КРЕПОСТЬ СДАНА

КРЕПОСТЬ СДАНА

1904 год кончался. Одиннадцать месяцев держался Порт–Артур. Из них девять в полной отрезанности от какой–либо помощи извне. С падением после отчаянных штурмов японцами 22–го и 23–го ноября Высокой Горы, вызвавшим слова Кондратенко — «это начало конца», участь стоявших во внутренних бассейнах кораблей была решена. Один за другим, поражаемые огнем 11–дюймовых гаубиц, корректируемого с этой доминирующей вершины, опускались на дно, не защищенные слабыми броневыми палубами от навесного огня стальные гиганты. Только «Севастополь», под командой Эссена, попытался спастись от него перейдя в открытую с моря бухту Белого Волка, где, вместе с канонерской лодкой «Отважный» (флаг начальника Минной обороны контр–адмирала Лощинского) и миноносцем «Сторожевой» прикрылся противоминными сетями.

Японцы, обнаружив его выход, немедленно начали ряд ночных минных атак. Как сейчас встает перед моим взором картина первой из них. Это был подлинный ночной смотр японской минной флотилии. Один за другим, идя в кильватерной колонне, дефилировали в лучах прожекторов батареи Белого Волка силуэты миноносцев, накрываемые взрывами наших снарядов. Невзирая на свой и неприятельский огонь, «Сторожевой» под командой лейт. А. И. Непенина бросился в контратаку на, видимо, подбитый миноносец, и взорвал его миной. Японские мины одна за другой ударялись в сети и в берег.

Некоторые взрывались о камни, другие были найдены утром на песчаном пляже. Одна из них уперлась в сеть, заведенную между форштевнем «Отважного» и бочкой в нескольких футах от борта лодки и слышно было как щелкали ее ножницы для разрезания сетей, словно зубы какого–то морского чудовища. Тщетно я и несколько матросов пытались оттолкнуть ее от сети шестом. Но, наконец, запас сжатого воздуха в ней весь вышел и она, как пойманная рыба, повисла на сети, откуда ее отбуксировала к берегу спущенная с корабля шлюпка. Атака была безрезультатна, но невольно приводила в восторг своей смелостью.

На следующий день штаб Минной обороны был перенесен на берег и размещен в штабе командира порта контр–адмирала Григоровича, расположенном в одном из домов на Дачных Местах. Поэтому я не видел уже дальнейших японских атак на эти корабли, как говорили еще более упорных, но так же безрезультатных.

Но участь «Севастополя» был всё же решена. Два, смело пробравшиеся в мертвом углу прожекторов под берегом, японских миноносца, нанесли ему, хотя и небольшую сравнительно, но подводную пробоину, лишившую его всякой возможности к попытке прорваться в море. Впрочем, японцы, по–видимому, не сразу поняли это и последовало еще несколько атак с моря, прежде чем они выяснили его положение.

В штабе работы стало мало и потому я большую часть времени проводил в Минном городке, где уже около двух месяцев переделывалась на моторный двигатель подводная лодка Джевецкого.

Еще прибывший в Порт–Артур с адмиралом Макаровым полковник Меллер заинтересовался этим крохотным курьезным суденышком, стоявшим заброшенным в порту.

Лодка имела ножной педальный двигатель, у нее не было ни перископа, ни минного вооружения, и потому на нее никто внимания не обращал. Не знаю даже, как и когда она в Порт–Артур попала. Но ее корпус, величиной с катер, ее рулевые приспособления и устойчивость в полуподводном положении были недурны. За отъездом Меллера о ней снова забыли.

Но мысль о постройке подводной лодки своими средствами не заглохла. При тесной блокаде японским флотом наличие хотя бы одной подлодки могло сыграть большую роль, хотя бы лишь в виде угрозы блокирующим судам.

И вот, поощряемые начальником Минной обороны и при полном содействии начальника эскадры контр–адмирала Р. Н. Вирена и командира порта, за дело принялись два инженера: Найденов и Тихобаев. Первый, пользуясь мастерскими Невского завода, ранее собиравшими на Тигровом Хвосте миноносцы типа «Сокол», построив стальной цилиндр с коническими носом и кормой, рубкой с люком и двумя внутренними цилиндрическими танками затопления для погружения, на этом работы прекратил. Назначенный командующим этой лодкой адъютант командира порта мичман Б. А. Вилькицкий, разочарованный в строителе, вскоре от командования ею отказался. Да и усиленные бомбардировки Тигрового Хвоста остановили работы.

Корабельный инженер Тихобаев, для содействия которому адм. Лощинский назначил в должности командующего лодкой меня (с оставлением в штабе), задумал переделать на моторный двигатель готовый корпус лодки Джевецкого. По моему ходатайству командующий эскадрой отдал нам для этой цели мотор со своего катера. Лодку разделили на два непроницаемых отсека: передний — управления, в котором помещались командир и машинист, задний — машинный. По бортам лодки установили две минные решетки для десяти футовых мин с катеров «Победа» и «Пересвета». Изготовили самодельный перископ из зеркал. Работы велись в Минном городке, где были кое–какие мастерские и который редко подвергался бомбардировкам. Но при первом же пробном плавании в Западном бассейне обнаружилось проникновение отработанных газов в отсек управления, вследствие чего и я, и машинист угорели и лодка пошла ко дну.

Однако, благодаря распорядительности Тихобаева, сопровождавшего лодку на катере (сам он из–за своего большого роста и грузной фигуры поместиться в ней не мог), всё обошлось благополучно. Пришлось конструировать особую помпочку для удаления воздуха из машинного отделения, что взяло немало времени. Тем временем японцы повели ежедневный обстрел Минного городка, корректируя огонь с Высокой Горы, и лодке грозила гибель. Поэтому мы перевели ее на Внешний рейд, где, под Золотой Горой, в бухточке, образованной двумя выкинувшимися на берег японскими брандерами, было достаточно тихо. А на одном из брандеров (том самом, на котором погиб герой японских попыток заградить вход в гавань Токива Хирозе) мы оборудовали мастерскую и жилое помещение. При бурном море можно было даже поднимать на талях как саму лодку, так и данный нам катер.

В штабе работы было мало и потому я иногда целые дни проводил на этом брандере, на который можно было пройти по тропинке между скалами. Там иногда и ночевал. Так было и 18–го и 19–го декабря. К вечеру этого дня работы были закончены и, так как за темнотой возвращаться в штаб было небезопасно, я решил заночевать на брандере.

Всю ночь на внутренних рейдах слышались непрерывные взрывы и из–за Золотой Горы виднелось зарево больших пожаров.

— Ишь как япошки озверели, — заметил мой минно–машинный боцманмат, механик лодки, — всю ночь бомбардируют. Никогда еще такого не бывало. Я тоже недоумевал, что такое творится там, но скоро спокойно уснул. Едва рассвело, когда я пошел в штаб, чтобы спросить разрешения адмирала выйти на рейд на пробу лодки. Подходя к дому штаба, я увидел Лощинского, идущего медленной тяжелой походкой мне навстречу.

— Где вы пропадали? — мрачно кинул он мне вопрос.

— Работал на лодке. Работы закончены. Разрешите сегодня выйти на пробу, — отрапортовал я.

— Какая там проба, — горько вздохнул он. — Крепость сдана. Сдал–таки ее Стессель. Разве вы не слышали, как вчера взрывали наши суда, не видели пожары в порту? Идите скорее назад и потопите вашу лодку, пока японцы ее не забрали.

Как обухом по голове ударили меня эти слова: крепость сдана. Да, из слов адмиралов Григоровича и Лощинского я знал давно, что Стессель намеревался сдать Порт–Артур уже тогда, когда выяснилось, что флот, как боевая сила, перестал существовать. Но на военном совете большинство генералов и все адмиралы категорически высказались против. Знал я, что наши начальники ему не доверяют. И самому мне пришлось доставлять ночью из порта на стоявший на внешнем рейде «Отважный» журналиста Ножина, которого с секретным донесением в Петербург отправлял на миноносце в Чифу Лощинский по поручению коменданта крепости генерала Смирнова и наших адмиралов. Содержание этого донесения мне не было известно, но я понял, что оно было направлено против Стесселя, так как мне было сказано, что последний ищет Ножина, чтобы его арестовать, что он будет скрываться у пристани, и когда катер подойдет к ней, я должен принять его и немедленно отвалить на «Отважный». До позднего вечера оставался Ножин в кают–компании, когда подошедший миноносец взял его и ушел в море.

И всё же у меня почему–то была уверенность, что взять на себя единолично такое роковое решение, как сдача крепости, Стессель никогда не решится. Что падение крепости, взятие ее штурмом возможно, и даже, может быть, близко — это было очевидно. Но сдача? Самая мысль о ней казалась чудовищной и невозможной.

А я–то еще строил планы, как миноносец выведет меня с лодкой на пути блокирующей эскадры и как на рассвете я выпущу обе мины в один из японских кораблей. Не в миноносец, как сделал с минного катера мичман Димитриев, а по крайней мере в крейсер. Теперь же я должен ее потопить сам, как раз тогда, когда она почти готова к действию.

Бегом бросился я назад на брандер. Объявив команде о сдаче крепости, взял лодку на буксир катера, отвел на глубину и лишь когда она, захлебнувшись через открытый люк и пуская пузыри воздуха, пошла на дно, окончательно понял всю грандиозность постигшей весь флот катастрофы.

— Что же, ваше благородие, — вдруг прервал общее тяжелое молчание мой машинист — теперь, значит, нас всех казнить будут?

— Кто будет казнить? — не понял я.

— Да ежели не японцы, так свои, — убежденно ответил он. — Крепость–то сдали.

Какая простая и ясная мысль. Крепость сдали — значит следует казнить всех до единого. Иначе и быть не может. Все виноваты, что не исполнили свой долг до конца.

Как мог и как сам понимал, разъяснил я команде, что за сдачу крепости отвечать будет начальство. Мы же исполняем только его приказ и потому нас судить не за что. Говорил, а по их глазам видел, что, хоть и полегчало немного у них на душе, а всё же до совести их не доходят мои рассуждения. Да и у самого–то ощущение позора сдачи было так сильно, что, казалось, всё пропало и жить больше не к чему.

Вернулись к брандеру, затопили катер — не доставайся и ты японцам — распрощался с командой, обняв и расцеловав каждого и приказав им идти в Квантунский экипаж, уныло побрел в штаб.

Там уже кончали жечь секретные документы. Я вынул из своего письменного стола хранившийся у меня большой пакет. В нем были выписки из вахтенных журналов и рапорты командиров всех кораблей о бое 28 июля у Шаньдуня, которые, по моей мысли, были собраны штабом на случай, если бы какой–нибудь из них, а с ним и все его документы погиб. Теперь, когда, наверное все вахтенные журналы и документы на кораблях уничтожены, этот пакет казался мне большой исторической ценностью. И мне стало жаль его уничтожать.

Не говоря никому ни слова, приделал я к нему тесемки и спрятал у себя на груди. Так он и пошел со мною в плен, а оттуда вывез его я через год в Россию и сдал в Главный Морской Штаб. А там равнодушно его у меня взяли, не сказав спасибо и даже не просмотрев содержимого. Надеюсь только, что в архив он всё–таки попал.

Адмирал и флаг–капитан Н. Г. Львов с другими высшими чинами флота проследовали в Дальний отдельно. Я же с прочими морскими офицерами в назначенный час явился на сборный пункт в Квантунском экипаже для пешего похода туда же. Какое–то количество ручного багажа было разрешено взять с собою, но у меня, кроме двух смен белья, ничего не было. Большая часть моих вещей ушла на «Диане», где я их оставил еще при переводе моем с крейсера на миноносец «Боевой», другая погибла на «Выносливом». Шел я поэтому в бурковом бушлате и таких же сапогах, сшитых для службы на миноносцах. Сабли, которые были сохранены за офицерами по условию сдачи крепости, у меня не было, и я надел лишь кортик с Анненским крестиком — моей первой боевой наградой. Шли мы свободно вольной группой. Лишь один японский офицер с несколькими солдатами и переводчиком служили нам скорее в качестве вожатых, чем караулом. Колонну замыкали несколько японских повозок с багажом. При выходе из Нового города гарнизон Порт–Артура сдавал свои винтовки и вид этого расстрелянного и уже ни к чему негодного оружия, находящегося под охраной японских часовых, больно резанул по сердцу.

Переход в 37 миль до Дальнего был сделан нами в два дневных перехода. На полпути для нас был устроен лагерь из полевых палаток, поставленных на открытом поле. Пронзительный ветер свободно продувал под их незакрепленные полы и они не давали никакого укрытия от стужи. Поэтому все мы предпочли сидеть у импровизированных жаровень, сделанных из галонных банок от выданных нам войсковых галет, ужиная японскими консервами.

Приближалась полночь. Кажется, никто из нас не вспомнил, что это был канун Нового года по ст. стилю.

Вдруг из темноты ночи раздался шум подъезжающих повозок и вышедший в свет костров с фонарем японский переводчик на ломаном русском языке спросил: «Где здеся русские морские офицеры?» Мы откликнулись. «Японские морские офицеры поздравляют русских морских офицеров с их Новым годом и прислали им подарки», низко кланяясь, торжественно объявил он.

Удивленные мы обступили повозки. Обе они были наполнены небольшими бутылочками. Виски, коньяк, всевозможные европейские крепкие напитки быстро разошлись по рукам. Кто–то из старших передал через доставившего их переводчика нашу благодарность за внимание и подарки и повозки скрылись в темноте.

Вино согревало прозябшие тела, но еще теплее стало в наших сердцах. Друзьями, подумавшими о нас, оказались те самые враги, с которыми не на жизнь, а на смерть только что боролись мы весь прошедший год.

К вечеру второго дня мы пришли в Дальний, где соединились с ранее пришедшими туда группами. На дверях бывшей русской гимназии висела курьезная вывеска: «Квартира для плена». Голы были очищенные от всякой мебели помещения школы. Отопление не действовало. Но были хибачи (жаровни) с углями, были мясные консервы, а главное было укрытие от пронизывавшего два дня до костей ветра, и потому было даже уютно.

И так мы в плену. Об этом наглядно говорят расставленные у всех входов и выходов часовые. Выход из дома запрещен, за исключением, как по особому вызову японского начальства.

Среди нас идут споры, что нам дальше делать. Одни, ссылаясь на пример такого доблестного командира корабля как Н. О. Эссен, считают, что нам следует воспользоваться разрешением Государя и вернуться в Россию под честным словом не принимать дальнейшего участия в войне. Занимая тыловые должности, этим самым освободим других для боевой службы. Другие, признавая, что старшим начальникам необходимо вернуться для доклада о Порт–Артуре, отказываются от дачи слова потому, что этого права лишены нижние чины, которые должны идти в плен в Японию, и наш долг разделить с ними их участь. Во главе второй группы командир «Паллады», всеми уважаемый кап. I ранга Сарнавский. Японцы усердно уговаривают всех офицеров ехать домой. Но это еще более укрепляет многих в отказе дать слово.

Ясно: японцам каждый солдат сейчас дорог для действий против наших армий в Маньчжурии и мы для них неприятная обуза.

С группой моих друзей я решаю слова не давать. Пусть везут в Японию, пусть наши команды знают, что мы их не бросили, пусть японцы держат для нас караулы.

Перед погрузкой на пароход японцы просят нас сдать им всё оружие. Мы протестуем. Ведь по условиям сдачи оно за нами сохранено и это подтверждено самим императором. Но японцы настойчивы. Оружие они не отбирают. Они только просят сдать его им «на хранение». Его нам вернут потом. Протестуем, но покоряемся. Назвался груздем — полезай в кузов. Мы ведь пленные и обязаны подчиняться распоряжениям японских властей. Лучше сдать добровольно «на хранение», чем допустить отобрание его силой, причем неизбежны будут эксцессы.

Небольшой коммерческий пароход забирает нашу группу человек в десять офицеров и около 100–150 матросов.

Уходим из Дальнего вечером. Для офицеров отведена кают–компания, команда размещена в трюмах. Во главе нашей группы Сарнавский, которому отведена особая каюта.

Хотя у всех люков, на мостике и у входов в кают–компанию часовые, но нам не мешают свободно выходить на палубу. Пароход идет с открытыми огнями. То–и–дело навстречу попадаются какие–то суда, обменивающиеся с нашим пароходом световыми сигналами. Всё как в мирное время. Желтое море перестало быть полем военных действий. Японцы в нем полные хозяева. Им нечего стесняться.

К полночи засвежело. Армейский караул, видимо, сильно страдал от качки. Некоторые солдаты поминутно сходили со своих постов отдать дань морю.

В темноте ко мне подходят два наши унтер–офицера. Один из них боцманмат с «Боевого», старый соплаватель.

— Ваше благородие — шепотом говорит он мне. — Япошей дюже укачало. Что ежели бы нам на них броситься? На мостик и в машину. Голыми руками взять можно. Машинисты у нас есть. Уйдем куда–нибудь.

Я задумываюсь минуту. Наше место точно неизвестно, но мы должны быть где–то недалеко от Шаньдуня. Действительно, уйти в Циндао быть может возможно.

— Подождите здесь, — отвечаю. — Надо доложить капитану 1–го ранга Сарнавскому. Он здесь старший. Если разрешит — сговоримся, как это устроить.

Но Сарнавский категорически против.

— Не могу согласиться, — расхолаживает он меня. — Прежде всего мы пошли в плен добровольно, чтобы разделить участь наших команд. Моей команды здесь нет. Затем не забудьте, что это будет бунт военнопленных. Если он не удастся — всем грозит расстрел. А шансов мало. Караул, вы говорите укачало. Но весь ли? Команду парохода конечно — нет. А она тоже, может быть, вооружена, а уж офицеры на мостике — наверно. Их внезапно не захватить. И они, конечно, дадут сигнал другим судам и уйти в Циндао нам не удастся. И, наконец, если бы и удалось, каков будет результат? Ну, нас интернируют. В войне мы всё равно участия принять не сможем. А как тяжело это отразится на участи остальных военнопленных. Объясните команде всё это и успокойте их.

Сарнавский обладал умом юридическим и логичным мышлением.

Впоследствии его познания в международном праве и, в частности, знакомство с протоколами Гаагской конвенции принесли не только офицерам, сидевшим в Матсу Яма, но и нижним чинам в военном госпитале, большую пользу. Смело указывая японцам на всякое нарушение Гаагской конвенции, он много способствовал улучшению их быта. Японцы питали большое уважение к его эрудиции.

Кроме того, молодость горяча и безрассудна, а старость мудра. А выше всего была дисциплина. Хотя Сарнавский и не являлся здесь прямым начальником, всё же его решению подчинились беспрекословно.

Пароход мирно продолжал свой путь, увозя нас на целый год в Японию.

Но вспоминая порой об этом маленьком инциденте, нет–нет и теперь еще кольнет в сердце старая заноза. Не был ли тот молодой задор лучше холодной старческой мудрости?

И не выпала ли из истории борьбы на Желтом море еще одна крошечная, может быть ненужная и неразумная, а всё же живописная картинка?

Контр–адмирал

Б. И. Дудоров