5. Ноябрь 1941 г. «кризис назрел»

5. Ноябрь 1941 г. «кризис назрел»

...Пропадаем ни за что, голодаем и мерзнем. Сам Сталин в своем   докладе указал, что у нас нет танков и самолетов. Разве победим?

Я думаю, если бы провели голосование в Ленинграде, кто за сдачу города немцам, я уверен, что 98% будут голосовать за сдачу, тогда хоть голодать не будем.

Токарь одного из номерных заводов.

Недостаток продовольствия в Ленинграде в конце октября—начале ноября обусловил рост недовольства у части горожан, особенно у домохозяек. Эти настроения в основном сводились к тому, что:

а) при существующих нормах выдачи продуктов население обречено на гибель, так как честным путем никакие продукты приобрести нельзя;

б) при необеспеченности Ленинграда продовольствием дальнейшую борьбу за город надо прекратить;

в) рабочие должны организованно выступить и потребовать увеличения норм выдачи хлеба¹²¹.

Военная цензура также отмечала рост отрицательных настроений. Ленинградцы, описывая тяжелое положение с продовольствием в городе, указывали, что они начали употреблять в пищу листья, коренья и другие суррогаты¹²². Характерной приметой времени стало быстрое распространение «черного рынка» и спекуляции. На каждом из крупных рынков города (Клинском, Кузнечном, Октябрьском, Мальцевском и Сытном) ежедневно собирались более тысячи человек для приобретения продуктов. В связи с этим исполняющий обязанности директора горуправления рынками Кириллов 26 ноября 1941 г. обратился в отдел торговли горисполкома с предложением обсудить на заседании исполкома Ленгорсовета вопрос о легализации толкучек, которое было отвергнуто, несмотря на наличие серьезных доводов в его пользу¹²³.

В связи с продовольственными трудностями участились случаи отправления анонимных писем в адрес руководящих партийных и советских органов. Будучи одной из характерных форм протеста в условиях тотального контроля за настроениями масс, анонимки получили достаточно широкое распространение в Ленинграде с октября 1941 г. Во-первых, это была одна из немногих возможностей вступить в контакт с властью и высказать свое отношение к происходящему (зачастую просто назвать вещи своими именами), будучи уверенным, что сразу не будешь арестован. Кроме того, представители власти, пребывая в состоянии растерянности и тревоги, сами не очень-то искали встреч с населением, опасаясь острых вопросов. Во-вторых, сама власть, привыкшая к получению «сигналов снизу», не могла отказаться от выработанной за многие годы привычки читать адресованные ей письма. Однако содержание анонимок расценивалось как «антисоветская агитация» и органы УНКВД вели поиск авторов этих писем.

Можно с уверенностью сказать, что было очень немного «штатных» анонимщиков, то есть тех, кто отправлял свои письма регулярно и по разным адресам. Таких авторов УНКВД достаточно быстро выявляло и репрессировало¹²⁴. Как правило, авторами анонимок были достаточно образованные люди. Например, среди арестованных в ноябре—декабре 1941 г. были бывший научный сотрудник, инженер-проектировщик, пенсионер, телефонистка, учительница средней школы. Мы не располагаем исчерпывающей информацией обо всех вынесенных приговорах авторам анонимных писем, но отметим, что по делам, рассмотренным Военным трибуналом в ноябре 1941 г., были вынесены приговоры о расстреле¹²⁵.

О чем же писали ленинградцы «отцам города» в конце октября 1941 г.? Главное и, пожалуй, единственное их требование состояло в необходимости увеличения норм выдачи продуктов. В противном случае говорилось о возможности восстания и забастовок. В ряде случаев «высказывались пораженческие настроения и террористические намерения в отношении руководителей партии и правительства». Некоторые авторы анонимок, считая единственным выходом из создавшегося положения сдачу города, как уже отмечалось, направляли свои письма в части Ленинградского фронта, призывая бойцов Красной Армии прекратить борьбу за Ленинград.

В спецсообщении, датированном 6 ноября 1941 г., УНКВД ЛО отмечало дальнейший количественный рост пораженческих настроений среди всех слоев населения. Указывалось, что «значительная часть лиц в своих оценках дальнейших перспектив войны считает, что войну с Германией Советский Союз проиграл и что Красная Армия не в силах организовать отпор врагу, что Ленинград и Москва будут сданы»¹²⁶. Подобные настроения отражали попытки рабочих объяснить поведение бойцов на фронте в условиях постоянных поражений. Однако «простые» версии причин отступления Красной Армии (предательство комсостава) вытеснялись все более глубоким анализом ситуации. Партийные информаторы сообщали в ГК, что в ноябре 1941 г. на некоторых предприятиях появились заявления о том, что причиной быстрых успехов немцев является нежелание воевать «обманутых» советской властью рабочих и крестьян, которые были согнаны в колхозы, а их хозяйство разорено. Недовольство же рабочих объяснялось тем, что их очень сильно «прижали», стали судить за «21 минуту», настроили тюрем и лагерей и посадили в них сотни тысяч рабочих. Кроме того, партийное руководство «оторвалось от людей» («раньше до царя легче было дойти»)¹²⁷. Тем не менее, по-прежнему общей чертой во всех зафиксированных агентурой НКВД высказываниях на эту тему была выжидательная позиция защитников и населения Ленинграда — многие надеялись, что либо город под напором немцев сам падет, либо же первыми против продолжения войны и режима выступят «другие» (красноармейцы, по мнению рабочих), и, наоборот, рабочие, по мнению солдат:

«Красноармейцы ждут, когда рабочие начнут восстание и сразу присоединятся к ним» (рабочий).

«Вы, рабочие, должны восстать против советской власти. Только плохо, что у вас нет оружия. Ну, да ничего — вы восстаньте без оружия, а мы, военные, вас поддержим»¹²⁸.

Главные причины неизбежности поражения СССР оппозиционно настроенная часть горожан видела в том, что:

а) Красная Армия к войне с серьезным противником не подготовлена и не может противопоставить свою боевую технику немецкой,

б) Красная Армия деморализована отступлением и сдачей противнику большой территории и крупных городов,

в) помощь СССР со стороны Англии и Америки малоэффективна и положительных результатов в войне с Германией не дает¹²⁹.

Приведенные в документе «некоторые характерные высказывания», должные, по мысли его составителя, подтвердить сделанные им выводы, раскрывают и другие (обусловленные не только техническим превосходством вермахта) причины пораженческих настроений в Красной Армии и в тылу, а также указывают на очень важные изменения, произошедшие в сознании людей. Наиболее существенными из них были: разочарование в деятельности правительства и росте недоверия к нему, отсутствие объединяющей идеи в войне с Германией (широкомасштабная пропагандистская кампания вокруг «отечественного» характера войны началась только после доклада Сталина, сделанного 7 ноября 1941 г.), объяснение военных неудач нежеланием крестьянства защищать советский/колхозный строй: «масса советских людей перестала верить правительству», «...у русских людей исчез идеал, за который можно было бы драться. Крестьянин не хочет драться за колхозы, так как колхозная идея провалилась и внутри крестьянина глубоко сидит собственник», «...наша армия во всех отношениях слабее немецкой», — таковы выдержки из донесения УНКВД¹³⁰.

Накануне празднования 24-й годовщины Октябрьской революции среди населения распространилось мнение, что к 7 ноября 1941 г. война будет закончена взятием немцами Москвы и Ленинграда. Народ по-прежнему жил «по революционным часам» и с падением обеих столиц связывал будущее всей страны¹³¹. В условиях крайне ограниченных ресурсов это означало то, что проблемы Ленинграда в период битвы за Москву для советского руководства (Сталина) отошли на второй план, и город остался один на один с голодом и другими последствиями блокады. Это понимали и сами ленинградцы.

Помимо внешней причины развития пораженчества в Ленинграде (неудачи Красной Армии) существовал и внутренний, куда более опасный для местного руководства с точки зрения будушего самого города — голод. Сокращение норм выдачи продовольствия вызвало состояние общей депрессии. Однако если часть населения молча восприняла информацию и разъяснения власти о продовольственном положении, то другая (меньшая) начала открыто критиковать ее и те аргументы, которые приводились для сохранения оптимизма (в частности, заявления о том, что революционный Петроград переживал и более суровые врмена, например в,  1918—1919 гг.).

Партийные информаторы сообщали о том, что население Ленинграда, сравнивая ситуацию с 1919 г., отмечало, что ныне город блокирован, нет возможности где-нибудь взять продукты, что власть обанкротилась, будучи неспособной сдержать обещания о «10-летних» запасах продовольствия. На Ленмясокомбинате во время проведения собрания раздавались «отдельные антисоветские выкрики», мешавшие его проведению¹³². Раздражение проводимой партийными органами агитационно-разъяснительной работой все чаще проявлялось в среде рабочих¹³³. Критические высказывания звучали не только в адрес местной власти (не сделаны своевременно запасы продовольствия, не эвакуированы женщины и дети), но и центра, который не проявлял должной активности по оказанию помощи Ленинграду, дал возможность немцам укрепиться на подступах к городу¹³⁴.

К середине ноября 1941 г. недовольство достигло того предела, когда власть впервые оказалась перед лицом массового протеста. Его локализация, пресечение любых попыток выстроить горизонтальные связи «внизу» были по-прежнему необходимы, но недостаточны. Необходимо было также убедить население в том, что немцы ожидаемого мира и хлеба дать не могут, что именно они виновны в страданиях ленинградцев, что только бескомпромиссная борьба и новые жертвы могут обеспечить успех¹³⁵.

Первая задача была и простая, и сложная. Простая, потому что кастовость советского общества и отсутствие неформальных контактов представителей разных социальных слоев оставались естественной преградой к объединению людей. Только партия формально связывала представителей разных социальных групп на уровне первичных организаций. Однако ее полное перерождение было маловероятным, хотя эрозия и там имела место. Профсоюзы также не могли выполнить роль связуюшего звена, поскольку утратили основное свое предназначение — защищать интересы представителей своей профессии задолго до начала войны. К тому же в условиях начавшейся блокады они практически перестали работать.

Интеллигенция, которая могла бы внести организуюшее начало в стихийно развивающееся недовольство народа, была раздроблена и не помышляла о своей прежней роли в обществе, роли оппозиции. Творческая интеллигенция (писатели) по-прежнему уповала на милость власти, напоминая ей слова Горького о том, что «писателей надо подкармливать» или же просто пользовалась в силу своей ангажированности некоторыми преимуществами нахождения рядом с властью¹³⁶.

С другой стороны, голод был тем общим бедствием, которое могло очень быстро «навести мосты» между людьми в борьбе за выживание. Особенность момента состояла в том, что на фоне всеобщего озлобления масс (цитируя «характерные высказывания» о настроениях масс в сводке 6 ноября 1941 г., УНКВД приводило слова авторов писем, задержанных военной цензурой, о чрезвычайной степени озлобления людей, о том, что «никто не доволен», что «народ прямо кричит», «в массах такое озлобление, что трудно себе представить», что «на дыбы все встанут»)¹³⁷ все большее количество людей начало осознавать, что худшее впереди, что рассчитывать на облегчение положения не приходится.

Одни предрекали неизбежность «голодного бунта черни, который будет поддержан «всеми», другие высказывали надежду на скорую победу немцев, которые не только накормят, но и разрешат частную торговлю, третьи, еше сохранив доверие к власти, требовали хлеба, угрожая при этом забастовкой или погромами магазинов. Примечательно, что подобные настроения высказывали не только рядовые домохозяйки, но и комсомольцы¹³⁸.

В корреспонденции ленинградцев в той или иной форме ставился вопрос о смысле войны и страданий, которые выпали на их долю. «Защищая город, вы защищаете власть, а нас, ваших жен, матерей и дочерей своим упорством обрекаете на голодную смерть» — рефрен некоторых писем на фронт, а также анонимок, отправлявшихся от имени общественных организаций Кировского завода, «40 домохозяек Володарского района», женщин Ленинграда. Одно из них было адресовано на фронт:

«...Дорогие мужья и братья! Прекращайте борьбу и сдавайтесь. Вы там мучаетесь, а мы мучаемся здесь с детьми. Нет наших больше сил, мы на ногах не стоим от голода. Сдавайтесь, надоело жить в голодной, пропитанной кровью, стране»¹³⁹.

Трудно сказать, какое дальнейшее развитие получили бы настроения, если бы не выступление Сталина 6 ноября 1941 г. После долгих месяцев молчания Сталин наконец-то обратился с речью к уже почти разуверившемуся в своих руководителях народу. Несомненно, это выступление дало людям надежду, успокоило сомневающихся и позволило власти выиграть столь необходимое ей время для того, чтобы полностью сконцентрировать все усилия на московском направлении.

По данным военной цензуры, следствием обращения Сталина к народу было то, что вдвое сократилось количество исходящей корреспонденции с негативными настроениями¹⁴⁰. В спецсообщении УНКВД от 13 ноября 1941 г.¹⁴¹ отмечалось, что подавляющее большинство трудящихся Ленинграда, обсуждая доклад Сталина, указывало, что:

а) выступление т.Сталина подняло боевой дух ленинградцев, вселило в них непоколебимую веру в победу над врагом,

б) т. Сталин внес полную ясность в создавшейся обстановке войны, выбил почву у враждебных элементов, распространяющих ложные и провокационные слухи,

в) с большевистской прямотой т.Сталин вскрыл причины временных неудач Красной Армии и наметил пути для обеспечения разгрома немецко-фашистских войск,

г) реальная помощь со стороны Англии и Америки, открытие второго фронта против Германии ускорит гибель германского фашизма ¹⁴².

Доклад Сталина не у всех вызвал энтузиазм. Как отмечалось в спецсообщении УНКВД, «враждебно и пораженчески настроенные элементы подвергали его критике». По данным УНКВД, «антисоветские и политически неустойчивые элементы к речи товарища Сталина отнеслись отрицательно. Они выражают сомнение в правдоподобности приведенных в докладе фактов, заявляют, что доклад никаких новых реальных перспектив для успешного разгрома гитлеровской Германии не открывает»¹⁴³.

В приведенных УНКВД высказываниях, охарактеризованных как «антисоветские», выражалось неверие в помощь Англии и Америки, которые «помогают только на словах, потому что ненавидят СССР», разлагающую роль «указников» (т. е. лиц, отбывавших наказание за нарушения трудовой дисциплины и призванных в армию), об ошибках довоенного периода, в том числе передаче Германии передовых военных технологий в самолетостроении и т. д.¹⁴⁴ Подобные настроения преимущественно высказывались представителями интеллигенции. Наиболее резким было заявление заслуженного артиста республики Студенцова, который был вскоре арестован:

«Перед смертью не надышишься. Если бы в самый разгар его [Сталина] речи сверху прилетел бы гостинец в виде однотонной бомбы, финал был бы блестящим и наиболее приемлимым для всех. Сталин решил в последний раз потешить свое сердце аплодисментами»¹⁴⁵.

Другие высказывания не носили столь яркого персонального характера, но, по сути, говорили о том же — банкротстве власти, не сумевшей подготовиться к войне:

«Чем речи говорить и обещать победу, лучше бы скорее сдались, зря народ губят и морят голодом. Надо прекратить войну — тогда и будет хорошо»;

«Войну надо кончать, потому что Советский Союз ослаб и не может усиливать авиацию и строить танки. Ошибка нашего правительства была в том, что до войны была создана Гитлеру возможность постепенно ослаблять нашу страну путем выкачивания продовольствия и ценных материалов»;

«Из выступления Сталина следует, что мы были абсолютно не подготовлены к войне. Собирались воевать со всем капиталистическим миром, а терпим поражение от одной Германии. Мы оказались профанами в военном деле»¹⁴⁶;

«Это сплошная демагогия от начала до конца. За 24 года довести страну до краха и гибели и заявлять «Бейтесь до конца — победа будет за нами». Но у нас нет самолетов и танков, а у них их больше. Где логика? Это безумие. Отдать Украину, Белоруссию — лучшие центральные и южные районы — и сказать «Враг истощен, мы победим». О втором фронте я думаю, что он будет, но тогда, когда будет крах всей системы. Этого ждет Англия и Америка»¹⁴⁷.

На неспособность Кремля своими силами решить задачу прорыва блокады Ленинграда указал и декан Ленгосуниверситета крупный советский историк профессор В.Мавродин, который отметил, что «главным» в докладе Сталина был вопрос о втором фронте:

«Без второго фронта вряд ли мы что-нибудь сделаем. Особенно это касается Ленинграда, где положение не улучшается, а ухудшается. Вокруг Ленинграда немцы создают второе кольцо осады. Если откроется второй фронт, то он явится единственным нашим спасением»¹⁴⁸.

Таким образом, к первой декаде ноября 1941 г. практически все слои населения вышли за пределы простой рефлексии и стали анализировать причины военных неудач, в том числе и довоенную политику. Это было основой глубокого пересмотра отношения к власти, продолжившегося и в дальнейшем. Вместе с тем, критика власти была весьма ограниченной — обращает на себя внимание тот факт, что ни в одном из материалов УНКВД нет упоминаний о репрессиях против комсостава в 1937—1938 гг. как одной из важнейших причин поражений Красной Армии. Это сохраняло известный простор для маневра власти, которая неоднократно использовала склонность населения верить во всевозможные заговоры, «вредительство» и т. п.¹⁴⁹

Пропасть между властью и народом за первые месяцы блокады стала еще больше. Свобода была ограничена максимально. Информации население практически никакой не получало, а обладание достоверной информацией — это способность самостоятельно принять решение и распорядиться своей судьбой. Власть ленинградцам (да и всему населению СССР) этой возможности не давала. Для простых людей власть оставалась чем-то сильным и аморфным, она как будто растворилась и проявляла себя лишь в решимости защищать город и в регулировании продовольственного снабжения. В общественном сознании отчетливо произошло разделение на «мы» (народ) и «они» (руководители), хотя четкого определения последних так никто не дал в своих «антисоветских» высказываниях, зафиксированных УНКВД. К «руководству» одни относили всех коммунистов, других — только аппарат, третьи — «начальство» всех рангов.

После 12 ноября 1941 г., когда произошло снижение норм выдачи продовольствия, настроения еще более ухудшились. Объяснения властей о том, что «в 1918 г. было намного хуже, что рабочие получали по 100 грамм хлеба и никаких обедов не давали, а город не отдали» никого убедить уже не могли. Партинформаторы сообщали, что собрания, на которых разъяснялась ситуация в связи с ухудшением снабжения населения продуктами питания, проходили «при полном молчании присутствующих, вопросов и выступлений нет»¹⁵⁰. Вскоре недостаток продовольствия в Ленинграде и связанное с этим снижение норм выдачи вызвали новую волну отрицательных настроений среди населения. Сталинское слово не могло заменить людям хлеба. Обмана надежды хватило ровно на две недели.

В спецсообщении УНКВД ЛО от 6 декабря 1941 г. указывалось, что особенно усилились «пораженческие и профашистские настроения». В ноябре число отмеченных агентурой антисоветских проявлений с 200—250 в день в начале октября возросло до 300—350. Существенно выросло число писем, не пропущенных военной цензурой. Если в первые два месяца войны они составляли всего 1,2% всей корреспонденции, то в в конце ноября — уже 3,5—4%¹⁵¹.

Партийные органы отмечали, что «пока явления открытого недовольства носят единичный характер», но в огромных (до 2 тыс. человек) очередях, появляющихся уже в 3.30 утра, из-за неоправдавшихся ожиданий на получение продуктов происходит озлобление людей¹⁵². УНКВД выделило три категории антисоветских настроений в этот период:

1) Красной Армии не прорвать окружение Ленинграда, и население города погибнет от голода,

2) население дальше не в состоянии переносить продовольственные трудности и чтобы облегчить положение с продовольствием — Ленинград надо сдать немцам,

3) на оккупированной немцами территории население не испытывает голода, так как при занятии населенных пунктов немцы сразу же положительно решают продовольственный вопрос¹⁵³.

Авторы отдельных корреспонденций высказывали жалобы на недостаток продуктов, обращались к бойцам с призывом бросить оружие и сдать Ленинград. Приведем несколько примеров подобных настроений:

«...Хлеба нам дают по 125 грамм. Я решила написать всю правду, хотя Вы правды и не любите. Все, что передают по радио о других странах, относится к нам»;

«...Все рабочие недовольны. Достаточно искры, чтобы разгорелось пламя. По-видимому, наши этого и хотят. Ну, что же? Хотят, так и получат, потому что голод не знает преград»¹⁵⁴.

Но «искры»-то как раз и не было. Не было и нового толчка извне, который бы смог поколебать власть. Немецкая разведка констатировала, что вермахт спокойно готовился к зиме, не собираясь предпринимать активных действий против Ленинграда. Сами же немецкие спецслужбы созерцали и фиксировали происходящее в Ленинграде, время от времени давая рекомендации по улучшению пропаганды и оценивая эффективность мероприятий по распространению фальшивых продовольственных карточек¹⁵⁵. СД практически полностью ориентировалась в своей деятельности на командование группы армий «Север». Так, в донесении от 21 ноября 1941 г. службы безопасности отмечалось, что «работы по подготовке к зиме команд айнзатцгруппы А в соответствии с подготовительными мероприятиями войск идут полным ходом и частично уже закончены. Так как вряд ли можно сделать какие-либо прогнозы о будущих военных операциях, невозможно прогнозировать и будущую работу передовых частей айнзатцгруппы А. По-видимому, в обозримом будущем военных операций с немецкой стороны ожидать не приходится»¹⁵.

В условиях существовашей в городе системы контроля за населением и его разобщенности только стопроцентная уверенность в успехе выступления против власти эту уверенность, в свою очередь, могли обеспечить победа немцев под Москвой или штурм Ленинграда) вывела бы на улицы запуганных и измученных людей, большинство из которых уже не верило в легитимность власти и ее способность управлять. Об идеологических основах власти сами руководители страны старались лишний раз не вспоминать, и вместо этого пытались опереться на идеи патриотизма и русского национализма. В еще большей степени это относилось к простым людям. В одном из дневников есть такая запись, относящаяся к концу ноября 1941 г.:

Меня тоска заела лютая —

И вижу ясно одно:

Заветы Маркса — да и Лютера

Сейчас бездействуют равно¹⁵¹.

В конце 1941 г. настроения интеллигенции характеризовались некоторой раздвоенностью: с одной стороны, в условиях кризиса нарастали индивидуализм и критическое отношение к власти, а, с другой, — ее не покидало чувство вины и стыда за «мелочность» собственных переживаний и упреков. В этом смысле весьма типична запись Остроумовой 30 ноября 1941 г.:

«Сейчас идут горячие бои за сердце нашей родины!!!.... А мы маленькие люди думаем о том, чтобы спасти наши жизни! Мы — муравьи! Пигмеи!»¹⁵⁸ .

Несмотря на эвакуацию большей части еврейского населения, антисемитизм по-прежнему присутствовал в городе. По данным немецкой разведки, полученным в результате допросов пленных офицеров и анализа трофейных документов, в городе в середине ноября численность еврейского населения составляла около 15—20 тыс. человек, однако, как отмечала СД, «влияние еврейства в самых разнообразных властных структурах определялась как более сильное, чем когда-либо»¹⁵⁹. Речь шла, в том числе, и о сфере торговли. Военная разведка сообщала о росте открытых оскорблений евреев¹⁶⁰. Бессилие горожан каким-либо образом улучшить свое положение и отдельные факты непатриотичного поведения лиц еврейской национальности провоцировали поиски виновных рядом с собой.

Поводом для новой волны антисемитизма была плохая организация торговли и распределения продуктов. Прямого совмещения антисемитизма и антикоммунизма, как того хотела немецкая пропаганда, ни в документах партийных органов и УНКВД о настроениях населения, ни в дневниках ленинградцев не было. Лишь в записях Остроумовой есть фрагмент, в котором именно эти две категории (евреи и коммунисты -«ответственные работники») были противопоставлены всем остальным¹⁶¹.

Антисемитизм не был идеологической основой разных форм протеста, которые все больше и больше выплескивались наружу. Авторы листовок и анонимных писем редко использовали антисемитизм как средство для объединения недовольных в борьбе против режима. Листовки носили весьма конкретный характер и содержали призыв улучшить продовольственное снабжение или заключить мир/перемирие. Но примеры антисемитских заявлений все же были. В конце ноября у одного из домов на Сенной площади была обнаружена написанная от руки листовка:

«...Домохозяйки, если вы хотите хлеба и мира, устраивайте бунты в очередях, разбивайте магазины и столовые, избивайте евреев завмагов, заведующих столовыми и директоров трестов.

«НАРОДНЫЙ КОМИТЕТ ГОРОДА»¹⁶².

В одном из весьма редких свидетельств инженера-еврея, пережившего блокаду и принявшего участие в проекте Гарвардского университета по изучению социальной системы СССР, отмечалось, что в условиях блокады он не ощущал себя изгоем. Более того, сам вопрос об антисемитизме в довоенное время и в годы войны, он счел неудачным, заявив, что в Советском Союзе в то время не было антагонизма между представителями разных национальностей. Проблему антисемитизма он свел к личному отношению Сталина к евреям:

«Национальная политика полностью зависит от Сталина и только от него. Если Сталин сегодня [1950 г.] скажет, что евреи пострадали от Гитлера и они заслуживают заботы, все будут восхвалять евреев в прессе. Но если он, напротив, заявит, что евреи — это космополиты, то евреев будут травить во всех газетах и на всех собраниях»¹⁶³.

По его мнению, в армии во время войны сохранялась некоторая обособленность евреев, которая, однако, ни коим образом не влияла на их поведение в бою:

«В армии есть все еще кастовость... Евреи не пьют, не дерутся, не занимаются спортом... Но они воевали хорошо. Они воевали до конца, и за храбрость они удостоены многих медалей и орденов»¹⁶⁴.

В роли «коллективного организатора и агитатора» масс в условиях блокады наиболее активная часть оппозиционно настроенного населения пыталась использовать листовки. Это было действительно опасное оружие. В отличие от большинства немецких листовок, «местные» листовки точнее отражали настроения населения, его желания и надежды. Они вызывали большее доверие (один из партийных функционеров отмечал, что «в ответ на немецкие листовки народ ругается, и в этой ругани имеется что-то хорошее»)¹⁶⁵ и позволяли объединить недовольных, поскольку содержали понятные и отвечавшие данному конкретному моменту призывы. Кроме того, такие листовки достаточно сложно было обнаружить и выявить их распространителя. Например, попытки найти автора анонимных листовок, разбрасывавшихся рано утром под покровом темноты на территории Московского вокзала, продолжались в течение почти полутора лет, несмотря на то, что в операции по его обнаружению было задействовано огромное количество людей. К поиску были привлечены практически все службы — от наружного наблюдения до агентуры, военная цензура, химическая экспертиза и, конечно же, криминалисты, занимавшиеся сличением почерков. В расследовании этого дела Управление НКВД предстало весьма тяжеловесной организацией, которая, в конце концов, все же смогла выявить анонимщика¹⁶⁶.

УНКВД отмечало, что существенно возросло количество распространявшихся среди населения анонимок и антисоветских листовок. Обращение к власти очень напоминало петиции к царю накануне Первой революции и отражало «гапоновский» период самосознания масс («Сталин, Жданов, «райкомы» все могут решить, могут дать хлеб, который якобы где-то скрывается от народа, но во всем виноваты отдельные чиновники, которые «нашего» горя не знают и, более того, на нем наживаются.) Были, однако, и другого рода письма — письма-ультиматумы, письма-требования¹⁶⁷. Одно из них было адресовано Молотову:

«Мы, русские женщины, ставим Вас в известность тов. Молотов, что воевать с немцами мы больше не будем. Отзовем своих мужей, сыновей, братьев с фронта, сдадим все русские города немцам без боя, без сопротивления, ибо дальнейшее сопротивление бесполезное кровопролитие. Мы, русские женщины, всей душой стоим на стороне немцев. Это есть настоящая война цивилизации против варварства. Мы не верим больше Вашим законам. Долой коммунистов»¹⁶⁸.

Анонимные письма отправлялись и в партийные органы. Как и ранее, в них содержалось требование обеспечить людей продовольствием. Рабочие по-прежнему верили в то, что ключ к решению проблемы продовольственного обеспечения находится в руках хозяев Смольного:

«...Мы, рабочие, просим прибавки хлеба, нам надо работать голодными по 12 часов и без выходных дней. Если не прибавите, то идем бастовать. Нам нужен хлеб, нужна воля, долой войну!»,

«...Дайте хлеба. Эту записку пишут сотни рабочих, чтобы дали хлеба, а иначе мы сделаем забастовку, поднимемся все, тогда узнаете, как морить рабочих голодом»¹⁶⁹.

Документы УНКВД свидетельствуют о том, что в ноябре 1941 г. разобщенное и стихийное проявление недовольства вышло на новый уровень — в среде антисоветски настроенной части населения пришли к осознанию необходимости объединения усилий для совместной борьбы против власти, выработки методов этой борьбы, а также расширения круга противников сталинского режима.

На повестке дня стояли два главных вопроса: «С чего начать?» и «Как начать?» В среде «пораженцев» считали, что народ уже готов к выступлению и нужно еще небольшое усилие, чтобы «плотину» прорвало:

«Нужно кричать: «Долой войну! Долой голод!» и народ будет за нами. Нужно организовать сначала группу в сотню человек и начать действовать. [Надо] написать листовки с призывом к народу. Красная Армия будет с нами. Только начать бы (выделено нами — Н.Л.)»;

«Для переворота и активных действий нужна смелость. Я не задумаюсь пожертвовать своей жизнью, если это принесет пользу. Не задумаюсь взорвать Смольный, при условии, что там будут члены правительства. Необходимо создать организацию, объединить вокруг крупной фигуры всех недовольных»¹⁷⁰.

Инженер Ленинградской конторы «Главинструмент» С., осужденный Военным трибуналом к расстрелу за ведение антисоветской агитации и подготовку восстания в Ленинграде, говорил:

«... Многие партийцы согласны с тем, что восстание — единственный выход из создавшегося положения, но пока все ждут, когда выступят заводы. Население города рано или поздно под влиянием голода поднимет восстание. Необходимо возглавить это движение и затем от имени масс можно говорить с немцами».

О том, что идея организованного выступления стала все больше овладевать массами, говорили зафиксированные агентурой УНКВД высказывания представителей самых разных слоев общества:

«... Наши верхи с нами никогда не считались и не будут считаться. Они будут делать все, что захотят, потому что мы не умеем выступать организованно, целым заводом или фабрикой, а выражаем недовольство поодиночке или маленькими кучками»¹⁷¹.

Наряду с этим все большее развитие получали настроения обреченности, фатализма, религиозности. В постановлении бюро Московского РК ВКП(б) от 17 ноября 1941 г. о состоянии работы на эвакопунктах отмечалось, что у населения стали развиваться «крайне нездоровые настроения», что «в отдельных комнатах развешаны иконы, жильцы отказывались слушать беседы на политические темы, отказывались от дежурств»¹⁷².

Служба безопасности СД отмечала, что во второй половине октября—начале ноября 1941 г. настроения населения не претерпели существенных изменений. Однако с начала ноября ухудшение продовольственного снабжения оказало заметное влияние на здоровье горожан, которые стали пухнуть от голода. Вместе с тем СД в который уже раз указывала, что пассивность немецкой армии активно использовалась советской стороной в пропагандистских целях. Широко муссируемая в ленинградских средствах массовой информации идея о том, что «немцы вовсе не хотят брать Ленинград», по мнению немецкой разведки, существенно снижала повстанческий потенциал горожан. При этом подчеркивалось, что серьезное озлобление у рабочих вызывали «стахановские» темпы на оборонных предприятиях, увеличение продолжительности рабочего дня до 12, а на некоторых заводах и до 14 часов¹⁷³. Недовольство создавшимся положением проявлялось в «громкой ругани» власти в очередях, на которую милиция уже не обращала никакого внимания. Особое раздражение населения вызывал тот факт, что партийные функционеры по-прежнему снабжались из спецмагазинов и не знали тягот блокады. Немецкая разведка утверждала, что в конце ноября «среди рабочих многих заводов имеет место недовольство, причем около половины открыто выступает за сдачу города»¹⁷⁴.

В конце ноября продовольственная тема по-прежнему оставалась самой актуальной. Четвертое по счету снижение норм отпуска хлеба, а также других видов продовольствия¹⁷⁵ с сентября 1941 г. оказало крайне негативное воздействие на горожан.

Однако, несмотря на дальнейшее ухудшение снабжение города продовольствием и перебои в торговой сети, ленинградцы, по оценкам УНКВД, «выражали готовность стойко переносить выпавшие на их долю тяготы и лишения»¹⁷⁶. Такой же точки зрения придерживались партинформаторы. 21 ноября 1941 г. в связи с оценкой настроений после снижения норм в одной из записок, направленных в горком ВКП(б) говорилось:

«В подавляющем большинстве трудящиеся со всей серьезностью относятся к переживаемым трудностям, правильно и трезво оценивают обстановку на фронте и в Ленинграде и понимают необходимость снижения норм... Настроение трудящихся района в основном здоровое; настроения упадка, уныния, неверия в силы командования разорвать кольцо блокады, разговоры о том, что люди начинают пухнуть с голода, а также антисоветские разговоры и вылазки имели место на отдельных предприятиях со стороны отдельных рабочих и работниц» (выделено нами — Н.Л.)¹⁷⁷.

Тем не менее, на ряде предприятий и учреждений (например, в Эрмитаже) собрания о продовольственном и военном положении Ленинграда прошли при полном молчании присутствовавших, вопросов и выступлений не было¹⁷⁸. Усталость от войны и неверие в способность существующей власти решить текущие проблемы нашла свое проявление в вопросах, которые задавали партийные агитаторы представителям РК и ГК партии 21 ноября 1941 г. в Ленинграде. Наиболее распространенными были следующие: «нет ли признаков второго фронта», «скоро ли снимут блокаду», «скоро ли изменится продовольственное положение» и др.¹⁷⁹

Рабочих не убеждали сравнения с1918 г., высказывалось недоверие руководству Ленинграда («питается за счет рабочих»), а также страны («город брошен на произвол судьбы»). Основные вопросы, которые задавались представителям власти на собраниях, касались перспектив снятия блокады и улучшения продовольственного снабжения. Высказывались пожелания о необходимости установления рабочего контроля за работой столовых и магазинов¹⁸⁰.

Среди рабочих еще большее распространение получили забастовочные настроения. Часть из них пришла к выводу, что только организованное выступление может оказать воздействие на власть и, с другой стороны, будет гарантией их (рабочих) безопасности. Однако по-прежнему большинство рабочих ограничивалось требованиями улучшить их продовольственное положение, требования политического характера звучали весьма редко. Отдельные рабочие отмечали, что коммунисты, настаивая на защите Ленинграда, борются прежде всего за собственную жизнь:

«... Мы терпим голод потому, что здесь засело много коммунистов. Им деваться некуда, и они не сдаются. Надо организованно всем до одного требовать — или пусть сдают город или снабдят нас как следует... » (контролер завода № 371 Х.);

«... Надо устроить свою войну, сбунтоваться и не работать» (работница фабрики «Рабочий» Г.);

«...Нам надо организованно бросить работу, всех не расстреляют. Все, что говорят про Гитлера, надо понимать наоборот» (работница фабрики «Рабочий» Ш.)¹⁸¹.

На целом ряде предприятий (завод им. Марти, завод № 190, артель «Ленкооптекстиль», Ленмолзавод и др.) отмечались случаи индивидуального и группового отказа от работы из-за плохого питания и истощения людей¹⁸².

26 ноября 1941 г. зав. оргинструкторским отделом горкома ВКП(б) Антюфеев проинформировал секретарей ГК ВКП(б) А.Жданова, А.Кузнецова, Я.Капустина и Н. Шумилова о новой волне панических слухов, ожидании дальнейшего ухудшения продовольственного положения и вследствие этого огромных очередях у продовольственных магазинов, которые появлялись в 3—4 часа ночи и насчитывали от 200 до 2000 человек¹⁸³. Как это бывало уже не раз, власть восприняла высказывавшиеся населением предложения — вскоре последовало прикрепление ленинградцев к определенным магазинам, что избавило горожан от бессмысленного выстаивания в огромных очередях на морозе.

Секретарям Ленинградского горкома ВКП(б)

тов. ЖДАНОВУ, А.А.

тов. КУЗНЕЦОВУ, А.А.

тов.КАПУСТИНУ, Я.Ф.

тов.ШУМИЛОВУ, Н.Д.

ИНФОРМАЦИОННАЯ СВОДКА*.

В городе распространен слух, будто с 1-го декабря взрослому населению вместо хлеба будет выдаваться дуранда (жмыхи), а детям — галеты. Муссируются также слухи о том, что прорыв вражеского кольца блокады затягивается, а запасы продуктов в городе исчерпываются. В связи с этим в последние дни у продуктовых магазинов и у хлебо-булочных выстраиваются огромные очереди. Люди начинают скапливаться с 3—4 часов ночи и целый день стоят в ожидании каких-либо продуктов.

24 ноября, например, с 4-х часов ночи выстроилась очередь у магазина № 48 (уг. пр. Газа и пр. Огородникова). В течение дня сюда не было завезено никаких продуктов, но народ не расходился и 7 часам вечера здесь еще стояла очередь в 200 с лишним человек. Директор магазина тов. Пошибайлов не раз предупреждал людей о том, что никакие продукты сегодня не ожидаются, но очередь продолжала стоять.

Огромная очередь (человек 400-500) в этот же день выстроилась у магазина № 57 Ленинского района. Кто-то сказал, что здесь будут выдавать колбасу и вермишель. Когда директор начал уговаривать народ разойтись, так как никакой колбасы вообще не будет, а вермишели хватит только на 70 человек, поднялся большой шум. Раздавались выкрики:

— У вас вон какие рожи, нажрались за наш счет...

— Целый день ничего не ела, стою с 4-х часов утра...

— Не могу домой идти, там дети голодные...   и т. д.

В 7 часов вечера директор вынужден был закрыть двери магазина, чтобы прекратить лишнюю давку и толчею, но женщины начали стучать в дверь, с криком и плачем просили открыть.

25 ноября у молочного магазина № 2 Смольнинского района целый день стояла очередь в ожидании «чего-нибудь». Несмотря на тревогу, продолжавшуюся несколько часов, люди не расходились.

У Василеостровского универмага 25 ноября очередь начала выстраиваться с 3.30 ночи и достигла около 2000 человек. Сюда приехали из разных районов города, так как кто-то сказал, что здесь будет выдаваться сливочное масло. Но его не привезли. Женщины начали ругать директора. Одна ему заявила:

— Вам легко, у вас приготовлены самолеты, чтобы удрать из Ленинграда в случае чего, а нам здесь подыхать.

Другая кричала, что от рабочих скрывают, когда и какие продукты будут завезены, а «Сами» (предполагалась дирекция ) из-под полы раздают продукты знакомым и друзьям.

В магазинах на днях были вывешены выписки из решения Исполкома Ленгорсовета о выдаче взамен хлеба жиров, шоколада и т. д. Ссылаясь на это постановление, народ требует от директоров выдачи этих продуктов.

Работники торговли и многие трудящиеся предлагают организовать прикрепление населения к магазинам, а на некоторых оборонных предприятиях открыть лари для распределения продуктов рабочим, не имеющим возможности затрачивать времени на стояние в очереди.

Безнаказанно действуют на рынках Ленинграда спекулянты и перекупщики. За хлеб, за жмыхи, за папиросы и вино они приобретают ценные вещи: верхнюю одежду, обувь, часы и т.п. На Мальцевском, Сенном, Сытном и других рынках люди выносят все шубы, пальто, сапоги, часы, дрова, печки «буржуйки» и т. п.

Но за деньги никто ничего не продает. За мужское полупальто с меховым воротником просили буханку хлеба, зимняя меховая шапка продана за 200 грамм хлеба и 15 рублей наличными, за 400 грамм хлеба один купил кожаные перчатки, за глубокие резиновые галоши к валенкам просили килограмм хлеба или два килограмма дуранды, за две вязанки дров просили 300 грамм хлеба и т.д. Многие становятся жертвами жуликов. Так, на днях одна женщина отдала две бутылки шампанского за 2 кг манной крупы. Но впоследствии оказалось, что вместо крупы ей всучили какой-то состав, из которого делается клей.

Почти невозможно сейчас за деньги починить пару ботинок у частного сапожника, нанять пильщиков для распиловки дров, пригласить мастера для производства какого-нибудь мелкого ремонта в квартире. За все просят хлеб, сахар, крупу или водку.

Зав. Оргинструкторским отделом

горкома ВКП(б) (Антюфеев)

Инструктор (Клебанов)

В начале декабря жалобы относительно плохого питания и развитие заболеваний на почве недоедания, получили еще большее распространение. В городе были зафиксированы первые жертвы голодной смерти. В школах Ленинграда резко упала (до 40—50%) посещаемость занятий. Голод и продовольственное обеспечение надолго стали главным в жизни ленинградцев. Даже известие о нападении Японии на США не вызвало особого отклика у населения. Сотрудник Эрмитажа А.Н. Болдырев 9 декабря записал: «Вчера все было пронизано слухами о повышении хлебной нормы с 11-го числа. Это заслоняло даже толки о мировом событии — начале японо-американской войны. О ней одни говорят: это самый эффективный вид помощи англичан и американцев нам, ибо Япония собиралась броситься на нас, но ей помешали. Другие скорее озабочены вытекающими из этой войны возможным сокращением союзнической помощи нам»¹⁸⁴.

Быстрыми темпами в городе росла смертность¹⁸⁵. 3 декабря 1941 г. Остроумова записала в своем дневнике:

«Поражает количество покойников, которых везут по городу по всем направлениям...

Нюша по ошибке рано утром встала в очередь... за гробами, которая выстроилась уже в 4 утра перед похоронным трестом»¹⁸⁶.

Это предопределило дальнейший рост упаднических и панических настроений среди домохозяек, которые тут же были зафиксированы агентурой НКВД, а также военной цензурой¹⁸⁷:

«... Жить стало невозможно. Хлеба дают мало. Если такое положение затянется, то мы погибнем»;

«... Смерть от бомбы и снаряда теперь уже не страшна. Голод, который мы переносим,  значительно страшнее»;

«...Положение в Ленинграде ухудшается. Наверное скоро от голода подохнем. Люди опухают от голода и от слабости падают на улице. Лучше бы убили, чем переживать такой голод»¹⁸⁸.

В первые дни декабря в связи с частичной эвакуацией населения в городе стали распространяться слухи о том, что она является подготовительным мероприятием к сдаче города немцам. Суть высказываний по этому вопросу сводилась к следующему:

а) блокаду Ленинграда Красной Армии не прорвать. Военные и советские органы из-за отсутствия продовольствия вынуждены сдать город;

б) из города эвакуируются в первую очередь руководящие работники и их семьи, а также части Красной Армии. Остальное население   эвакуироваться не будет;

в) подходящее время для эвакуации было упущено. Эвакуация проводится неорганизованно и неумело;

г) эвакуация из Ленинграда бессмысленна, поскольку в случае сдачи города пострадают только евреи и коммунисты, а немцы «несут хорошую жизнь»¹⁸⁹.

В середине декабря УНКВД отмечало еще большее распространение «голодных» настроений. Люди полагали, что в случае сдачи города положение с продовольствием станет лучше, что голодать дальше не имеет никакого смысла, необходимо действовать организованно, устраивать бунты, погромы хлебных и продовольственных магазинов. Наряду с этим население не оставляло надежды на возможность вырваться из вымирающего города. Это нашло свое выражение в слухах о разрешении эвакуироваться из Ленинграда пешком по льду Ладожского озера. Ленинградцы чувствовали себя как в западне, не обладая никакой информацией о происходящих событиях и будучи не в состоянии принять какое-либо самостоятельное решение.

«Что у нас делается в Ленинграде, сколько уже сейчас умирает от голода людей? Сколько погибает от бомб? Сколько в городе пищевых продуктов? Что делается на фронтах вокруг Ленинграда — весь мир знает. Немцы — от своих шпионов, американцы и англичане — от своих, и только мы, мы, заинтересованные в этом люди, жертва осады — ничего не знаем!! Ничего! ... Наши газеты так составляются, что советские граждане ничего ни о чем не знают. Недавно Борис Абрамович Матусов написал своей сестре, оставшейся здесь в его квартире на Кирочной, письмо, в котором просит выслать ему конфет, так как в Казани их трудно получить!!»¹⁹⁰.

Слухи о возможности покинуть город через Ладогу пешком вызвали негативные комментарии среди части населения. Они интепретировались как признание властью своей неспособности помочь ленинградцам уехать из города. 7 декабря Остроумова записала в дневнике: