23. Три кольца

23. Три кольца

На Меноккио знакомство с ней произвело очень сильное впечатление: во время своего второго процесса (12 июля 1599 года) он даже подробно изложил ее судье, которым в тот раз был францисканец Джероламо Астео103. Признав, что говорил кому-то («но кому, не помню»): «кто родился христианином, тот хочет оставаться христианином, но кто родился турком, тот турком и хотел бы остаться», — Меноккио добавил: «Послушайте меня, господин, ради Бога. Жил однажды знатный господин, который сказал, что его наследником будет тот, кому он отдаст свое драгоценное кольцо; и когда пришел его смертный час, велел изготовить два кольца, таких же как первое, и каждому из своих сыновей, а у него их было трое, дал по кольцу; каждый из сыновей думал, что наследство досталось ему, потому что он получил настоящее кольцо, но так как кольца были похожи, точно узнать этого было нельзя. Таким же образом у Бога есть несколько любимых сыновей, это христиане, турки и евреи, и им всем он дозволил жить по их вере, и никто не знает, какая из них правильная. Поэтому-то я и говорил, что, родившись христианином, хочу оставаться христианином, но если бы родился турком, хотел бы оставаться турком». «По-вашему выходит, — спросил инквизитор, — что нельзя узнать, какая вера истинная?». «Да, господин, — стоял на своем Меноккио, — каждый думает, что только его вера хороша, но какая правильная, узнать нельзя. Но раз мой дед, мой отец и все мои родичи были христиане, я хочу оставаться христианином и думать, что эта вера самая правильная».

Удивительная ситуация даже для этого процесса, удивительного с начала до конца. Стороны поменялись ролями: Меноккио взял инициативу в свои руки, попытался переубедить судью: «Выслушайте меня, ради Бога». Кто представляет здесь высокую культуру, кто — культуру народную? Сразу и не ответишь. Дополнительную парадоксальность вносит сюда проблема источника, из которого Меноккио почерпнул историю с тремя кольцами. Он сказал, что прочитал ее в книге, — «не помню в какой». Только на следующем заседании инквизитор добился уточнения: «это запрещенная книга». И лишь почти месяц спустя Меноккио открыл ее название: «я прочитал ее в книге Боккаччо, называющейся «Сто новелл», — и признался, что одолжил ее у Николо Мелькиори — возможно, речь идет о художнике Николе из Порчии, у которого Меноккио, согласно показаниям одного свидетеля, «набрался своих богопротивных мыслей».

Но все нам уже известное о Меноккио доказывает, что он никогда и ничего не повторял, как попугай, за другими. Его подход к книгам, его причудливые умозаключения — все говорит о напряженной умственной работе. Она, безусловно, не происходила в пустоте. Все отчетливее становится заметно, что его умственный багаж питался и ученой, и народной традицией — как они сочетались нужно еще уточнить. Есть основания полагать, что именно от Николы из Порчии Меноккио получил, помимо «Сна Каравии», также и экземпляр «Декамерона». Эта книга или, по крайней мере, одна из ее новелл — третья новелла Первого дня, где рассказывается легенда о трех кольцах, — произвела на Меноккио сильное впечатление. О том, каким было его впечатление от других новелл, мы, к сожалению, ничего не знаем. Но в новелле о Мельхиседеке он не мог не найти подтверждения своей позиции в области религии, своему неприятию всякой конфессиональной ограниченности. Не случайно, именно рассказ Боккаччо о трех кольцах стал жертвой контрреформационной цензуры, относившейся к местам, сомнительным в религиозном отношении, куда более нетерпимо, чем к пресловутым непристойностям104. Меноккио, должно быть, имел дело с каким-то старым изданием, по которому еще не прошлись цензорские ножницы. Противостояние Джероламо Астео, инквизитора и знатока церковного права, и мельника Доменико Сканделла, известного по прозвищу Меноккио, — противостояние, поводом для которого послужила декамероновская новелла с ее апофеозом веротерпимости, представляется в какой-то степени символическим. Католическая церковь вела в то время войну на два фронта; против старой и новой высокой культуры, не укладывающейся в поставленные Контрреформацией рамки, и против культуры народной. И между двумя этим врагами церкви, столь непохожими друг на друга, обнаруживались, как мы сможем убедиться, скрытые от глаз схождения.

Ответ Меноккио на вопрос инквизитора: «По-вашему выходит, что нельзя узнать, какая вера истинная?», — был совсем не таким уж наивным: «Да, господин, каждый думает, что только его вера хороша, но какая правильная, узнать нельзя». Такой же была точка зрения защитников веротерпимости: Меноккио, подобно Кастеллионе105, распространял ее действие не только на представителей трех великих исторических религий, но и на еретиков. И опять же как у современных Меноккио теоретиков веротерпимости, его позиция заключала в себе положительный смысл: «Господь Бог всем уделил от духа святого, и христианам, и еретикам, и туркам, и иудеям, он всех любит, и все могут спастись». Речь здесь идет уже не столько о веротерпимости, сколько об открытом провозглашении равенства вер перед лицом некоей упрощенной, избавленной от догматических и вероисповедных примет религии. Она в чем-то похожа на религию «Бога по природе», которую Мандевиль обнаруживал у всех народностей, самых отдаленных, самый странных и чудовищных, — похожа несмотря на то, что Меноккио, как мы еще увидим, вообще отрицал идею Бога как творца вселенной.

Но у Мандевиля сохранялось представление о превосходстве христианства над другими религиями, не владевшими всей полнотой истины. В очередной раз Меноккио шел дальше, чем позволял ему его книжный источник. Его религиозный радикализм лишь отчасти подпитывался традицией средневековой веротерпимости: в значительно более близком родстве он находился с рафинированными религиозными теориями современных вольнодумцев из гуманистической среды.