2. Несостоявшаяся эвакуация: кто виноват?

2. Несостоявшаяся эвакуация: кто виноват?

Как много значило это слово для ленинградцев на протяжении всей битвы за город! Власть не предвидела, не убедила, не организовала, наконец, не заставила покинуть город тех, кто ничем ему помочь уже не мог — женщин, детей, стариков. Вопрос об эвакуации — один из наиболее серьезных для оценки способности власти принимать адекватные ситуации решения. Народ, по большому счету, был предоставлен сам себе — за исключением предприятий и учреждений, подлежавших обязательной эвакуации, а также «политически неблагонадежных» лиц — эвакуацией горожан всерьез не занимались.

На власти лежала ответственность и за своевременную и точную оценку ситуации и за элементарный просчет вариантов ее развития вокруг Ленинграда. В нашу задачу не входит выяснение того, что было сделано властью (об этом, кстати, достаточно подробно написали ленинградские историки), и что было возможно сделать в июле—августе 1941 г. Воспоминания тех, кому довелось эвакуироваться в первые месяцы войны, а также многочисленные документы из военных и партийных архивов свидетельствуют о плохой организации эвакуации и больших потерях, которые были понесены в результате этого мероприятия. Очевиден вопрос о том, а что было бы, если бы поток желающих уехать из Ленинграда был хотя бы вдвое больше? Какая судьба ожидала этих людей? В середине августа 1941 г., т. е. за три недели до начала блокады, повсеместно поднимались вопросы о том, «Уезжать ли? И куда? И как? И с чем, с какой перспективой в будущем? Как там в неизвестном месте прожить, оторванным от мужей, сыновей, которые остаются здесь?»²⁵.

Эти вопросы были вполне естественны. В условиях крайне неравномерного развития СССР (две столицы, а остальное — нищая провинция) принять решение вернуться в деревню, из которой еще совсем недавно бежали, было чрезвычайно тяжело. Наблюдая за семьей академика Фаворского, Остроумова-Лебедева в середине июля 1941 г. задалась вопросом, который в равной степени мог быть отнесен ко многим ленинградцам, предпочитавшим уехать из города:

«Почему им непременно надо уезжать из Ленинграда? Они живут так, что у них рядом нет фабрик, вокзалов и военных объектов. Дом их хороший, крепкой постройки в четыре этажа, с подвалом. Какая паника! Какое безумие!»²⁶

Действительно, вопрос о том, уезжать или не уезжать, волновал практически всех. Он во многом впервые разделил ленинградцев на тех, кто считал своим долгом остаться в городе и тех, кто стремился поскорее из него выбраться. Были, конечно, и те, кто оставался в городе по другим, далеким от патриотизма причинам. Одни не желали оставлять имущество, другие, как уже отмечалось, не верили в то, что где-то в другом месте в эвакуации им будет лучше. Третьи не хотели оставлять своих близких. И, наконец, некоторые ожидали прихода немцев как избавителей от большевизма²⁷.

Тяготы возможного переезда пугали и останавливали пожилых, привыкших к размеренной жизни людей:

«Для меня выехать из дома, из города куда-то в пространство и в обезумевшей и приведенной в отчаяние массе людей — будет смертью, гибелью... Я предпочитаю умереть у себя от бомбы, от голода, но у себя и не страдать... при виде множества горя и несчастья окружающих, когда меня принудят броситься в этот поток» ²⁸.

Подытоживая свои наблюдения, Остроумова записала:

«Женщины ехать не хотят. Их мужья или воюют или служат. Им надо ехать одним. Из сберкасс, если у кого есть деньги, получить больше 200 руб. нельзя. Запас продуктов сделать нельзя, т. к. все продается по карточкам. Я говорю про таких, у кого есть свободные деньги. А ведь сотни тысяч есть таких, у которых ничего нет, кроме того, что они получают за то, что их мужья на фронте. И надо признать — очень скромные суммы. Потом отовсюду приходят сведения, что в городах и селах все съедено и люди голодают. Много беженцев из Минска, Смоленска, Москвы, Пскова и т. д. понаехало на Волгу, на Урал... и все опустошено по линиям железных дорог»²⁹.

Характерным было отношение женщин к эвакуации в середине августа, описанное Остроумовой в связи с собранием в Районном Совете в связи с эвакуацией и нежеланием «не одной сотни женщин» уезжать:

«...Им в Райсовете говорили: «Мы отнимем у вас продовольственные карточки». — «Пусть. Мы и без них проживем». — «Мы отнимем у вас паспорта и... лишим вас жилплощади». — «Пусть, мы все равно никуда не поедем». В конце концов, женщины разошлись, твердо решив не уезжать»³⁰.

Таким образом, период неопределенности и нерешительности, характерный тем, что многие «хватаются за головы, мечутся, то хотят уехать, то остаются», завершился тем, что большая часть женщин, стариков и детей осталась в городе, отстояв у пассивной и озабоченной другими проблемами власти свое право на жизнь в Ленинграде, которая вскоре превратилась для них в кошмар.

Более взвешенно смотрели на будущее города представители еврейского населения, напуганные немецкими листовками и слухами о том, что творилось в Германии и в занятых нацистами странах. По свидетельству очевидцев, некоторыми из них овладела паника в связи с возможной расправой в случае прихода в город немцев. А.П. Остроумова-Лебедева еще 8 июля 1941 г. записала в своем дневнике, что сослуживцы ее знакомой («все евреи»)... «все бегут, куда-то устраиваются в отъезд. Все это делается втихомолку и с необыкновенной ловкостью и проворством»³¹.

Описывая настроения в городе в июле—августе 1941 г. как «чрезвычайно напряженное..., [когда] многие люди положительно в истерике», некоторые ленинградцы проявляли резкие антисемитские настроения.³²