Школьный зубрила и примерный пионер
Школьный зубрила и примерный пионер
Приписывать образу Павлика новые черты начали очень рано. Уже 15 октября 1932 года первый подробный репортаж в «Пионерской правде», помимо призыва вверху страницы «Выше классовую бдительность!», имел подзаголовок крупным шрифтом: «Ответим на вылазку кулачья ударной борьбой за знания»{204}. В биографии, написанной Соломенным, Павлик в основном занимается в школе тем, что агитирует учеников создать пионерский отряд[160]. Значительно большее внимание автор уделяет политическим кампаниям, которые проводит юный активист, чем его работе над школьными домашними заданиями. Эта трактовка не соответствовала духу времени уже в 1933 году, когда книга вышла в свет. Отчасти такой промах можно объяснить тем, что Соломеин не до конца понимал, какими качествами должен обладать герой сталинской эпохи{205}. В конце концов, он был всего лишь провинциальным журналистом и малообразованным человеком. И все же нельзя сводить дело к недочетам Соломенна. Стремительная смена эстетических ценностей, происходившая в советском обществе в 1932—1933 годах, могла сбить с толку куда более искушенного писателя. Критикуя книгу Соломенна, Горький не соразмерял свои представления о Павлике Морозове с уже устоявшимся образом; скорее, он увидел в нем потенциал для превращения его в легендарного героя нового, сталинского типа.
То ли под непосредственным влиянием Горького, то ли в соответствии с общим духом времени, а может быть, в силу обоих этих обстоятельств дальнейшие биографии Павлика принимают куда более агиографический характер, чем у Соломеина. Так, к общей картине добавляется мотив «Павлик — отличник учебы». Яковлев превращает мальчика в лучшего ученика в классе, способного не отставать, даже когда ему приходится пропускать школу из-за необходимости работать{206}. В эпической поэме Вали Боровина, напечатанной в том же 1936-м, Павел «знал свои уроки на «отлично»{207}(незаурядное достижение, учитывая, что оценки «отлично» не существовало до осени 1932 года). По утверждению Смирнова, не только «самостоятельность», но и «ум» Павла вызывал раздражение у его деда{208}.
Помимо придания образу героя этого нового качества — стремления к отличной учебе и примерной школьной дисциплине, авторы повествований о жизни Павлика добросовестно отражают новые веяния в пионерском движении: главной становится обрядовая сторона, а не воспитание революционной сознательности у детей. Эту перемену ощутил на себе и точно передал поэт Наум Коржавин, ставший пионером в 1935 году: «Но на самом деле вступил я уже не в ту организацию, о которой мечтал. Я оставляю в стороне то, что не нашел в этой организации тех идеальных пионеров, о которых читал в пионерских газетах, журналах и даже книгах, вряд ли они и раньше существовали. Я говорю о самом характере этой идеальности, о ее, так сказать, направленности. Из этой направленности был тихо, на ходу, удален революционный дух, к которому я тогда так тяготел, и заменен межеумочной абракадаброй»{209}. В статье, напечатанной в «Правде» в 1934 году, говорилось, что дед убил Павлика «за колхозную пропаганду», тем самым революционная деятельность Павлика сводилась к раздаче листовок[161]. В книге Смирнова 1938 года больше внимания уделено строевой муштре в пионерском отряде, чем активизму, и сцена пионерской клятвы описана подробнее, чем собственно революционные убеждения Павлика{210}. К концу 1930-х годов пионерский галстук приобрел статус религиозного символа, пионерам внушали, что они должны носить его всегда. Соответственно фотографию Павлика подретушировали, и теперь на его шее гордо красовался красный галстук. Он же должен был стать центральной точкой памятника Павлику по проекту Рабиновича{211}.[162] В 1920-х галстук еще не являлся обязательным атрибутом пионера даже на демонстрациях, а пионерская форма была большой редкостью и давалась в качестве награды за образцовое поведение. Десять лет спустя пришлось переписать прошлое, чтобы показать: красный галстук всегда представлял собой неотъемлемый символ принадлежности к пионерам[163].
Затушевывание активной политической роли Павлика и превращение его в своего рода бойскаута не были единственными изменениями в образе юного героя. Не остался без внимания и «культурный досуг», которому пионерское движение придавало теперь большое значение. Книга Яковлева 1936 года начинается с того, как Павлик собирается на охоту — и не ради пропитания, что было бы естественным в реальной жизни того времени, а скорее из спортивного интереса. Всеобщее помешательство на вундеркиндах отразилось и здесь, в описании необыкновенных способностей Павла: в то время как его отец возвращается домой с пустыми руками, мальчику удается самостоятельно подстрелить двух птиц{212}.
По мере того как миф о Павлике приспосабливался к распространившейся в середине 1930-х годов идеологии «счастливого детства», тема «юного осведомителя» звучала все более приглушенно. Даже в начале 1930-х донос на родителей далеко не всегда вызывал безоговорочное восхищение. Конечно, история Павлика была не единственной, где подчеркивалось, что дети обязаны разоблачать родителей-преступников, однако помимо торжествующего ликования «Пионерской правды» звучали все-таки и другие голоса. Например, в пьесе Александра Афиногенова «Страх» (1931) Наташа, десятилетняя пионерка, сообщает одному из сослуживцев своего отца, что тот из карьеристских побуждений солгал о своем происхождении. Но она решается на донос в состоянии глубокого душевного расстройства:
«НАТАША. Но почему мне так плакать хочется? Пионеры не плачут, пионеры всегда веселые. (Заплакала, уткнувшись в подушку дивана.)
Входит Бобров.
БОБРОВ. Наташа, девочка моя, ты одна…(Взял ее за руку.)
НАТАША. Я не могу больше…Я…хотела тете Кларе сказать. Папу жалко, я все молчу, молчу. Даже грудь раздавливает от молчания.
БОБРОВ. Тебя обидел отец?
НАТАША. Он меня не обидел. Он всех обманул. Ой, дядя Коля, почему мне так плакать хочется? Я тебе расскажу про папину мать, хорошо? У нас ведь дружба с тобой?
БОБРОВ. Конечно, скажи, друг все поймет»{213}.[164]
Теперь, в соответствии с новыми принципами, разоблачающему родителей пионеру следовало испытывать душевное смятение. Донос стал рассматриваться как трагическая необходимость, а не как дело, приносящее моральное удовлетворение.
Интересно в этом контексте обращение Сергея Эйзенштейна к фигуре Павлика в фильме «Бежин луг». Сам режиссер утверждал, что его фильм основан непосредственно на истории семьи Морозовых{214}. Однако он внес в нее многочисленные изменения. То, что темноволосый, угрюмый Пашка, описанный Соломенным, превратился в жизнерадостного Степка, блондина арийского типа a la Квекс (для этого потребовалось покрасить волосы исполнителю роли){215}, не было новшеством. Напомню, что уже во втором репортаже «Пионерской правды» (1932) Павлик изображен «светловолосым». Важнее, что изменены обстоятельства убийства. В «Бежином луге» Степок раскрывает обман своего отца случайно, наблюдая вместе с другими деревенскими пионерами за колхозным гумном. Таким образом, раскрытие преступления становится коллективным, а не личным делом. И хотя Степок, как полагается, оказывается жертвой злодейского убийства, донос следует за этим преступлением, а не предшествует ему. У Эйзенштейна Степок не бросает яростный вызов своему отцу, беспощадно разоблачая его в суде, а только сообщает мертвеющими губами своим товарищам-пионерам, что убийца — его отец: «Отец… стрелял… ищите в лесу… там»[165].
И хотя мотив доноса обычно фигурирует в позднейшей историографии Павлика[166], начиная с середины 1930-х он звучит намного приглушеннее, чем раньше. В октябре 1932 года «Пионерская правда» писала: «На суде в качестве свидетеля выступал светловолосый пионер Павел, и голос его не дрогнул, когда он говорил:
— Я, дяденька судья, выступаю здесь не как сын, а как пионер! И я говорю: “Мой отец предает дело Октября!”»{216}
Олег Шварц в 1933 году, вскоре после завершения процесса, также утверждал, что Павел разоблачал отца «уверенным и четким» голосом{217}. В повести Виталия Губарева «Один из одиннадцати», напечатанной в газете «Колхозные ребята» в том же 1933 году, Павлик относится к доносу дельно: «Таких не жалко! …Дай-ка, Яшк, карандаш и чистую бумагу. Напишем в ГеПеУ.». Более того, Губарев вводит в повесть новый персонаж, Олю Ельшину, дочь пропагандиста-рабочего с бритой головой, отправленного в деревню «укрепить здесь дела». Как оказывается, яблоко от яблони недалеко падает— девочка не уступает отцу в чувстве коммунистического долга. Когда тот говорит «Не у всякого пионера решимости хватит разоблачить родного отца!», Оля отвечает: «Нет, у всякого!»
«— Ну, представь себе, остроносая, что твой отец — секретарь партячейки — стал дружить с кулаками…
Оля не ждала этого оборота. С ее лица медленно сползла улыбка.
— Я бы… — Что бы ты?
— Я бы его перевоспитала…
Ельшин рассмеялся, обнимая ее.
— Ну а если бы и это не подействовало?
— Тогда… — Оля сделала глубокий вздох, словно набираясь решимости, — тогда я бы взяла и разоблачила его перед всеми»{218}.[167]
А уже через три года Яковлев описывает, как Павел, «волнуясь, путаясь», рассказывает обо всем учительнице, а потом так же «волнуясь», делает заявление в суде{219}.[168] Даже в версиях времен Большого террора Павел не представлен рьяным доносчиком. У Смирнова учительница убеждает Павлика:
«— Ты же знаешь: пионер первый помощник партии и комсомола и всегда стоит за дело Ленина, — сказала Зоя Александровна, — а поэтому и про отца нужно сказать, если он враг. — При этих словах Павлик покраснел. Учительница в упор спросила: — А кто враг?
— Мой тятька! — крикнул Павлик и побежал в избу».
Друзьям также приходится уговаривать Павлика перед судебными слушаниями: «Держись, Пашка, пионерия тут! …Смотри же, Паша, не бойся… Говори всю правду»{220}. В юбилейной заметке, напечатанной в «Пионерской правде» 4 сентября 1939 года, Павлик дает показания на суде сокрушаясь: «Мне больно это говорить, но мой отец — враг партии и народа, его нужно покарать!» Повесть Губарева «Один из одиннадцати» не переиздавалась; в 1940 году писатель опубликовал полностью обработанный вариант жития Павлика, из которого исчезла решительная пионерка Оля Ельшина[169].
Параллельно с изображением нарастающего нежелания сына выступать в качестве свидетеля обвинения усиливается и планомерное очернение его отца — дабы убедить аудиторию, что тот заслуживает разоблачения. В позднейших версиях биографии Павлика, например у Смирнова, отец представлен не только мошенником и пьяницей, но и жестоким мужем и отцом, регулярно применяющим насилие к жене и детям{221}. Теперь донос становится актом не только гражданского долга, но и самозащиты и перекликается с делом Кости Чеклетова, получившим широкую огласку в 1930 году: тот сообщил пионерскому отряду о поведении своих спившихся и озверевших отца и мачехи, ежедневно избивавших Костю ногами, палками и бутылками. История Кости закончилась уголовным расследованием и показательным процессом{222}.[170]