15. Тупик?
15. Тупик?
Итак, перед нами очередной тупик. Вначале, после знакомства с экстравагантной космогонией Меноккио у нас, как и у генерального викария, возникло подозрение, не бред ли это сумасшедшего. Отклонив эту мысль, мы обратились к разбору экклезиологии Меноккио и тогда родилась другая гипотеза: о связях его с движением анабаптистов. Отбросив и ее, мы занялись вопросом об отношении Меноккио, именовавшего себя «лютеранским» мучеником, к Реформации. Выдвинули предположение, что в случае с Меноккио речь идет о традиции крестьянского радикализма, пробужденного к жизни Реформацией, однако этому предположению явно противоречит список прочитанных им книг, реконструируемый на основе материалов процесса. Можно ли считать репрезентативной столь необычную фигуру — мельника, жившего в XVI веке и умевшего читать и писать? И репрезентативной в отношении чего? уж конечно, не в отношении крестьянской культуры, если сам Меноккио указывал на книгу как на источник своих идей. Запутавшись в этом лабиринте, мы фактически вернулись к отправному пункту.
Почти вернулись. Мы видели, что за книги читал Меноккио. Теперь надо выяснить, как он их читал82.
Последовательно сопоставляя тексты из книг, упомянутых Меноккио, с выводами, которые он из них извлек (или с которыми он познакомил своих судей), мы наталкиваемся на зияние, на расхождение, иногда весьма значительное. Рассматривать эти книги в качестве «источников» в буквальном смысле слова невозможно: этому препятствует ярко выраженная самобытность их восприятия Меноккио-читателем. Куда большее значение, чем текст, имеет ключ к тексту, особая оптика, посредством которой печатное слово доходило до сознания Меноккио: оптика, благодаря которой высвечивались одни части текста и затемнялись другие, представали в преувеличенном виде значения вырванных из контекста слов, — оптика, которая воздействовала даже на память Меноккио, деформируя отложившиеся в ней сведения. И эта оптика, этот ключ к тексту неизбежно отсылают к иной культуре, не к той, что запечатлелась в печатной странице — к культуре устной.
Это не значит, что чтение являлось для Меноккио чем-то чисто формальным, простым предлогом. Он сам заявил, как мы увидим ниже, что по крайней мере одна книга глубоко его взволновала и побудила к новым размышлениям. Именно в столкновении печатного слова и устной культуры, носителем которой был Меноккио, рождались стимулы, побуждавшие Меноккио формулировать — сначала для себя, потом для односельчан, наконец, перед судьями — мысли, до которых он «дошел своим умом».