вместе со всеми, кто в нем находился. Через месяц 49 из 80 заложников публично повесили: восемь — на нок-рее турецкого флагманского корабля, оставшихся — на деревьях вдоль дороги, которая до сих пор носит название улицы Мучеников.

Но и греки одержали победу. Ночью 18 июня они выслали брандеры против турецкого флота, дрейфовавшего напротив Хоры, причем метили в первую очередь во флагманский корабль самого Кара-Али. Операция полностью удалась: через несколько минут после столкновения флагман охватило пламя. Кара-Али пытался спастись в шлюпке, но падавший брус разбил ему голову; он умер на следующий день. Сообщают, что потери турок составили более 2000 человек. Однако к тому моменту это вряд ли интересовало хиосцев, оставшихся в живых. Они лишились около 70 000 соотечественников: 25 000 погибли, а еще 45 000 — то есть более половины от прежнего числа жителей — попали в рабство.

Знаменитая картина «Хиосская резня»[328], принадлежащая кисти Делакруа — внебрачного сына Талейрана[329], — лишь одно из свидетельств отвращения и ужаса, охвативших Западную Европу, когда по ней распространилась новость о совершенных жестокостях. Турок простили очень не скоро.

Новости, получаемые отовсюду, свидетельствовали о том, что дела складываются в пользу греков. Наиболее яркой из одержанных побед — хотя, возможно, не самой важной со стратегической точки зрения — стало взятие ими афинского Акрополя. Как и прежде, он величественно возвышался над окружающим ландшафтом, но тот, кто видел эти места во времена Перикла (не говоря уже о том, кто видел их в наши дни), не узнал бы их. Население насчитывало менее 10 000 человек, по меньшей мере половину которых составляли албанцы; вторая половина приходилась на долю греков и турок. Уже летом 1821 г. греки начали блокаду турецкого гарнизона на Акрополе, однако успехи их были незначительны, пока в конце года им не удалось захватить колодец возле южной городской стены, который они немедленно отравили. Теперь судьба гарнизона полностью зависела от наличия дождевой воды, причем случилось так, что зимой и весной 1821 г. стояла такая сушь, какой не помнили и старики. Ни одна попытка взять огромную скалу штурмом не увенчалась успехом, но это не имело значения — жажда и эпидемия, вызванная ею, подействовали куда более эффективно: 22 июня остатки гарнизона численностью около 1150 человек капитулировали.

Сдача состоялась на почетных условиях — конвой и отправка домой за счет греков, — но хотя греческие капитаны дали клятву в присутствии архиепископа оказать туркам уважение, греческое население Акрополя было настроено на иной лад. Еще свежи были их воспоминания об участи Хиоса, где события развернулись всего несколькими неделями ранее; они также не забыли прошлогоднюю так называемую «охоту на греков», когда турецкий предводитель Омер Врионис отправлял конные отряды, насчитывавшие от пятидесяти до ста всадников, на поиски греческих крестьян. Затем, дав им фору в несколько минут, он преследовал их галопом, стреляя по бегущим и обезглавливая пойманных. Вследствие этого греки были не склонны к милосердию. К середине июля по меньшей мере половину гарнизона перебили; оставшимся повезло: они бежали и таким образом сохранили жизнь.

Всего через две недели после капитуляции гарнизона Акрополя турецкая армия покинула Ламию, находящуюся напротив северной оконечности острова Эвбея, и двинулась на юг; первым делом турки намеревались отбить цитадель Акрокоринф, расположенную высоко над городом Коринфом (греки заняли ее несколькими месяцами ранее), а затем освободить своих товарищей, осажденных в Навплии. Силы были огромные; высвободившиеся в результате смерти Али-паши несколько тысяч человек из Янины влились в армию, увеличившуюся настолько, что ее численность перевалила за 20 000 человек и во много раз превысила численность греков, против которых были посланы эти войска. Руководил ими некто Махмуд, который, являясь пашой Драмы, находившейся в нескольких милях к югу от Фессалоник, был известен всем как Драмали.

Первые несколько недель Драмали действовал исключительно успешно. После сдачи Акрокоринфа он направился на юг к Навплии, где было объявлено перемирие с целью ускорить переговоры насчет ожидаемой сдачи турецкого гарнизона. Первое греческое национальное правительство поспешно покинуло Коринф за неделю-две до этого и разместилось в Аргосе, на расстоянии примерно десяти миль от моря. Теперь оно бежало во второй раз на греческих кораблях, ожидавших в Навплии, дабы увезти оттуда турок; репутация его оказалась безнадежно подорвана. С другой стороны, греческие капитаны не выказали малодушия. Они отправили людей в цитадель в Аргосе; там к ним присоединился Дмитрий Ипсиланти, а вскоре после этого — и сам Колокотронис, которому Пелопоннесский сенат вручил высшее командование. Он знал, что Драмали направится теперь к Триполису, где прежде располагались штаб-квартиры турок; в связи с этим его план состоял в том, чтобы перекрыть им дорогу спереди, а затем, посылая небольшие отряды в узкие горные проходы между Аргосом и Коринфом, отрезать путь к отступлению.

Драмали же, начав столь многообещающе, упустил момент. Стояло жаркое и сухое греческое лето; у него возникли трудности с продовольствием, и прежде всего с водой. Тем временем Ипсиланти закрепился в Аргосе, тогда как в Навплии переговоры прервались, и турецкий гарнизон в цитадели вновь оказался в осаде. Драмали ничего не оставалось, как возвратиться в Коринф; к несчастью, как он лишь теперь осознал, он не разместил охрану в горных проходах и ущельях, через которые ему предстояло двигаться. План Колокотрониса полностью удался.

6 августа авангард турок вошел в узкую долину Дервенакиа; греки, рассеянные по утесам, открыли сверху огонь, и результатом стало еще одно массовое избиение. Когда же через два дня сам Драмали отправился другой дорогой, произошло то же самое. Благодаря своему телохранителю он добрался до безопасного места, но потерял меч, тюрбан и лишился самоуважения.

Еще более, нежели число убитых и раненых врагов (оно оценивалось примерно в 2000 человек), греков удовлетворяла добыча: они захватили практически весь турецкий обоз, в том числе 400 лошадей, 1300 вьючных животных и несколько сот верблюдов. В декабре турецкий гарнизон в Навплии наконец-то сдался, и остатки экспедиции, добравшиеся до Коринфа, оказались практически отрезаны; единственный их шанс заключался в том, чтобы двинуться на запад, в Патрас, который по-прежнему находился в руках турок. Около тысячи больных и раненых были отправлены морем; 3500 человек, оставшихся невредимыми, пошли пешком. Однако примерно на полпути вдоль южного берега, где дорога сужается, пересекая реку Кратис, греки нанесли внезапный удар, преградив туркам дорогу как спереди, так и сзади. Шесть недель османы держались, питаясь вначале мясом своих лошадей, а в конечном итоге, как рассказывают, дошли до каннибализма. Лишь в марте турецкая флотилия из Патраса спасла 2000 человек, оставшихся в живых; правда, многие из них были больше похожи на мертвецов.

Полнейшая неудача, постигшая военные силы турок (самая мощная из всех, что видела Греция в течение последнего столетия), когда те попытались помешать повстанцам, вдохнула мужество в сердца греков. Вместе с тем, хотя их военные успехи были впечатляющими, в самом движении возникло опасное расслоение. Ассамблея Эпидавра должна была действовать лишь год; пришедший ей на смену орган, собравшийся в апреле 1823 г. близ Астра на восточном побережье Пелопоннеса, примерно в 20 милях от Навплии, состоял из 260 делегатов, то есть их стало вчетверо больше; беспорядок же возрос неизмеримо.

Лагерь восставших уже раскололся: одну сторону заняли политики, окружавшие Маврокордато, другую — военные, которых возглавлял Колокотронис. Существовали и расхождения, так сказать, по территориальному признаку: обитатели Пелопоннеса, Румелии, Эпира и островов не питали симпатий друг к другу и весьма тяжело переживали, если их соперники пользовались тем, что они воспринимали как решение. Всякий раз, когда кого-то назначали на ответственный пост, назначение оспаривалось; завязывались ссоры, во время которых участники хватались за пистолеты и не сдерживали эмоций. Как-то раз вышедший из себя Колокотронис начал даже угрожать всей вновь созванной ассамблее и успокоился, лишь когда ему предложили место в исполнительном комитете; даже тогда в сердцах как его друзей, так и врагов продолжали тлеть зависть и сильное негодование.

Такая, говоря вкратце, ситуация сложилась к 3 августа 1823 г., когда лорд Джордж Гордон Байрон высадился в Кефалонии. Байрон не был чужаком в Греции — он приезжал сюда пятнадцатью годами ранее, в 1809–1810 гг., и посетил тогда Али-пашу в Янине. На этот раз его приветствовал британский резидент, пообещавший любую помощь, какую он в состоянии будет обеспечить, но при условии, что это не скомпрометирует принятую Британией политику строгого нейтралитета относительно обеих сторон.

Первой задачей Байрона было в точности разузнать, что происходит. Англичане не могли сообщить ему буквально ничего. Тогда он нанял маленькую лодку, чтобы проскользнуть через турецкую блокаду с письмом к Маркосу Боцарису, которого ему описали как «одного из самых честных и храбрых греческих капитанов». Боцарис сразу же ответил; он пригласил Байрона присоединиться к нему, прибавив, что на следующий день отправляется в бой.

Байрон, конечно, принял бы приглашение, но для него было большим разочарованием узнать еще до своего отъезда о смерти капитана. Итак, он остался в Кефалонии, перебравшись на маленькую виллу в деревне Метаксата. Здесь он провел всю осень, защищаясь, как мог, от потока просьб о деньгах и поддержке. Молодой Джордж Финлей — пылкий филэллин, впоследствии создавший авторитетное историческое сочинение о греческой революции, — писал:

«Колокотронис пригласил его участвовать в Национальной ассамблее на Саламине. Маврокордато сообщил ему, что он сможет принести пользу только на острове Гидра, и более нигде, — по той причине, что сам Маврокордато тогда находился на этом острове. Константин Метакса, правитель Миссолунги, написал ему письмо, где утверждал, что Греция погибнет, если лорд Байрон не посетит эту крепость. Петробей выражался яснее. Он сообщил лорду Байрону, что лучший способ спасти Грецию состоит в том, чтобы одолжить ему, бею, 1 000 фунтов».

Было очевидно, что восставшие не отличаются единодушием. Конфликт достиг кульминации в декабре, когда сын Колокотрониса Панос ворвался на заседание сената, проходившее в Аргосе, выгнал сенаторов из здания, последовал за ними и разорил их жилища. Все попытки преодолеть разногласия оказались неудачными, и к началу 1824 г. в Греции существовало фактически два правительства, соперничавших между собой: одно базировалось в Аргосе, в Крониди, другое — за ним стоял клан Колокотрониса — в Триполисе.

Но к этому времени Байрон наконец начал действовать. Близость турецкого флота, находившегося в Ионическом море, явно свидетельствовала о том, что османы вновь готовятся к нападению. Поэтому 13 ноября Байрон дал греческому правительству — такому, каким оно было, — 4000 фунтов стерлингов со специальной целью: снарядить на Гидре и Спеце эскадру, которая патрулировала бы прибрежные воды. Эта эскадра достигла Миссолунги в середине декабря; с ней прибыл Маврокордато, которому вверили защиту города. Через четыре дня после Рождества Байрон отплыл из Кефалонии, чтобы присоединиться к нему; с ним были его собака, ньюфаундленд Лайон, камердинер Уильям Флетчер и паж, хорошенький пятнадцатилетний пелопонесский мальчик Лука Халандритсанос.

То было опасное путешествие, поскольку поблизости находились значительные силы турецкого флота; самое неприятное произошло в тот момент, когда ранним утром 31 декабря путешественники встретили огромный турецкий корабль, устремившийся прямо к их судну. Капитан развернул свой корабль, и в конце концов от преследователей удалось оторваться, но Байрон вскоре высадил Халандритсаноса на берег, велев ему добираться до Миссолунги по суше. Как он писал полковнику Стенхоупу, находившемуся в Греции агенту лондонского греческого комитета:

«Мне здесь пришлось испытать немало тревог, причем не столько из-за себя, сколько из-за мальчика-грека, бывшего со мной. Вы понимаете, какова была бы его судьба [если бы он попал в руки турок], и я скорее изрубил бы на куски его, да и самого себя, чем дал бы этим варварам захватить его».

Днем 4 января 1824 г. они прибыли в порт Миссолунги. Байрон остался на корабле; на следующее утро, в 11 часов, в военной форме, придуманной им самим, он торжественно вступил в город. Свидетель вспоминал:

«Толпы солдат и граждане обоих полов и всех сословий и возрастов собрались на берегу, чтобы насладиться зрелищем. Надежда и удовлетворение читались в глазах у всех. Его светлость подплыл к берегу на лодке из Спеце, одетый в форму красного цвета. Он превосходно себя чувствовал и казался тронут происходящим».

Пожалуй, то была самая славная минута за все пребывание Байрона в Греции, ибо история последних трех месяцев его жизни производит на читателя угнетающее впечатление. Он не достиг ни одной из заявленных им целей. Мысль о том, что он должен лично возглавить экспедицию против Навпактоса (Лепанто), не привела ни к чему; намерение встретиться с предводителями греков в Салоне также не удалось воплотить в реальность. Огромные суммы, потраченные им — помимо 4000 фунтов, израсходованных в ноябре, и денег на проживание для своей многочисленной свиты, он выделил еще 2000 фунтов на совершенно бесполезный полк сулиотов[330] и 550 фунтов лично для Маврокордато, а также 800 фунтов в качестве материальной помощи искателю приключений, вечно пьяному, но в чем-то забавному Уильяму Пэрри, — никак не продвинули дело греков. Дом, где он жил, почти без мебели, выходил окнами на унылую грязную лагуну; здесь свирепствовала малярия. Зимний дождь лил ежедневно; Байрон возвращался из своих ежедневных поездок продрогшим до костей. Неудивительно, что здоровье его стало ухудшаться.