Глава 7 Проект XXI века в итогах века XIX

Глава 7

Проект XXI века в итогах века XIX

Процессы конца XIX века не только привели к Первой мировой войне, но и направили потенциал европейских исторических сил в определенное русло, заложив структуру международных отношений XX века и определив, каким европейским силам суждено в будущем политическом веке стать вершителями судеб мира. Это, прежде всего, предрешение вопроса о «немецком единстве», вернее, предрешение разделения немецкого потенциала. Перед немцами во второй половине XIX века было два пути, но ни австрийская католическая империя, ни лютеранская Пруссия не взяли на себя исторические функции объединения, когда этому еще не могли помешать англосаксы. Исход Первой мировой войны позволил англосаксонским дирижерам нового Запада закрепить разделение Австрии и Германии, а грех гитлеризма был использован для окончательного приговора немцам, что поставило их к концу XX века под англосаксонский контроль. Направление германского потенциала на Восток против России и славян дополнительно обанкротило немецкий исторический импульс и, в свою очередь, дало шанс англосаксам получить доминирующую роль сначала во всей Европе, затем, в конце XX века, в мире.

Анализ путей окончательного оформления немецкого разделенного потенциала, как и конфликта с интересами славян, представил Н. Данилевский, показав историческую бесперспективность для самих немцев удерживания в Австрии славян, имеющих иное тяготение. Данилевский понимал, что «даже если Северогерманский союз и превратился в Германский просто, под именем Империи, то он все еще не будет союзом Всегерманским: вне его останется Юго-Восточная или Австрийская Германия — и те Славянские земли… где не умевшая исполнить своей германской задачи Австрия допустила зажиться, окрепнуть и получить влияние славянской мысли и славянскому движению». Данилевский неоднократно определяет немцев и Германию как воплощение западноевропейской силы в качестве главного соперника России и славян, давящего на славянские земли. Но столь же часто он упоминает немцев как «гениальное историческое племя», внесшее наибольший вклад в европейскую культуру, и признает правомерность естественного стремления немцев, как любого народа, тем более великого своей культурой, к собиранию в единую державную силу.

«Исключение Австрии из Германии было, конечно, только предварительным действием, чтобы развязать руки Пруссии, и, конечно, в умах немецких патриотов не должно и не может иметь своим последствием отчуждение от общего великого отечества 5 или 6 миллонов немцев и освобождение из немецкой власти и влияния десятка миллионов славян в Чехии, Моравии, Штирии, Каринтии, Крайне, Истрии… Осуществление части этой задачи, то есть присоединение к единой Германии действительно немецких земель, каковы: Эрцгерцогство Австрийское, Тироль, Зальцбург, часть Штирии и Каринтии, нельзя даже не назвать справедливым и законным». Данилевский, однако, не очень верил в способность немцев в моменты национального успеха укротить свои амбиции, что и случилось дважды в XX веке: «Невозможно предположить, чтобы этим справедливым ограничилось прусско-немецкое честолюбие, оставив Славянские земли устраиваться, как они сами пожелают. Это было бы не только сочтено всеми Немцами за измену немецкому делу, но даже просто не может и войти в немецкую голову» (курсив Н. Данилевского)[225].

Дискуссия о германской истории и сегодня занимает умы интеллектуальной элиты немецкой нации, размышлющей об идеологическом и геополитическом направлении, в котором был реализован мощный исторический импульс немцев. Что за идейные, философские и геополитический импульсы двигали событиями и действиями;

кем было задумано еще в конце XIX века не допустить превращения центральноевропейских держав в силу, истощить сразу и немцев, и русских; кем были использованы необузданные амбиции к завоеванию, дважды возобладавшие в немецком сознании в моменты германского подъема; какова была расплата за эти соблазны и какие шансы были утрачены — вот та рама, в которой Ренате Римек в нашумевшей работе об исторической судьбе так называемой Mitteleuropa, вышедшей двумя изданиями (1966 г., 1997 г.), панорамно разбирает события последней четверти XIX и начала XX века, по ее мнению, определившие ход истории в последнем веке II тысячелетия.

Р. Римек размышляет над парадоксом, что великий национальный дух и культура, просвещенный патриотизм «времен Гёте», немецкого идеализма, последним ярким представителем которого был Ф. Шеллинг, выродился в биологический этноцентризм, милитаризм и экспансию во «время Бисмарка». При этом национальная и «всемирная» задача немцев — объединение, соединение «государства и духа, власти и культуры» — была подменена алчной задачей соединения «государства и армии, власти и богатства». Бисмарк однажды назвал Гёте «душонкой портняжки», и это его суждение, полагает Р. Римек, красноречивее всего демонстрирует, как «творец немецкого национального единства» был сам далек от жизни «немецкого духа», что не могло не определить его историческую и государственную стратегию[226].

В течение десятилетий Отто фон Бисмарку воздавали почести как великому политику, который с момента его назначения главой прусского кабинета в 1862 году целенаправленно работал на достижение немецкого единства. В соответствии с этой интерпретацией войны 1864, 1866 и 1870–1871 годов считаются войнами за «объединение». До сих пор в школьных учебниках фигурирует легендарная «бисмаркиада». Однако один из почитаемых немецких интеллектуалов гностическо-теософского направления, распространившегося в Германии на рубеже XIX–XX веков, основатель антропософии Рудольф Штейнер судил иначе: «Бисмарк никогда не размышлял над тем, каким должен стать мир. Подобные мысли он считал праздным занятием… его же делом было искусно торговаться в обстоятельствах, уже определенных событиями»[227]. Помимо такой оценки самого «железного канцлера» многие германские историки давно присоединились к выводу, что целью бисмарковых войн, в частности с Францией, было не столько объединение всегерманского потенциала, сколько возвышение прусской монархии, которое и воспрепятствовало этому.

Бисмарк мыслил не «по-немецки», но «по-прусски» и весьма способствовал «опруссачиванию» Германии. Можно привести отношение многих интеллектуалов и мыслителей XIX и XX веков к выбору «малой» эгиды — узконационалистической прусской Германии — в качестве стержневой идеи будущего. Как правило, цитируют мыслителей, которые концентрируют свою критику на «реакционности» политического строя и недемократичности пруссачества. Известный немецкий историк Ф. Мейнеке под впечателением немецкой катастрофы 1945 года размышлял, «не коренятся ли последующие беды в самом рейхе 1871 года»[228]. Однако мыслители христианского консервативного духа распознали гибельность бисмарковой исторической стратегии гораздо раньше либерального «среднего класса». Стареющий Ф. Шеллинг счел надвигающуюся идею «предательством исторической задачи немцев». Папа Пий IX в 1874 году сравнил устремления немцев со строительством Вавилонской башни и предрек возмездие, которое последовало в 1945-м: «Бисмарк — это змий человеческого рая. Этот змий вверг в соблазн немецкий народ возвыситься более, чем сам Бог, но за этим самовозвышением последует унижение, которого еще не приходилось испытать никакому другому народу».

Якоб Буркхардт, философ, выдвигавший на первое место не политическую историю, а историю духовной культуры, пришедший в итоге к пессимизму в отношении перспектив одухотворенной личности в либеральных общественных формациях, писал в 1870 году:

«Если немецкий Дух все еще реагирует своими собственными внутренними силами на этот огромный соблазн (внешней, материальной цивилизации), если он еще в состоянии противопоставить ему новое искусство, поэзию, религию, тогда мы спасены, если же нет, то нет…». Однако еще красноречивее запись в дневнике самого кайзера Фридриха III, сделанная в конце французского похода в последний день уходящего 1870 года: «Скоро станет всем ясно, что нас не любят и не уважают, лишь боятся. Нас считают способными на любое злодеяние, и недоверие к нам все растет и растет. Дело не только в этой войне, а в том, куда завела нас открытая Бисмарком и введенная в оборот доктрина «железа и крови»… Кому нужна вся власть, военная слава и блеск, если нас повсюду встречает ненависть и недоверие… Бисмарк сделал нас великими и могущественными, но он отнял у нас наших друзей и доброе участие мира и, наконец, нашу чистую совесть». Р. Римек приводит также слова И. Тургенева, который воспринял Германскую империю 1871 года как «глубочайшее разрушение всего того, что однажды его привлекло к немецкому духу», и вопрошает, что бы тот сказал, если бы был современником будущего развития Германии[229].

Р. Римек отмечает губительное воздействие на немецкое культурно-историческое сознание философии дарвинизма с его «борьбой за сосуществование» и «выживание сильнейшего», которая своеобразно выразилась в историческом мышлении «птенцов» «гнезда Бисмарка», склонных романтизировать войны за материальное жизненное пространство, в которых побеждает «лучший народ» и «лучшее государство», и создавших целый «этос войны». Надо заметить, что своим сугубо материалистическим земным целеполаганием этот «этос» весьма отличался от отношения к войнам Ф. Шеллинга или Ф. Достоевского, которые вовсе не обожествляли войны, как порой пишут, но видели в них, помимо смерти, также и проявление сугубо человеческой природы, способной на самопожертвование ради начал, за которые стоит умирать, — Вера, Отечество, честь, долг, любовь. А. де Токвиль, указывавший на опасность «деградации» человечества, поскольку «демократия не только заставляет каждого человека забывать своих предков, но отгоняет мысли о потомках и отгораживает его от современников», также именно в этом смысле писал, что «война почти всегда расширяет умственный горизонт нации, возвышает ее чувства»[230].

Как только Бисмарк в 1866 году «железом и кровью» отъединил австрийцев от немецкого национального тела и основал немецкое единое государство под прусским владычеством, «идеализм» немецких либералов капитулировал перед милитаристскими успехами его Realpolitik. Бисмарк, спровоцировавший австро-прусскую войну, заподозрив опасные для будущей роли Пруссии тенденции в Дунайской империи, предопределил их будущее разделение. Ничего не меняет тот факт, что к рубежу XIX века оформилось австро-германское сближение, оно уже не сулило немцам объединения. Тем временем Германия попала под пристальное наблюдение англосаксов, всегда противодействовавших преобладающему влиянию какой-либо континентальной державы.

Хрестоматийные данные: обостряются франко-германские отношения, а после неустойчивых временных поворотов окончательно возобладало и резкое усиление англо-германского соперничества. Общее течение к выделению австро-германских интересов привело к оформлению Антанты: англо-французское соглашение 1904 года и русско-английское соглашение 1907 года. Однако поворот Англии к сотрудничеству с Россией в момент, когда, как писал в 1885 году С. Н. Южаков, «весь мир, европейский и азиатский, ожидает войны между Англией и Россией», которая «должна стать мировой в самом полном и точном смысле слова», нуждается в объяснении. Внимание русских аналитиков — Снесарева, Южакова, Чихачева — к «англорусской распре» не было экзальтацией. Русско-английское столкновение воспринималось в Европе как неизбежное не из-за «дипломатической щепетильности» или какой-то конкретной проблемы, а из-за самого факта существования России в ее границах, вступившего в противоречие с константами английской мировой стратегии.

Почему же Англия не начала войну с Россией, ведь ее бесспорное превосходство на морях позволило ей поочередно расправиться с претензиями великих держав Нового времени. Но Россия представляла собой иной мир, причем не только масштабом, но иным геополитическим типом. Владычица морей не могла успешной морской войной нанести стратегическое поражение России, огромной континентальной державе, чьи побережья, даже Черноморское, все же не были для нее решающими военно-стратегическими факторами, как для Португалии, Испании, Голландии и Франции, которых Маккиндер именовал «полуостровной Европой», а Южаков еще в 1885 году назвал «атлантическими» нациями именно в политическом смысле.

В похожем противоречии Англия оказалась к концу XIX века с Германией, которая рвалась к Средиземному морю и Балканам, усиленно создавала военно-морской флот (Вильгельм буквально «пожирал книгу Мэхэна») и одновременно строила железную дорогу к Багдаду, что сулило реальное, а не мифическое, как русское, проникновение в Персидский залив и Индийский океан, поскольку железные дороги обеспечивали куда более быстрое сообщение, чем морское, и были действительно угрозой позициям Англии. Однако война против Германии также бессмысленна. Это была Mitteleuropa — «Континент», который победить стратегически мог тоже только «Континент». Бальфур и другие понимали, что без превосходящего флота Британия вообще не будет считаться державой, но Германия даже без всякого флота останется мощнейшей державой Европы, что относилось и к России. Сэр Эдуард Грей накануне Первой мировой войны признал ограниченность морской силы по отношению к континентальным державам: «Какое бы превосходство ни имел наш флот, никакая морская победа не приведет нас ближе к Берлину… Не может быть и вопроса о британском нападении на Германию, пока британская армия находится в таких малых размерах». Но даже гипотетически огромная английская армия, отправляемая с Британских островов, не могла без континентальных союзников достичь ни Берлина, ни Петербурга, поэтому-то министр Грей объяснял недоумевающим по поводу сближения с Россией: «Если бы мы остались в стороне от существующих дружеских отношений и соглашений, мы бы остались без друзей»[231].

Помочь Англии устранить Россию или Германию могла только европейская война — предпочтительно такая, где Германия и Россия были бы противниками. Заинтересованная во взаимном избиении континентальных соперников, Англия, не собиравшаяся тем не менее особенно воевать на суше, вошла в Антанту, в которой России, по выражению Дурново, была уготована роль «тарана, пробивающего брешь в толще германской обороны»[232]. Поэтому русско-английская часть Антанты сильно отличалась по глубине и обязательности от франко-русского согласия. Из мемуаров Г. Н. Михайловского можно почерпнуть, что слабая связанность Англии обязательствами осознавалась и в России, хотя, по-видимому, слишком поздно: «Сердечное согласие России и Англии в начале войны не носило универсального характера; два вопроса решались более или менее ясно — среднеазиатский по соглашению 1907 года и, менее определенно, примыкание Англии к России и Франции против Тройственного союза в делах европейских, вопрос же о Константинополе был самым больным местом русско-английских отношений, теперь уже скрепленных соглашением о незаключении сепаратного мира с Германией»[233].

Итак, Англия не связала себя обязательствами в вопросе намечающихся блоковых противостояний. На это особо указывает Р. Римек, останавливаясь на роли англосаксонских кругов, среди прочих — масонских, преобладавших в окружении тогдашнего принца Уэльского, будущего короля Эдуарда VII. Она полагает, что на эти самые круги намекал Б. Дизраэли в своем эзотерическом романе «Конигсби», сказав, что вершат дела мира совсем «иные люди», скрывающиеся за кулисами, а в романе «Эндимион» указал на небольшой, однако весьма своеобразный круг, который давно уже овладел тайной дипломатией и стал могущественным настолько, что через четверть века в Европе не будет происходить ни одного крупного события, в котором они бы не сыграли значительной роли. Эти «совсем иные люди» вовлекли в свои замыслы даже папу Льва XIII и взяли, по мнению Римек, «новый курс». Они сыграли главную роль не только в замысле антигерманской коалиции, устремленной в далекое будущее, но также в создании условий для ее конструирования и в программе разделения немецкого потенциала, закрепленного в итоге Первой мировой войны.

Поворот папской дипломатии, активизировавшейся в последней четверти XIX столетия, историки интерпретировали в русле конкретных политических целей — формирования антиитальянской коалиции для восстановления утраченной светской власти над Римом, а также урегулирования взимоотношений с царским правительством по вопросу о канонической власти над католиками Польши, ибо после польского восстания русские власти стали вмешиваться в их управление. Эти мотивы превалируют как у Э. Винтера, одного из ведущих довоенных католических историографов, ставшего историком-марксистом в ГДР, оперирующего широкой источниковедческой и историографической базой, так и у советского автора М. М. Шейнмана. В суждениях о русском направлении дипломатии Ватикана все упомянутые авторы, в том числе Р. Римек, опираются на русские документы о миссии А. П. Извольского в Ватикан, опубликованные в 1931 году?.?. Адамовым и уже в 1932 году переведенные на немецкий язык[234]. Что касается «нового курса» Англии, то этот термин упоминает и Е. Адамов, также связывая его с окружением принца Эдуарда, и противопоставляет пo ориентации официальных советников королевы Виктории на англо-германское и англо-австрийское согласие. Религиозно-философских нюансов мировоззрения «круга» наследника Британской монархии и его связей с соответствующими «течениями» на континенте Адамов, Винтер, Шейнман не касались. Но все же в их работах обращается самое серьезное внимание на целенаправленные усилия папства для того, чтобы поднять престиж Франции до уровня, какой позволил бы предлагать союз с ней Александру III, публично выражавшему отвращение к «безбожной республике».

Во второй половине XX века историки, скрупулезно выясняя еще не вскрытые детали оформления международных коалиций конца XIX века, все менее задумывались о религиозном факторе в международных отношениях. Очевидно, что это происходило отнюдь не из-за научной небрежности или табу, а из-за окончательного перехода исторического мышления к материалистическим критериям, в которых такая «безделица», как роль церкви, тем более религиозные мотивы, не идентифицируется сознанием. В фундаментальном труде А. З. Манфреда имя Льва XIII упоминается один раз, а 3–4 фразы, посвященные «реакционной концентрации справа» в связи с размежеванием в католическом лагере по вопросу лояльности республике, в почти неизмененном виде перекочевали через 20 лет в его книгу о русско-французском союзе. В книге И. С. Рыбаченок, поднявшей также богатый новый материал, подкрепляющий ее концепцию, имена пап и Римская церковь вообще не упоминаются[235].

Римек придает большое значение секретному донесению русского посла в Париже Моренгейма, ставшему достоянием фон Голыптейна, «серого кардинала» внешнеполитического ведомства в Берлине, о достаточно сенсационном для того времени повороте в европейской расстановке сил: уже в 1887 году Моренгейм сообщает, что в возможной европейской войне Британия поддержит Францию, противоречия с которой, казалось, были вечны и неизменны. Этот поворот не был случайным, чему подтверждением может служить обзор британской политики по отношению к ведущим континентальным державам Хэлфорда Маккиндера, отметившего в связи с франко-прусской войной, что «Франция первая углядела, что Берлин заменил Петроград в качестве центра опасности в Восточной Европе»[236], и положительно оценившего своевременность сближения политических устремлений Франции и Англии — «островной и полуостровной Западной Европы» — для предупреждения попыток какой-либо державы соединить в систему ресурсы Восточной Европы и Сердцевинной земли.

Вопрос о глубинных причинах и истинных дирижерах дипломатической активности Римской церкви и Льва XIII в создании антигерманской коалиции изучен очень поверхностно, и обойден вниманием парадоксальный факт, что сам Святой престол интриговал против венского императора — последнего католического христианского монарха, способствуя не ему, а коалиции своего извечного соперника — православного самодержавия с «безбожной Французской республикой», как ее открыто именовали многие прелаты, и столь же враждебной Ватикану англиканской монархии. Надвигались острые столкновения вплоть до военных, но европейская война вполне могла случиться-и между иными конфигурациями. Однако специфические результаты Первой мировой войны — столкновение последних христианских империй, распад их на секулярные республики — явились продуктом, среди прочего, геополитического пасьянса, подготовленного не без участия Рима, который парадоксально делал одно дело со своими врагами — масонскими и либерально-протестантскими кругами. Эта тема открывает каждому, кто к ней прикасается, кроме кликушеств о мировом заговоре, огромное количество материалов отнюдь не сомнительного свойства.

Роль антикатолического фактора в возвышении Пруссии, обострении франко-германских отношений перед мировой войной совершенно недооценена современной наукой, как всегда были недооценены богоборческий мотив французской революции и дальнейшее продолжение борьбы с католической церковью в самой Франции и в европейских отношениях. В категориях позитивистского обществоведения антикатолические силы принадлежат к разряду «идеологических», то есть наднациональных по природе воззрений. Очевидно, что мотивации таких сил продиктованы прежде всего задачей продвижения мира к задуманному образцу, что предполагает солидарность не со своими правительствами, а часто с их международными соперниками. Антиклерикальные и антикатолические силы во Франции по степени отстраненности от своей страны не уступали будущим коммунистическим интернационалам и были одержимы борьбой с католической церковью, обличавшей «безбожную» республику. Либералы и антиклерикалы открыто поддерживали Пруссию и приветствовали ее победу над Францией. Французская пресса, подконтрольная антикатолическим кругам, открыто выступала за «умаление Австрии», потому что Австрия — это католическая держава, которая, по мнению директора «L’Opinion nationale» А. Геруля, «должна быть подавлена Пруссией, оплотом протестантизма в центре Европы. Иными словами, миссия Пруссии заключается в протестантизации Европы». Приводящий эти слова и выдержки из документов влиятельных учреждений и международных организаций Ф. Жуэн показывает, как «программа антиклерикальная стала программой политической» и как французские либералы сотрудничали с прусскими масонами, целенаправленно разрушая отношения между Францией и Германией, чтобы столкнуть их в войне[237].

С русской стороны в числе участников, стоящих у истоков замысла Антанты, Р. Римек называет А. П. Извольского, тогда еще молодого дипломата при Ватиканском дворе, которого она считает масоном, ссылаясь на масонские источники[238], «сумевшим затем на посту министра иностранных дел России обострить взаимоотношения между Россией и Австрией на Балканах», имея в виду Боснийский кризис, который произошел все же не из-за Извольского, но из-за аннексии Боснии и Герцеговины Дунайской империей. С французской стороны — это посол при Святом престоле граф Лефевр, чрезвычайно много сделавший для восстановления разорванных дипломатических отношений между Россией и Ватиканом. Е. Адамов и большинство иссследователей, однако, не пытаются разгадывать скрытый смысл и полагают целью миссии переговоры с римской курией об условиях возобновления нормальных дипломатических отношений, а главное, для заключения с папой нового соглашения, которое примирило бы католическую Польшу с царским правительством. То, что Извольский был масоном, не помешало ему прекрасно и в полном взаимопонимании делать политику с самим папой Львом XIII и его статс-секретарем кардиналом Рамполла. Однако это не удивительно, ибо Рамполла — более чем загадочная фигура, сыгравшая главную роль в убеждении Льва XIII отвернуться от Вены и признать республиканскую Францию, и, по некоторым источникам, в окончательном тайном разрыве Ватикана с его «духовной дочерью» — Габсбургской династией, олицетворением некогда Священной Римской империи германской нации.

Растущее взаимопонимание между Святым престолом и русским самодержавием на фоне открытых выступлений папы Льва XIII против масонства, левых и либеральных идей чаще всего рассматривается традиционалистскими кругами, для которых это имеет положительный смысл, скорее как знак признания католической церковью значимости русского православного форпоста против антихристианских явлений, что оправданно, поскольку официально дипломатия Льва XIII была нацелена на соединение усилий консервативных и «охранительных», пользуясь русским лексиконом этой среды, кругов Европы. Однако в свете иных материалов ситуация в самом Ватикане и в мировой политике того времени представляется более запутанной и требующей еще своего исследования, которое осложнено той скупостью, с которой Ватикан делает достоянием гласности свои самые важные документы, публикуемые, как отмечали и Адамов, и Винтер, всегда со значительными изъятиями.

Папа Лев XIII, несомненный борец против левых идей и масонства, которого через 100 лет цитирует духовный отец традиционных католиков кардинал Лефевр, был также окружен «совсем иными людьми». Они-то, зная его настроения, убеждали его в бессмысленности открытой борьбы против демократии, но предлагали «проникнуть» в нее и насытить ее христианским содержанием. О перемене отношения Ватикана и признании «безбожной Франции» свидетельствовала активная деятельность единомышленника Рамполлы кардинала Лавижери, убеждавшего папу в необходимости сотрудничества с умеренным французским республиканским правительством, «дабы не толкнуть Францию в руки крайних антиклерикалов и радикалов». В 1890 году Лавижери на банкете в честь офицеров алжирской французской эскадры под звуки Марсельезы произнес здравицу Третьей республике и декларацию о патриотическом долге каждого гражданина принять существующую форму правительственной власти, «если она принята и признана нацией», намекнув, что он не страшится быть дезавуированным свыше, что вызвало шок французских католиков и шум в европейской прессе[239]. Затем последовала посылка в 1891 году одного из искуснейших ватиканских дипломатов Доминика Феррата в качестве нунция в Париж с заданием примирить строптивых католиков с демократически-республиканской формой правления и западным парламентаризмом. Тот же в своих мемуарах сделал интересное замечание о политике Льва XIII, которая «была нацелена на поднятие престижа и авторитета Франции с тем, чтобы сблизить республиканскую Францию и Россию»[240]. По мнению Феррата, папа и был создателем русско-французского союза.

Однако по этой проблематике есть и несколько иное суждение, опирающееся на существование многовекового спора между властью светской и духовной, связанного с земной интерпретацией учения о Риме, всемирной империи и священной истории. Со времен германских Отгонов «империя» и «Рим» стали символом отнюдь не метафизического, а реального земного германского исторического импульса, однако распространенное в позитивисткой историографии клише о полном единстве в области использования этого термина и единодушном освящении этой идеи римским первосвященником схематично. Как в православной ойкумене, византийская церковь с ее учением о симфонии имела свое суждение о том, кто может или не может именоваться царем, понимая под этим куда больше, чем земную власть над определенным народом и территорией, тем более римская церковь с ее папоцезаризмом полагала лишь за собой право верховной власти, часть которой она сама вручала при чине коронации монарху, не выходящему из-под ее духовного подчинения. Отделение имперского сознания от главенства Римской католической церкви — «трона Петра», секуляризация понятия империи было узурпацией даже в пространстве католическом, тем более за его пределами — в протестантстве с его лютеровским цезарепапизмом. Папы предавали строптивых императоров анафеме и отлучали их от церкви.

Некоторые историософы вообще делают вывод, что «папство с его священнической претензией на вселенскую власть относится к старейшим и непримиримым противникам имперской идеи». Так, немецкий историк Г. Симон именно в этом ключе интерпретирует предостережение Пия IX Бисмарку как ревнивую угрозу: «Если Генрих IV после своего хождения в Каноссу еще мог снять с себя папскую анафему, то первый «непогрешимый» на Thron Petri — Пий XI уже угрожал отрубить империи Бисмарка голову как змию»[241]. Утверждение о папстве как непримиримом противнике имперской идеи все же представляется необоснованным, хотя и привлекает внимание к сложности этого отношения. Когда Венский конгресс 1815 года отказался от восстановления Римской империи, папа римский выразил по этому поводу протест. Существования концепции Римской империи до наших дней стало темой первого форума «Рим, Константинополь, Москва» в рамках постоянно действующего семинара «От Рима к Третьему Риму»[242]. Универсализм идеи Римской империи германской нации, которая с Фридриха I Барбароссы получила освященный титул «Священной», по мнению Симона, возбуждал почти метафизическую ненависть и ревность романской Европы, прежде всего Франции, ибо французские и испанские монархи также усвоили себе титулы, призванные символизировать их представительство вселенского католичества (они именовались «католические величества»). В лице Фридриха II Гогенштауфена, также короля Иерусалимского, светский глава западного христианства считался посредником между Богом и христианами, но и другие западноевропейские монархи также усваивали себе почти священническое достоинство, что несомненно порождало ревность. Габсбурги с их двойственной природой — римско-германской и римско-испанской — как бы охватывали и Францию и рассматривались как соперники за наследие и за вселенский престол.

Этим отчасти объясняется историческое соперничество между французским и германским историческими импульсами в Европе и видением ее облика, а также переход католической Франции на сторону протестантов в Тридцатилетней войне в момент, когда вдруг наметилась ничья между протестантскими сословиями Римской империи германской нации и силами ее католического кайзера. Симон подмечает, что Вестфальский мир, положивший конец французскому холокосту над немцами, в котором две трети населения Центральной Европы были истреблены, имел в основе саму собой разумеющуюся идею единства Франции при одновременном закреплении раздробленности того, что составляло Римскую империю. Симон даже увязывет с такой уходящей в глубь веков историософией стремление Франции к расчленению Германии после 1945 года. Заметим, что Франция в момент, когда стала вырисовываться победа Антанты, усиленно склоняла Россию к послевоенному полному расчленению Германии, о чем свидетельствуют дипломатические усилия французского посла Мориса Палеолога в Петербурге, которые натолкнулись на несогласие деятелей самого разного толка, включая П. Милюкова[243].

В связи с этой концепцией некоторые исторические эпизоды обретают более четкий смысл, хотя не стоило бы притягивать к этой схеме слишком многое. Однако сложность взаимоотношений между папством и имперской идеей европейских монархий несомненна, как и неоднозначность положения в самой римской церкви после того, как Рим, казалось бы, успешно сокрушил полуторавековое могущество ордена тамплиеров с их манихейством и тайным поруганием Креста. Открытое столкновение с церковью закончилось поражением ордена и сожжением Якова де Моле. Однако проклятые им король Филипп Красивый и папа Климент III скончались странным образом через год. А через некоторое время следующим папой был избран некто сеньер де Гот, ставший папой Климентом V, до этого проявивший максимальное снисхождение к «рядовым» тамплиерам, вверенным ему для разбирательства их вины. Но в тиражированной на многих языках одновременно книге[244], вызванной к жизни, по словам авторов, якобы «простым любопытством», но оперирующей источниками, требующими невиданной эрудиции и способности читать древние рукописи и документы раннего Средневековья, а также представляющей откровенный и неприкрытый вызов Богу, Священному Писанию и церкви, можно узнать, что новый папа оказался сыном Изы де Бланшфор из семьи Бертрана де Бланшфора — Великого магистра ордена храма, при котором во второй половине XII века орден превратился в могущественный разветвленный механизм во всей Европе.

В политике римской иерархии всегда можно было подметить противоречивые тенденции, и наличие в ней представителей тайных обществ у многих не вызывает сомнений. Об этом открыто пишут католические богословы и иерархи, ссылаясь на собственные и масонские источники. Епископ Грабер в книге «Афанасий и церковь нашего времени» цитирует высказывание одного видного масона о том, что «целью (масонства) является не только уничтожение церкви, но и ее использование через внедрение в нее саму»[245]. Другой католический автор на основании уже упомянутого «Действующего завещания Alta Vendita» — ложи высшего посвящения карбонариев, теснейшими духовными и организационными связями объединенной с масонством, пишет о гораздо более тонких целях длительной работы этих обществ. Целью масонства, как он поясняет, было «постепенное незаметное создание такой атмосферы внутри самой католической церкви, которая бы воспитывала и мирян, и клириков, и прелатов в духе идей прогресса. Декларации прав человека и гражданина, французской революции и «Принципов 1789 года» — отделения церкви от государства, религиозного плюрализма». Наивный читатель мог бы подумать, что целью такой работы было избрание из воспитанной в этом духе среды нового папы, который бы повел церковь по пути «просвещения» и «обновления». Однако, как пишет Ион Веннари, цель ставилась куда более изощренная: приход такой иерархии и папства, которые бы не стали отталкивать католиков твердой веры, открыто принимая идейный багаж революции, но перестали бы отторгать и осуждать его, как делали папы с 1789 до 1958 года — кончины Пия XII, и позволили бы этому наследию слиться с самой церковью. «В результате клирики и миряне будут маршировать под знаменем просвещения в полной уверенности, что они следуют заветам апостольского христианства»[246]. Такая работа в XX веке безусловно ведется и в отношении православной церкви.

Римская иерархия в течение многих веков удивительно мало уделяла внимания разложению христианства на Западе. Судьба западных христианских империй, казалось, волновала ее менее борьбы с Византией, православием. Кто стоял за этим? Ревностные католики, стремящиеся к утверждению «истинной веры» и искоренению «схизматиков», или тайные общества, стремящиеся уничтожить истинную веру? Папа Лев XIII был иным, однако и вокруг него можно отметить весьма интересные явления, в частности непонятное по всей здоровой логике отношение к Габсбургам, которое не может быть исчерпывающе объяснено неготовностью Вены подчинить свою внешнюю политику задаче папства вернуть себе светскую власть над Италией. Проливает на это некоторый свет эпизод, на который не обращали внимания историки-позитивисты. Не упоминает об этом и Р. Римек.

Кардиналл Мариано Рамполла дель Тиндаро, по всей видимости, представлял весьма загадочные силы в римской курии. Известный борец с масонством французский священник Жуэн, опубликовавший впечатляющую подборку выдержек из документов масонских лож и теософских обществ, их съездов, бесчисленных пацифистских и космополитических форумов на рубеже XIX–XX веков, красноречиво свидетельствовавших об их роли в подготовке войны и сотрясении традиционной Европы[247], утверждал, что кардинал не только являлся членом некоего братства, но был гроссмейстером особенно оккультной секты под названием «Ordo Templi Orientis». Итальянский историк Джованни Ванони назвал этот орден «вызывающим наибольшую тревогу из существующих тайных обществ», ^основанным одним состятельным субъектом из Вены, обучившимся на Востоке «технике сексуальной магии», что вызывает ассоциации с повадками тамплиеров. Соучредителями ордена стали два немца — Теодор Ройсс, принадлежащий сверхтайному лондонскому обществу Ritus von Memphis, и Франц Хартман, врач, который в годы своей жизни в Нью-Йорке был активным членом штаб-квартиры теософского общества полковника Олькотта и Елены Блаватской, находящейся в теснейших отношениях с Анни Бизант, которая, в свою очередь, принадлежала к кругу принца Уэльского. Наиболее известным членом Ordo Templi Orientis (ОТО) был Алистер Кроули, увековеченный в романе С. Моэма «Маг» и который прокламировал цель «под водительством высшей интеллигенции открыть врата новой эре», предназначенной преодолеть «находящуюся в смертельной агонии эру христианскую»[248].

Какими в действительности были связи кардинала Рамполла с ОТО и существовали ли они вообще, документально установить невозможно. Историческим фактом является то, что открытые выступления Святого престола против масонства и тайных обществ прекратились после того, как Лев XIII назначил кардинала Рамполла своим статс-секретарем. Последняя энциклика против масонства Нитапит Genus, где папа призвал ведущих католических деятелей разоблачить и показать истинное лицо масонства, вышла в 1884 году, за три года до назначения. Эта энциклика была вызвана к жизни ознакомлением папы Льва XIII с полным текстом Завещания Alta Vendita в ряде католических изданий[249]. Кардинал Рамполла, который считается одиозной фигурой в кругах традиционных католиков, воспитал нескольких деятелей XX века — Джакомо делла Кьеза, Акилле Ратти и Анджело Ронкалли. Эти личности, известные миру как будущие папы Бенедикт XV, Пий XI и Иоанн XXIII, при которых постепенно закладывался модернизм в католической церкви, венцом которого стал Второй Ватиканский собор 1961–1964 годов, где Римская церковь окончательно капитулировала перед идейным багажом Просвещения и французской революции.

Старания Жуэна довести до папы Льва XIII информацию о его статс-секретаре, разумеется, были блокированы самим Рамполла и его людьми в папской канцелярии. Жуэн в своем стремлении донести эти факты еще до конклава по избранию нового понтифика вместо стареющего Льва XIII обратился к венскому двору и там был услышан. Рамполла после 16 лет служения при Льве XIII на втором посту Ватикана считался само собой разумеющимся кандидатом на папский престол. Когда после кончины Льва XIII в 1903 году собрался конклав, на первом же туре голосования число голосов за Рамполла быстро росло, однако процесс голосования был, к изумлению участников, неожиданно прерван кардиналом Краковским. Его заявление было немедленно передано по телеграфу по всему миру: от имени Его Императорского Величества Франца Иосифа императора АвстроВенгрии кардинал Краковский наложил вето на избрание кардинала Рамполла без объяснения причин. Потрясенные участники узнали, что такой акт вмешательства полностью соответствовал церковному праву в силу давно забытой клаузулы в договоре между Веной и Ватиканом, по которому венский император, тогда император Священной Римской империи, мог наложить вето на избрание очередного римского понтифика. Может быть, это и решило судьбу наследников Франца-Иосифа и Дунайской империи?

Полагая, что в позиции Ватикана в результате сложной игры масонских сил произошло изменение в пользу республиканской Франции под флагом насыщения победоносной мировой демократии христианским содержанием, Р. Римек считает Ватикан одной из главных действующих сил в организации русско-французского согласия. В целом это расценивается ею как роковой поворот европейской политики, предрешивший будущее русско-австрийское столкновение. В отечественной историографии таким роковым событием считается австро-германский договор 1879 года. Шейнман, приводя документальные подтверждения, делает вывод, что сближение Ватикана с Францией и Россией было поворотом от дружественных отношений с Вильгельмом II и «явилось выражением недовольства Ватикана тем, что германское правительство в интересах Тройственного союза не поддержало притязаний папства на восстановление его светской власти». Что касается кардинала Рамполла, то он, по суждению Шейнмана, стал активно действовать в русскофранцузском направлении «только тогда, когда стало очевидным, что ни Германия, ни Австро-Венгрия не намерены ссориться с Италией ради Ватикана»[250]. Однако в целом историография оценивает именно роль Рамполла как решающую в превращении республиканской Франции в «союзоспособную», пользующуюся в глазах России авторитетом Святого престола державу.

Воспоминания последнего русского министра иностранных дел С. Сазонова, сменившего Извольского сначала в качестве дипломата при Святом престоле, затем в качестве главы внешнеполитического ведомства, начинаются с резюме взаимоотношений России с Ватиканом. Размышления Сазонова скользят исключительно по поверхности событий и пронизаны сожалением о времени папы Льва XIII, названного им человеком выдающегося политического ума, который «в Средние века или во времена итальянского Возрождения приблизился бы к типу Григориев, Иннокентиев или Юлиев». Сазонов сводит сущность русско-ватиканского сближения к «примирительному настроению папы к русскому правительству, которое, со своей стороны, шло навстречу некоторым его законным желаниям в области интересов русских католиков». С. Сазонов сожалеет об «устранении» конклавом 1903 года «вполне обеспеченной кандидатуры кардинала Рамполла» и последующей замене его сторонников другими силами, которые вдохновлялись «той крайней партией, которую можно охарактеризовать, назвав ее католической черной сотней». «Среди лиц, сочувствовавших у нас сближению с Англией», Сазонов назвал самого А. П. Извольского, который, став министром, «принялся за практическое осуществление плана»[251]. Внимание Р. Римек к личности А. Извольского оправданно. Судя по историографии, Ватикан, хотя и стал важным участником большой игры в Европе, не был его главным инициатором. Что касается малоисследованного аспекта, волнующего Римек, то можно согласиться, что «отцы-родоначальники» силовой группировки против Mitteleuropa и привлечения для этого Ватикана через определенную часть римской курии находились в Англии.

На протяжении веков и в XX столетии политика Великобритании заключалась в противодействии любой сильнейшей европейской континентальной державе. Со времен Людовика XIV Англия препятствовала гегемонистским устремлениям Франции и с помощью меняющихся коалиций противодействовала установлению французского господства в Европе. Неудивительно, что роль противника Англии заняла Германия с момента, когда Бисмарк начал превращать ее в сильнейшую военную и индустриальную державу Европы, причем экономический рост Германии и выход на мировые рынки безусловно задевал и сугубо меркантильные интересы торговой империи мира, о чем достаточно написано в советской историографии. При этом нет ничего парадоксального в том, что в немалой степени Бисмарк обязан успехом своих войн и внешней политики благожелательному нейтралитету Англии. Однако его расчеты на вечность британской политики «невмешательства» оказались близорукими. Британия не вмешивалась, пока Пруссия ослабляла Францию, а также самоутверждалась в таких международных конфигурациях, которые перечеркивали возможность исторического объединения с Австрией, то есть единства всех немцев, что и было «кошмаром» для туманного Альбиона.

Какова же роль «совершенно иных людей» в Лондоне из окружения принца Уэльского, будущего короля Эдуарда VII? В 1887 году лорд Солсбери, доверенное лицо наследника престола и противник Гладстона, встретился в Дьеппе со своим «интимным другом» — французским дипломатом графом Шодорди, о чем пишет, по документам русских архивов (депешам русского посла Моренгейма Гирсу), Е. Адамов. Уже тогда были обсуждены очертания будущей Антанты, причем большая роль отводилась предполагаемому русско-французскому сближению. В этом сближении и должен был сыграть свою роль Ватикан, в связи с чем туда нанес визит еще один представитель «нового курса» британских «иных людей» за кулисами. Герцог Норфолк, лидер английских католиков, но и активный член группировки Эдуарда — принца Уэльского, личный друг Солсбери, посвятил в эти планы Ватикан — кардинала Рамполла, и под его влиянием, как считают. Лев XIII начал новую политику в отношении подвергавшейся ранее проклятиям революционной «масонской республики» — Франции. О том, что Лев XIII мог знать от герцога Норфолкского о намерении Англии в случае войны выступить на стороне Франции и России, а значит, и о том, на чьей стороне будет успех, пишут и Э. Винтер, и М. Шейнман. Этим можно объяснить уклончивый ответ Солсбери на предложение Бисмарка заключить оборонительный союз, направленный против Франции и ее возможного нападения. Солсбери, который за полтора года до этого сам посвящал Шодорди в «новый курс» принца Уэльского и направлял герцога Норфолка в Ватикан, не мог связать себя обещаниями с центральными державами, которые он уже называл в конфиденциальных беседах с французскими единомышленниками «перманентной коалицией держав недавнего происхождения, обуреваемых вследствие этого ненасытной жаждой распространения»[252].