Постсоветская политическая семантика: опять о «левом» и «правом»

Постсоветская политическая семантика: опять о «левом» и «правом»

«Революция есть духовное детище интеллигенции, а следовательно, ее история есть исторический суд над этой интеллигенцией».

С. Н. Булгаков. «Вехи»

Западничество в послевоенном СССР наиболее ярко воплотилось в третьем, по беспочвенности схожим с первым, советско-партийном поколении, а также в диссидентстве, боровшемся с этой номенклатурой за свое видение истории, но не за Россию. Партийная элита последних двух десятилетий, как и диссидентство, была одинаково чужда спасительного духа Мая 1945 года. Как и ранний ортодоксальный большевизм, само диссидентство и его дух были формой отторжения русского исторического и духовного опыта. Их либерализм и западничество в отличие от либералов-западников начала XX века были уже полностью отсечены от традиций русского православного по вере и по культуре общества, они несли на себе печать большевизма, откуда они и выросли, и абсолютного атеизма. Именно поэтому его также выбрали своим инструментом извечные антирусские и антиправославные силы.

Либералы-западники (третье поколение) действовали под флагом антикоммунизма. Но они очевидно щадили ортодоксальных большевиков и пламенных революционеров — истинных носителей марксизма, умалчивая об их открытом неприятии всего, что составляло русское национальное и православное начало, по-видимому, потому что разделяли его. Они не поведали о терроре ленинской гвардии, в 80-х годах еще не известных обществу, ибо пришлось бы реабилитировать объект их преступлений — «единую и неделимую» Россию. Новомышленники, искусно направляя обличения исключительно на «сталинизм», намеренно ограничивались 30-ми годами. Однако историки знают, что тот период был по критериям репрессий лишь вторым актом драмы после чудовищных двадцатых, но среди жертв уже оказались сами разрушители России. Вопреки заблуждению, репрессии 1937 года уступали драме 1922–1924 годов и коллективизации. Труды А. Луначарского, Ю. Ларина, П. Стучки — основоположника теории революционной законности — побуждают назвать А. Вышинского «ренегатом», возродившим на смену «революционной целесообразности» «буржуазные» понятия меры вины и меры наказания. На фоне явного пиетета по отношению к Ленину особая ненависть Запада и внутренних «советских западников» к Сталину объясняется отнюдь не вкладом в злодеяния.

Сталин, учившийся в духовной семинарии, по-видимому, прекрасно понимал историософский неизменный смысл устремлений Запада в отношении мира и России. В отличие от «европоцентризма» ортодоксального большевизма и позднесоветского диссидентства он глубоко презирал «декадентский» Запад со всем его ценностным багажом и не имел никакого комплекса неполноценности или моральной зависимости от него. После подчинения в 20-е годы советской экономики интересам американских банкиров сталинская стратегия и в 30-е, и тем более на рубеже 40–50-х годов жестко повернула против Запада во всех его попытках использовать СССР и его ресурсы (прежде всего сырье) в своих интересах. Хотя Сталин не успел ничего предпринять, возможно, он имел собственные планы мировой гегемонии. Это отнюдь не сулило ничего хорошего русскому народу, — который и для него был лишь инструментом (типично для демонов революции). Но Запад, сознавая, что Сталин видел насквозь все его планы, ненавидел и боялся его вовсе не за его вклад в содеянные злодеяния, а за создание вместо Великой России новой формы великодержавия, что сделало страну геополитической силой, равновеликой всему Западу и препятствием на его пути.

Развенчание Хрущевым «культа» Сталина было сформулировано таким образом (частное извращение «ленинских идеалов»), который вполне устраивал долгосрочные интересы Запада. Из всего периода массовых репрессий (20-е — начало 50-х гг.) только 1937 год, «культ Сталина» и «сталинщина» были сделаны в сознании советских людей единственным символом ужаса. Такая полуправда, что опаснее лжи, позволила затем увязать с террором и морально обесценить восстановление государственных основ (даже память о войне), а не суть содеянного с Россией, до сих пор обходить обсуждение близких Западу и нынешним либералам целей революции, прямо планировавших истребления, и главного преступления февраля и октября 1917 года — уничтожения религиозно-национальной ипостаси России и произвольного расчленения ее на выкроенные образования, уничтожения в 20-е годы коренных русских сословий, носителей на ционального и религиозного начала.

Сахаровская идея 53 государств и проекты «обновления» СССР являлись по сути не чем иным, как возвращением в новых терминах к столь известным по учебникам «ленинским принципам национальной политики» (применявшимся в реальности не буквально, ибо с ними ни одно многонациональное государство не выжило бы и 5 лет, что доказано в 1991 г.). Но и более широкие параллели между идеями и политическими деяниями 80-х и большевиков-ортодоксов начала века весьма очевидны: это пренебрежение ко всему духовно-историческому наследию России, безрелигиозное и космополитическое, европоцентристское видение мира как идущего к единому одномерному образцу. Для постсоветского либерального сознания, оторванного всем образованием и идеологией не только от преемственной русской православной культуры, но и от подлинной западноевропейской культуры, стократно верно определение С. Булгакова несложной философии истории среднего русского интеллигента: «Вначале было варварство, а затем воссияла цивилизация, то есть просветительство, материализм, атеизм», добавим права человека, гражданское общество. Однако, кроме либерального плода, выросшего на ветви Просвещения, европейская цивилизация, как пытался обратить внимание Булгаков, имеет не только другие многочисленные ветви, но и корни, питающие дерево, до известной степени обезвреживающие своими здоровыми соками многие ядовитые плоды. Эти корни — христианство. «Поэтому даже отрицательные учения на своей родине, в ряду других могучих духовных течений, им противодействующих, имеют совершенно другое психологическое и историческое значение, нежели когда они появляются в культурной пустыне и притязают стать единственным фундаментом» [477]. (Выделено Н. Н.)

Философская парадигма постсоветского либерализма выросла даже не из русского либерализма конца XIX — начала XX века. Несмотря на свой атеизм, российские либералы в подавляющем своем большинстве происходили из культурных православных семей, воспитанных, по крайней мере формально, в вере, в цельной парадигме русской православной культуры и в глубоком проникновении в культуру западноевропейскую. Открывая гётевского Фауста, и Милюков, и Керенский, и Ленин, в отличие от сегодняшних постсоветских либералов, не державших в руках Писание, понимали, что пролог к нему — это пересказ в художественной форме Книги Иова, а читая пушкинские строки: «Здесь барство дикое без чувства, без Закона…» понимали, что под Законом имеется в виду Закон Божий — нравственный, а не конституция. (В советское время слово «Закона» стали печатать с маленькой буквы.)

Постсоветский воинствующий либерализм не имеет практически корней в этой среде — ни генетических, ни идеологических, ни культурных. Он — прямое порождение той же обрушенной на Россию в начале века марксистской доктрины и несет на себе одновременно все признаки «отщепенства» интеллигенции начала века и политической методики большевизма. Есть основания полагать, что задача наиболее осознанных либералов-западников свергнуть всесилие КПСС, уже обреченной на медленный упадок, всемерно поддержанная самим Западом, поставлена была не столько идеологией, а целью расчленения государства, в котором приняли участие и национальные элиты советских республик, сами вообще отнюдь не либерального мировоззрения. Можно только согласиться с социологом М. Стрежневой, бросившей вскользь замечание, что «КПСС составляла угрозу не из-за своего идеологического догматизма, но из-за транснационального характера и массового преобладания в ней русских»[478]. В самой КПСС произошло как бы расщепление марксистского мировоззрения на составляющие. Вульгарно-материалистическое виде ние мира, отторжение православной традиции и всей российской истории как антипода левому духу, космополитизм, идея универсальности философских и политических категорий и всесилия идеальных общественных институтов, идеал глобализации как прогресс в самой вульгаризованной форме полностью взяты на вооружение либералами-западниками, выпестованными в демократической платформе КПСС.,

Единственное, что было отвергнуто с пафосом как концепция, — г, эгалитаризм в экономике, а также учение о социальной роли государства в тот самый момент, когда на Западе эту роль не только не оспаривают, но упорно развивают. Но из всего спектра идей, вброшенных Просвещением, — учение о социальной роли власти и пафос призрения голодных и обделенных — это единственное, что следует из христианских заповедей, единственное, что по недвусмысленному определению 25-й главы Евангелия от Матфея является вовсе не левым, но правым. Именно «правыми» и «наследующими Царство Отца» названы те, кто «накормил, напоил и одел» ближнего, а значит, сделал это Господу (Мат. 25.34–40).

Эгалитарность — левый принцип во всей своей антихристианской полноте и без приманки материального равенства воплощение в духовной сфере именно в либерализме. «Демократическая цивилизация модерна» прежде, чем коммунизм (редукция эгалитаризма в материальную сферу), рождается в исторически непреемственные времена в той самой эпохе Революции против иерархии ценностей которую французский историк Франсуа Фюре полагает именовать именно с заглавной буквы, ибо она символизирует отнюдь не только и вовсе не столько переход от одного строя к другому, как Эпоху — «новую культуру, неотделимую от демократии и питаемую страсты (равенства»[479]. Это бунт против иерархии ценностей, против четкого разграничения добра и зла, красоты и уродства, греха и добродетели, против богоданной иерархии, против «почитай Отца и Мать».

Курьез постсоветской политической семантики в том, что убежденные левые либералы, атеисты и рационалисты Г. Явлинский, С. Кириенко, Е. Гайдар, «граждане мира» А. Сахаров, Е. Боннер, С. Ковалев, представители левой большевистской эстетики «Пролеткульта» Е. Евтушенко, А. Вознесенский, В. Аксенов с их эстетикой советского андерграунда, даже гротескные персонажи вроде В. Новодворской, вызывающей образ Петра Верховенского с дохлой мышью в кармане для иконы, — именуют себя и считаются правыми, хотя относятся к философской и идеологической левизне и к левацкой субкультуре. Правое мировоззрение — религиозно и традиционно. Это философский антизгалитаризм, происходящий из суждения религиозного канона о противоположности, а не относительности добра и зла, порока и добродетели и иерархичности всех ценностей и категорий, что полностью противостоит всепоглощающему эгалитаризму философской парадигмы Просвещения. На уровне политического и национального сознания — Вера, Отечество, Нация, Держава, примат духовного над материальным, национальных интересов над универсалистскими проектами. На уровне бытового сознания — церковь, семья, государство, целомудрие.

Либерализм и марксизм меняют местами индивидуум и государство в иерархии, сохраняя противопоставление этих категорий, свойственное рационалистическому взгляду на общество. Либеральный универсализм, сменивший проект коммунистической версии униформного мира под эгидой 3-го Интернационала на более успешный, остался левым и космополитическим. Он также устремлен к построению царства человеческого, но освобожден от антиномии — альтруизма, который в идеологии практического славяно-русского коммунизма XX века был возведен на высоту истинного призвания, как (заметим, отнюдь не в практике) явившего рудимент христианского сознания. Планетарная идея всеобщего коммунизма у идеологов сахаровско-горбачевской школы стала глобальной вестернизацией «единого мира» под контролем мировогр «демократического порядка» с его институтами (ООН, ОБСЕ и др.), которые должны подвергать остракизму «нецивилизованные» страны, что делает 4-й «демократический» Интернационал — Совет Европы. Но еще в сознание Троцкого вкладывались идеи «Соединенных Штатов Европы», превращения капитализма в универсальную мировую систему, ослабления роли национальных государств в пользу наднациональных структур «купцом русской революции» Парвусом[480]. Под флагом западноевропейского либерализма и прав человека с Россией в 1991 году фактически сделано то, что задумано Лениным и Троцким в 1917 году.

При этом либеральные ценности в постсоветской России обрели статус единственно верного учения и государственной идеологии совсем не демократическими методами. Уместно давно назревшее отделение либерализма — понятия содержательного, ценностного — от демократии — понятия политического, функционального. Либерализм — философия, закладывающая базовые ценностные ориентации, возник как продукт западноевропейского апостасийного Просвещения и идейного багажа французской революции. Демократия — это в большей степени функциональная категория, что прямо вытекает из вполне сохранившей свою значимость и сегодня разработки Полибия и Аристотеля, оставленной человечеству 22 века тому назад. Они же указывали на опасные извращения каждого из типов организации общества — монархии, аристократии и демократии, каковыми становятся деспотия, олигархия и охлократия — власть толпы. Демократия успешная всегда носит черты национальных традиций и сопряжения сосуществующих в обществе идей и в строительстве политических институтов основывается не только на позитивном праве, но и на естественном праве, обеспечивающем воплощение того самого духа народной жизни в государственных формах и признанном во всех новейших теориях государства и права.

А. Левицкий, посвятивший труд кризису и трагедии «свободы не осознавшей своей подлинной природы», а значит, либерализма и заданной только для его обслуживания демократии в XX веке, сделал вывод: «Будущее принадлежит не индивидуализму и не коллективизму, а персонализму, где вековой конфликт между личностью и обществом имеет шансы быть разрешенным на основе утверждения свободы при императиве служения свободы ценностям сверхличного и сверхобщественного порядка — прежде всего ценностям религиозно-моральным»[481].

Вопрос об отношении к либеральным ценностям и демократическим формам функционирования общества слабо исследован во всей своей парадигме, ибо политологT и социология в России в целом основаны на западной философской основе. Русские интеллигенты в изгнании уже осмысливали причины краха своих идей в развязанной ими стихии русской революции: «Господствующее простое объяснение случившегося, до которого теперь дошел средний «кающийся» русский интеллигент, состоит в ссылке на «неподготовленность народа, — писал С. Л. Франк в «покаянном» сборнике. — Согласно этому объяснению, «народ», в силу своей невежественности и государственной невоспитанности, в которых повинен в последнем счете тот же «старый режим», оказался не в состоянии усвоить и осуществить прекрасные, задуманные революционной интеллигенцией реформы, и погубил страну и революцию».

Подобные объяснения — приговор безответственности политиков, которые в своих программах и действиях считались с каким-то надуманным идеальным народом, а не с народом, реально существующим. Такая постановка ложна в самой сущности, хотя «прославленный за свою праведность народ настолько показал свой нравственный облик, что это надолго отобьет охоту к народническому обоготворению низших классов».

Все же «народ» не может быть непосредственным виновником политических неудач по той простой причине, что он никогда не является инициатором и творцом политической жизни. «Народ есть всегда, даже в самом демократическом государстве, исполнитель, орудие в руках… направляющего и вдохновляющего меньшинства». Идеологи революций и реформ, «прежде чем обвинять народ в своей неудаче, должны вспомнить всю свою деятельность, направленную на разрушение государственной и гражданской дисциплины», «на затаптывание патриотической идеи», на «разнуздание под именем рабочего и аграрного движения» или рынка «корыстолюбивых инстинктов и классовой ненависти»[482].

Воинствующие либералы оказались также и движущей силой реализации интересов Запада в области реструктуризации мира. Идеологическим инструментом стал возврат к революционной антиэтатистской философии права и истории.

Идеологическим зерном доктрины, новой внешнеполитической идеологией стал примат демократии и прав человека над национальными интересами и суверенитетом государства, что напоминает примат пролетарского интернационализма и целей мировой революции в историческом материализме. Новая философия мировой политики ориентирована на либеральную глобализацию, сменившую коммунистическую. Из нее по-прежнему следует ослабление роли национальных государств и их суверенитета, рост влияния и морального авторитета наднациональных структур и международных механизмов. Как в хрущевские времена СССР, теперь США стали претендовать на выражение общемирового идеала передовой страны будущей единственной мировой цивилизации. СССР был объявлен тоталитарным монстром и угрозой мировой демократии и прав человека.