НА «ДЖИГИТЕ»
НА «ДЖИГИТЕ»
С рассветом 26–го января 1904 года клипер «Джигит» подходил к Порт–Артуру. Мы были вызваны из Шанхая, вследствие натянутых отношений с Японией, готовых ежедневно порваться, и вместо интересного парусного плавания с учениками квартирмейстерами на Филиппинские острова, в Австралию и Новую Зеландию, мы шли с заряженными орудиями, полным ходом в Порт–Артур. Кажется, за всё свое существование старичок «Джигит» не развивал такого большого хода. Войдя на внешний рейд, мы стали на якорь. Вся наша эскадра, перекрашенная из белого в (темно–серый) шаровой цвет, стояла мористее нас; ближе к берегу броненосцы с «Цесаревичем» и «Ретвизаном» концевыми, мористее крейсера. С подъемом флага командир отправился на «Петропавловск», являться адмиралу Старку. Возвратясь, он пригласил офицеров в свое помещение и сообщил, что наши отношения с Японией настолько натянуты, что вся эскадра находится в полной боевой готовности и съезд на берег, как и сообщения между судами, запрещены. К этому он прибавил, что накануне приходил японский пароход, забравший всех японцев.
Весь день прошел в томительном ожидании событий и полной неизвестности из–за отсутствия сообщения с берегом. С заходом солнца несколько миноносцев вышли из порта и направились в открытое море.
В 9 час. вечера подошел к нам паровой катер с «Паллады» с предписанием мне от адмирала явиться к командиру крейсера «Паллада» капитану I ранга Коссовичу, брату моей матери. На этом крейсере я проплавал два года и поэтому он был для меня родным. После такого тоскливого дня, было особенно приятно повидаться со своими соплавателями и узнать от них более подробно о последних событиях.
На рейде было темно и мрачно. В ожидании учебной минной атаки, корабли стояли с задраенными иллюминаторами, без огней, и лишь прожектора, направленные в открытое море, искали возможного врага. Когда я поднялся на «Палладу», командир сразу попросил меня к себе и сказал, что он вызвал меня для передачи мне распоряжений относительно принадлежавшего ему совместно с моей матерью имения, т. к. с рассветом крейсеру приказано идти под парламентерским флагом в Иокогаму за нашим посланником бароном Розеном. На это я спросил его: «Раз под парламентерским флагом, значит, война уже началась, причем же тогда учебная минная атака?»
Он пожал плечами, обнял меня перекрестил и я пошел в кают–компанию. Там меня ждали мои соплаватели. Все были в повышенном настроении, и конечно, весь разговор велся об их будущем походе. Понемногу офицеры разошлись по каютам и со мною оставались лейтенанты Стевен, Стааль и мичман барон Фиттингоф. Пожелав в начале двенадцатого часа моим друзьям счастливого плавания, я отвалил на паровом катере на «Джигит». Была темная ночь, всё небо было окутано облаками, стоял легкий мороз и только лучи прожекторов пронизывали туманную даль, нащупывая наши миноносцы. Не доходя до «Джигита», я услышал стрельбу. Казалось, учебная минная атака началась. Однако, свист снарядов и разрывы их кругом катера, заставили меня сразу изменить свое предположение.
Подойдя к «Джигиту», я взбежал на мостик и увидел удручающую картину: стреляли все суда по всем направлениям, «Цесаревич» весь освещенный, стоял сильно накренившись. В это время я разобрал с «Петропавловска» сигнал: «Джигиту» подойти к «Палладе» для оказания помощи». Тяжело было сознавать, что надо идти спасать тех, с которыми я минут пять до этого так мирно разговаривал. В это время осветилась «Паллада» и, накренившись, медленно пошла к берегу. За ней шел «Ретвизан» и вскоре двинулся «Цесаревич». Сердце сжималось, когда эти три искалеченных корабля проходили малым ходом мимо «Джигита».
Беспорядочная стрельба вскоре прекратилась и всё реже раздавались отдельные выстрелы нервничавших комендоров. Вся ночь прошла в ожидании новых атак, но таковых больше не было.
В восемь часов утра 27 января я вступил на вахту и через десять минут сигнальщик мне доложил о появившихся на горизонте дымках, вскоре превратившихся в силуэты судов японской эскадры. Через полчаса морской бой начался.
Капитан I ранга
Б. И. Бок
ОПОЗДАВШАЯ ТЕЛЕГРАММА
Великие события часто имеют ничтожные причины.
На склоне жизни я хочу рассказать о важнейшем факте большого политического значения, вряд ли известном теперь кому–нибудь, кроме меня. Дело идет о непосредственной причине возникновения русско–японской войны 1904–1905 годов.
С осени 1903 года я плавал на эскадренных миноносцах Тихоокеанской эскадры. На берегу у меня была казенная квартира — отдельный китайский домик с маленьким двором, как раз против «Этажерки», между дворцом наместника и Морским собранием.
Как на самого младшего из врачей квантунского флотского экипажа, на меня была возложена обязанность осматривать еженедельно дворцовую команду наместника, состоявшую из 40 человек матросов, солдат и казаков. Наместник был старый холостяк, и женской прислуги у него не было, а домочадцами и завсегдатаями его дома были старые соплаватели: санитарный инспектор морского управления д–р Ястребов, подполковник корпуса флотских штурманов Престин, адъютант капитан 2 р. Ульянов и некоторые другие.
Я знал хорошо всех домочадцев и прислугу дворца, и Наместник знал меня.
В середине 1903 года в Порт–Артур приехал из Петербурга только что окончивший восточный факультет Петербургского университета молодой дипломат Николай Сергеевич Мулюкин на должность при дипломатической канцелярии наместника.
С Н. С. Мулюкиным я был знаком еще с Петербурга: в бытность нашу студентами мы вместе танцевали на вечерах в семье вице–директора департамента министерства народного просвещения Талантова.
Свободных квартир в Порт–Артуре не было, а особенно поблизости от дворца наместника, и город был переполнен приезжими. Я предложил Мулюкину поселиться у меня и быть моим гостем. Мулюкин оказался человеком очень хозяйственным, он взял в оборот моих слуг: маньчжура Hay–Ли и вестового Семенова. Я с удовольствием приходил ежедневно пить послеобеденный чай за прекрасно убранным столом с фруктами и печеньем. Мы подружились с Мулюкиным.
Вся дипломатическая канцелярия наместника завтракала и обедала в Морском собрании. Там же столовался и я. Завтракающих было не много. Офицеры флота столовались на своих кораблях. За завтраком группа человек в десять садилась, обычно, за один большой стол, ведя общий разговор. Посторонних почти не бывало.
Дипломатические и военные тайны в то время не очень соблюдались. В результате этих встреч почти все мы были в курсе важнейших перипетий военно–дипломатического характера. В более подробные детали дипломатической переписки был посвящен я один, благодаря Мулюкину.
Насколько сохранилось в моей памяти, в последние две недели перед войной, в области дипломатии вопрос с Японией стоял так:
1. Япония соглашалась на уступки России Северной Кореи, а Россия соглашалась на уступку Японии южной ее части.
2. Неразрешенным был только спор с средней части Кореи со столицей Сеулом. Не помню существа предложений той и другой стороны о спорной зоне Кореи.
3. Во всяком случае было ясно, что и мы и японцы усиленно готовимся к предстоящему столкновению.
В последнюю неделю перед войной позакрывались почти все японские лавочки и парикмахерские, а в последние дни стали эвакуироваться японские публичные дома. Японские девицы, «мусме», построенные парами, как институтки, длинными вереницами шли днем через весь город грузиться на пароходы, обращая на себя всеобщее внимание.
Война началась ночной минной атакой на рейд Порт–Артура в ночь с 26 на 27 января старого стиля, а в начале двадцатых чисел января, т. е. за два–три дня до этого, Мулюкин с радостью сообщил мне, что только что получена телеграмма из Петербурга: наместнику предлагается возобновить, во что бы то ни стало, переговоры с Японией и согласиться на ее предложения.
Он только что расшифровал эту телеграмму и зашифровал распоряжение наместника посланнику в Токио немедленно возобновить переговоры, фактически прерванные, так как русские на последнее предложение японцев долго не отвечали.
В своих воспоминаниях граф Витте указывает, что на одном из придворных балов, за несколько дней до войны, к нему подошел японский посол и, указав на крайне опасное положение, создавшееся пренебрежительным отношением нашего правительства к примирительным шагам со стороны его родины, просил С. Ю. Витте, во имя взаимной между ними дружбы, в интересах мира, сделать возможное для полюбовного соглашения.
В тот же день, т. е. около 24–25 января, когда я услышал о вышеупомянутой телеграмме, вечером я вновь увидел Мулюкина. Он с грустью и тревогой сообщил мне, что телеграмма нашему посланнику в Токио не могла быть послана. Порт–артурская станция международного кабеля с Японией не могла отправить депеши, потому что Нагасаки не отвечает. Повидимому, телеграфное сообщение с Японией прервано (Мне казалось, что, кроме меня, уже никого не осталось в живых, кто мог бы знать об опоздавшей телеграмме. Но вот я могу привести выписку, подтверждающую косвенно это печальное событие; Письмо контр–адмирала Д. В. Никитина к инженер–механику кап. 1 р. кн. В. П. Орлову–Диаборскому от 3 мая 1949 года:
«В те дни недоумевали, почему мы старались изо всех сил показать перед самым 26 января, что войны совершенно не ожидаем, хотя было известно…, что Алексеев получил… инструкцию продолжать переговоры с японцами».).
На мой вопрос, — что же вы думаете делать? — он ответил, что наместник распорядился тотчас же известить об этом Петербург.
Не знаю, был ли учтен наместником и морскими властями этот грозный признак решимости Японии; но, как известно, эскадра оставалась полностью на внешнем рейде и без сетевых заграждений.
Правда, с рассветом вся Тихоокеанская эскадра должна была выйти в море в неизвестном направлении. Но этот шаг, если он был тактическим ходом, опоздал.
С эскадрой должен был выйти в море и отряд миноносцев, на котором я плавал. Хотя час выхода эскадры, вероятно, почитался секретом, офицеры обычно узнавали об этом от команды, привозившей провизию с берега. Базар по различным косвенным признакам точно определял время выхода эскадры. Я был предупрежден о выходе эскадры официально своим начальством.
Вечером ко мне на квартиру зашел мой товарищ по курсу в академии, врач одного из стрелковых полков, стоявших в Артуре, и сообщил, что на утро их полк, видимо и вся их дивизия, уходят на Ялу.
Помню, Мулюкина не было дома. Он, кажется, был во дворце наместника, где помещалась их дипломатическая канцелярия. Мы вдвоем пили чай и болтали, будучи уверены, что атмосфера сгущается и возможна война. Всё же, по молодости ли или по неопытности в этого рода делах, как–то не вникали в серьезность происходящего и легкомысленно и поверхностно говорили об этом. Наше поколение в то время еще не знало войны. Ни Россия времен царствования императора Александра III и первых десяти годов царствования его сына, Николая II, не воевала. Ни в Европе того времени на нашей памяти войн не было. Их не было тогда и во всем мире. О войне мы знали только по истории и романам. А нам было уже по 27 лет. Какое это было счастливое время!
Этот длительный мир влиял, видимо, и на наших дипломатов, по крайней мере порт–артурских.
Вот что рассказывал нам на одном недавнем обеде защитников крепости Порт–Артур здесь, в Париже, уже в 1948 году, кап. I ранга С. Н. Власьев.
«26 января 1904 года, как раз накануне войны, после обеда, т. е. за 8–10 часов до ночной минной атаки японцев, Власьев, тогда мичман, шел мимо портового управления со своим командиром минного транспорта «Енисей», кап. 2 р. Степановым. Они случайно встретили начальника дипломатической канцелярии наместника Плансона, шедшего, как всегда, с портфелем подмышкой.
Степанов остановился и говорит Плансону: «Война?» — «Уверяю вас, никакой войны не будет!» ответил Плансон. — «Посмотрите, что делается: все японцы уезжают. Вы видели вереницы японок?» возразил ему Степанов. — «Ручаюсь, что войны не будет», — снисходительно улыбаясь заключил Плансон».
Если принять во внимание, что тогда послы русского императора в Пекине, Токио и Сеуле подчинялись непосредственно наместнику на Дальнем Востоке, а не министру иностранных дел России, то Плансон в этот момент был не более и не менее, чем министром иностранных дел и Дальнего Востока и самой России.
На чем базировал свою уверенность Плансон? Теперь ясно, — только на той телеграмме, о которой поведал мне Мулюкин, и о которой не могли знать ни Степанов, ни Власьев. А может быть не знали и адмирал Старк и его флаг–капитан А. А. Эбергардт.
Степанов предвидел войну, стоявшую уже у порога по действиям японцев на наших глазах, а Плансон гадал о ней — только по телеграмме из Петербурга. Он не усомнился и после того, как узнал, что Нагасаки не отвечало.
Такова была вера у этого чиновника в могущество и силу воли всероссийского самодержца и в его непререкаемый авторитет, даже в глазах реформатора Японии императора.
За два–три дня до начала войны портовый минер лейт. Н. Н. Савинский, встретив на улице своего бывшего офицера с миноносца номер 211, мичмана Зотова, сообщил ему, что он только что вышел от японского парикмахера, который с улыбочкой спросил его (конечно, по–русски) : «Ну, что, воевать будем?»
На это Савинский ответил отрицательно. Японец с той же улыбочкой ему возразил: «Ну, а я думаю, что будем!» Позднее выяснилось, что этот парикмахер был полковником Генерального Штаба японской армии (Записано со слов Р. П. Зотова 24 мая 1948 года в Париже.).
26 января офицер эскадренного броненосца «Победа» был в течение дня по делам службы в городе. Возвратившись на корабль, за обедом, он рассказал кают–компании следующее, чему он сам был свидетелем:
Адмирал Алексеев, проезжая мимо почты, увидел большой хвост офицеров, чиновников и других лиц, спешивших отправить в Россию деньги. Он остановил свой фаэтон, вошел в почтовую контору и стал всех уверять, что нет никакой надобности в этом, так как никакой опасности в смысле войны не предвидится (Из письма ко мне кап. 2 р. Винстэдта, плававшего в те дни инженер–механиком на эскадренном броненосце «Победа», — от 21 марта 1948 года. Париж.).
Государь войны не желает, значит войны не будет. Таково было мнение многих в те времена. В авторитет высочайшей воли верили все от наместника государя и его министров до дипломатического стряпчего, посвященного в тайны переговоров.
Мы знаем теперь, что войны бывают не только тогда, когда одна сторона ее не желает, но и тогда, когда обе стороны ее не желают.
Теперь всем известно, что Япония тоже не желала этой войны и очень ее боялась. Имела к тому много оснований. А война всё же началась, и только по случайному недоразумению. И как окончилась? И чего стоила России?! И в какие авантюры завела потом и самое зазнавшуюся Японию?! И чем эти авантюры для нее окончились?! Для чего существуют на свете дипломаты?
Около десяти часов вечера мой товарищ, уезжавший на Ялу, ушел, и я поспешил на миноносец, чтобы на утро со всей эскадрой выйти в море «в неизвестном направлении».
— Дазидания, капитана, — проводил меня мой слуга, высокий стройный молодой маньчжур Нау–Ли, тихий, спокойный, но всегда с достоинством державшийся. Его предлинная черная коса очень удивляла моих гостей.
Конечно, ни моему товарищу, уезжавшему на Ялу со своим полком, и никому из сослуживцев офицеров я не рассказывал доверенной мне дипломатической тайны о телеграмме. Я никому не сообщил ее и потом, когда война началась, и после войны, когда в течение десяти лет служил в морском министерстве. Я не сообщал этой тайны не только из корректности в отношении Мулюкина, но и потому, что до окончания войны я не отдавал еще себе отчета в важности этой телеграммы для судеб России и всего мира.
Когда же, став официальным историком русско–японской войны, я пересмотрел много самых секретных документов, относящихся к этой войне, в архивах Генеральных Штабов флота и армии и нигде не нашел упоминания об этом, я понял, что этот факт либо прошел незамеченным, либо был замят.
Последующие грандиозные исторические события моей долгой жизни убеждают меня в огромной важности для судеб человечества этой запоздавшей телеграммы. Активных участников этого почти не осталось. Думаю, что, как урок для будущего, будет лучше, если память об этой ничтожной причине великих событий, и событий печальных, останется в назидание потомству.
В романе «Порт–Артур», выпущенном советской властью, говорится о какой–то утаенной якобы наместником телеграмме. Во всяком случае, наместник не утаил ее.
Морской врач
Я. И. Кефели