Глава 11. СТАНОВЛЕНИЕ ГРУППЫ

Глава 11. СТАНОВЛЕНИЕ ГРУППЫ

Не следует выдавать секреты посторонним, даже если этот посторонний — ваш самый верный друг.

Зорге — в показаниях в полиции Токио.

Зорге заявил, что в 1936 году он занял признанное всеми положение своего рода неофициального секретаря военного атташе полковника Отта и ему даже выделили в посольстве кабинет. Ясно, что это было неформальное и, вероятно, несколько эксцентричное соглашение. Конечно, когда посол показывал ему секретные документы, Зорге не мог взять их в свой кабинет, чтобы там скопировать или сфотографировать. Все, что он мог сделать, — это запомнить их основные пункты и потом изложишь их письменно. Но когда за советом к нему обращались другие члены посольства, он часто просил, чтобы ему позволили взять относящиеся к делу документы в свою комнату. «Мне бы хотелось, — говорил он, — внимательнее их изучить». И там — в своем собственном кабинете, он вполне мог фотографировать некоторые отрывки из этих документов.

«Если я не мог воспользоваться шансом такого рода, а именно: позаимствовать свежие документы, я ждал, пока

бумаги не будут переданы в архив, откуда я мог их взять, чтобы изучить на досуге. Я фотографировал не только в своем кабинете, но и повсюду в посольстве, если мне приходилось торопиться».

Однако время шло, и штат посольства увеличивался, и фотографирование, по словам Зорге, стало «делом весьма опасным» — появился риск, что кто-нибудь может неожиданно войти в комнату. Так, однажды, когда один из сотрудников одолжил ему какой-то документ, Зорге попросил отвести его на часок-другой в специальную комнату, где он мог бы быть уверен, что его никто не потревожит. «Я говорил человеку, давшему мне документ, что ему, вероятно, будет неловко, если кто-нибудь в посольстве увидит, что я знакомлюсь с конфиденциальными документами».

Зорге также приглашали стать руководителем местного отделения нацистской партии — приглашение, конечно, исходило не от сотрудников посольства, но от наиболее рьяных членов партии в токийском районе. И хотя Зорге не намеревался занять этот пост, он, тем не менее, не преминул упомянуть об этом предложении в разговоре с Оттом и попросить его совет. Сама мысль, что Зорге может занять подобный пост, позабавила и Отта, и Дирксена, и Отт шутя посоветовал Зорге принять предложение, поскольку тогда у нацистской партии появится хотя бы один здравомыслящий фюрер.

Однажды после февральских событий Отг пригласил Зорге в кабинет и сказал, что они с послом узнали от некоего источника в японском генеральном штабе, что в Берлине ведутся какие-то германо-японские переговоры. Германский МИД в переговорах не участвует, однако ведущую роль в них играют Риббентроп и Осима — японский военный атташе в Берлине, и адмирал Канарис, глава германской военной разведки. Если верить Зорге, Огг попросил его помочь в шифровке телеграммы в штаб-квартиру германской армии в Берлине с просьбой предоставить информацию о переговорах.

«Он попросил меня поклясться, что я никому не расскажу об этом деле. Я согласился и помог ему зашифровать телеграмму у него дома. Он обратился ко мне, а не к кому-либо из сотрудников посольства, потому что дело требовало абсолютной секретности.

Ответа из Берлина не последовало, и Отт был страшно раздражен этим. Он сообщил обо всем Дирксену и последний велел ему повторить запрос о предоставлении информации, используя армейский шифр, предупредил при этом, что шифровать телеграмму можно только с Зорге, и потому Отт снова обратился ко мне.

Наконец пришел ответ из штаб-квартиры германской армии, в котором Отту советовали обратиться за информацией в японский генеральный штаб. Отт так и сделал, и я потом услышал от него то, что ему стало известно. Однако я не могу сейчас вспомнить подробности этого дела. В основном он узнал, что переговоры идут, но в обстановке высшей конфиденциальности, поскольку было очень важно, чтобы политики о них не пронюхали»[73].

Если это утверждение верно, то оно демонстрирует ту степень доверия, которую завоевал для себя Зорге. Что касается Отта и Дирксена, то их поступки следует рассматривать скорее как показатель высочайшего уровня маскировки Зорге, нежели свидетельство легковерности представителей высоких сфер.

Зорге узнал больше — по крайней мере, косвенно — о секретных переговорах в Берлине от д-ра Хака, немецкого бизнесмена, выступавшего в качестве неофициального агента Риббентропа на начальных стадиях этих переговоров. Весной 1936 года Хак нанес конфиденциальный визит в Токио от имени Риббентропа и адмирала Канариса. По словам Зорге, д-р Хак прибыл в Токио, чтобы способствовать, «минуя посольство», созданию благоприятной атмосферы для заключения германо-японского союза.

Когда Хак прибыл в Японию, Дирксен находился в Германии, и возможно, что именно отсутствие посла стало причиной того, что поначалу Хак весьма неохотно разговаривал с полковником Оттом об истинной цели своего визита. Однако он стал менее настороженным, говорит Зорге, когда узнал, что Отт получил некоторую информацию о переговорах в японском генеральном штабе, и признал, что главной целью его миссии было узнать, насколько реально рассматривать Японию в качестве надежного партнера в военном союзе. Хак предупредил Отта, что вопрос этот — высшей степени секретности, указав, что Германия могла бы попасть в неловкую ситуацию, если бы до русских дошли слухи об этих переговорах. Он особо подчеркнул, что, поскольку Риббентроп пока не является министром иностранных дел, внутри германского МИДа можно ожидать сильного сопротивления заключению планируемого альянса.

Настойчивость Хака в необходимости сохранения абсолютной секретности была вполне объяснима. Он поведал Зорге, что им известно, что советские агенты постоянно следят за домами Риббентропа, Канариса и генерала Осимы. Несомненно, именно по этой причине, сказал он Зорге, он и выступает в качестве «посредника», чтобы связи между этими тремя людьми остались незаметными для советских шпионов.

Информация такого рода весьма позабавила Зорге: в записях, подготовленных им для Особой высшей полиции, он утверждал, что Риббентроп, Канарис и Осима находились под постоянным наблюдением именно в результате его, Зорге, доклада советским властям. Как только Хак поведал ему об этой истории, Зорге, не теряя времени даром, отправил информацию в 4-е Управление. «Я уверен, — писал Зорге, — что и за Хаком тоже после этого стали следить». И следом, может быть, лишь для офицеров «Токко», а может, и для потомков, Зорге добавил с присущим ему цинизмом: «Любой человек должен предусмотрительно воздерживаться от неосторожных разговоров и не выдавать секреты посторонним, даже если эти посторонние — его самые верные друзья».

А тем временем в Берлине Дирксен обнаружил, что, похоже, никто в Министерстве иностранных дел ничего не знает о конфиденциальных японо-германских переговорах. Вернувшись в Японию в конце лета, посол сказал Отту, что только в японском посольстве в Берлине слышали какие-то слухи о ведущихся переговорах. Однако, будучи в Берлине, Дирксен посетил Риббентропа, который и сообщил ему некоторые подробности, соизволив, наконец, ознакомить с сутью переговоров германский МИД.

Дирксен с ббльшим энтузиазмом отнесся к идее заключения антикоминтерновского пакта, нежели его военный атташе. 25 ноября 1936 года пакт этот был подписан. Зорге Дает понять, что его собственное влияние на Отта сыграло некоторую роль в том, что Отт довольно равнодушно воспринял подписание этого документа. «Конечно же, — сказал Зорге, — я был категорически против самой идеи заключения этого альянса, и я сделал все, что мог, чтобы повлиять на отношение к нему посла фон Дирксена и полковника Отта и настроить их против этого пакта». И следом он продолжает разбирать аргументы, которые он использовал в своих попытках повлиять на их взгляды. Он напомнил им о «политике Бисмарка, традиционной политике Германии: союз с Россией против Англии и Франции». Он указывал на опасность оказаться связанным в военном смысле с Японией, погрязшей в последствиях событий 26 февраля. Внутреннее положение японской армии было «весьма шатким». Более того, было бы неверно полагать, что советское правительство находится на краю краха или что Красная Армия — немощна. И, наконец, он заявил, что переговоры о японско-германском военном союзе представляли собой в конечном итоге «рискованное предприятие, начатое Осимой и Риббентропом для удовлетворения их личных амбиций».

«Мои усилия не пропали даром, и отношение Отта к альянсу было достаточно скептическим, хотя посол фон Дирксен, естественно, выступал за заключение альянса, и на его мнение мне повлиять не удалось».

Все это верно. Но следовало бы вспомнить, что в 1936 году взгляды Зорге на германо-японский альянс против России, которые он и не думал скрывать, совпадали с теми, к которым так или иначе склонялся и полковник Отт, поскольку, подобно всем, кто симпатизировал геополитической доктрине Хаусхофера, Отт предпочитал ось Берлин — Москва — Токио, и маловероятно, что Зорге сделал больше, чем просто укрепил Отта в его собственных убеждениях.

До того как разразилась германо-российская война, Зорге никоим образом не вызывал особых подозрений своими просоветскими взглядами у старших чинов и военных атташе германского посольства, поскольку мог бы напомнить им некоторые факты, с которыми они и так были знакомы, а именно, как говорил сам Зорге, «что германская армия до прихода Гитлера к власти получила огромную пользу от сотрудничества с Советским Союзом, что германские военно-воздушные силы и артиллерия, можно сказать, были продукцией советских заводов».

Продолжающиеся переговоры в Берлине, перешедшие позднее на официальный дипломатический уровень, породили, наконец, соглашение, которое можно было рассматривать не более, чем своего рода дипломатическую контрмеру против решений Седьмого конгресса Коминтерна, проходившего годом ранее в Москве. Но было, однако, и секретное приложение к этому договору, о существовании которого подозревали тогда все стороны, включая и советскую, и значительный объем международной пропаганды советское правительство и симпатизирующие ему силы направляли на обличение подлости секретных статей.

Действительно, в преамбуле этих неопубликованных статей утверждалось, что советское правительство (не упомянутое в опубликованном тексте) всячески содействует целям Коминтерна и «намерено использовать свою армию для достижения этих целей». Однако сами статьи не пошли дальше принятия на себя Германией и Японией обязательства консультироваться друг с другом, в случае если одна из сторон станет объектом неспровоцированного советского нападения или угрозы нападения. Обязательство подобного рода весьма далеко от военного альянса[74]. Русские были уведомлены, что секретные положения анти-коминтерновского пакта не представляли большой угрозы для безопасности Советов. Эта информация пришла к ним от Зорге, если не из других источников.

Однако важнейшим здесь, хотя, возможно, и неучтенным был фактор сталинской паранойи. В 1936 году Берзин — бывший начальник Зорге — находился в немилости, и было вполне в характере Сталина, даже на той стадии развития событий, затаить подозрение и против протеже Берзина в Токио.

И потому беспокойство в Кремле, возможно, не ослабевало и после получения от Зорге фотокопий двух депеш, составленных в германском посольстве в Токио почти в то же время, когда был подписан антикоминтерновский пакт.

Одна из них, показанная Зорге Оттом, представляла собой подробный отчет о японских военных возможностях в случае японо-советской войны. Она подробно информировала об усилении войск в Маньчжурии и об оборонительных позициях на маньчжуро-советской границе, которую инспектировал сам Отг. Отт докладывал, что эти укрепления были не завершены и что, по его мнению, японские силы в Маньчжурии были не готовы к войне. Японское военное снаряжение оказалось устаревшим, что делало Японию ненадежным партнером с военной точки зрения. Японии потребовалось бы несколько лет подготовки, чтобы достичь приемлемого уровня военной готовности, и потому преждевременным было бы ожидать враждебных действий со стороны Японии и Германии в отношении Советского Союза.

Другая депеша, подготовленная Дирксеном и которую он сам показал Зорге, имела отношение к реакции главных персонажей в Японии на соглашение с Германией. В ней разъяснялось, что в самом японском правительстве нет единства в отношении желательности войны с Советским Союзом и что именно это и было причиной того, почему переговоры об альянсе с японской стороны вылились всего лишь в пакт против Коминтерна. Дирксен признал, что пакт не очень нравится правительственным кругам Токио, но закончил утверждением, что подобное положение дел со временем изменится.

Вот почему, когда дело касалось антикоминтерновского пакта, 4-е Управление, что бы там Сталин ни думал, имело все основания высоко оценить работу Зорге.

Задача выяснения природы и прогнозирование точного исхода германо-японских переговоров была одной из важнейших, одной из тех, что пришлось выполнять Зорге с небольшой помощью со стороны членов его группы. Так, осенью 1936 года поступила некоторая полезная информация от Одзаки, полученная им благодаря его связям в «Асахи». Положение Одзаки в отношениях с газетой было таково, что, как писал он сам, он «мог совершенно свободно входить в любые кабинеты редакции».

В течение 1936 года положение Одзаки, как и положение самого Зорге, значительно упрочилось, поскольку летом он присутствовал в качестве члена японской делегации на конференции Института Тихоокеанских отношений, проходившей в Йосемите в Калифорнии. Тот факт, что ему предложили войти в состав делегации, возглавляемой бывшим министром иностранных дел Йосизавой Кенкичи, был сам по себе признанием его статуса специалиста по китайским делам и служил ему своего рода верительными грамотами надежного и проверенного неофициального переводчика и настоящего защитника японской политики в отношении Китая.

Во время поездки в Америку Одзаки делил каюту с человеком моложе его самого, с которым впоследствии близко подружился. Это был Сайондзи Кинкацу, секретарь японской делегации, внук почтенного принца Сайондзи, последнего из Генро. Общение с молодым Сайондзи и со знакомым ветераном старой закалки Ушибой Томохико также членом делегации, имело важные последствия для Одзаки.

Вскоре после возвращения из Йосемиты Одзаки пригласили на чайную церемонию в «Империал-отель», устроенную для японской делегации. Присутствовал и Зорге. Их с Одзаки официально представил друг другу третий гость. И только теперь Одзаки обнаружил, что иностранец, которого он хорошо знал как «Джонсона», на самом деле звался «д-р Зорге».

Случилось это в сентябре 1936 года, когда Зорге, как и Одзаки, только что вернулся из поездки за границу. В конце августа Зорге уехал в Пекин, якобы на конференцию иностранных журналистов, потом посетил районы Внутренней Монголии[75]. Однако главной целью Зорге было передать собранный материал в виде микрофильма советскому курьеру.

Встреча, о которой было договорено заранее по радио, состоялась в Храме Неба. Курьер в этом случае был хорошо известен Зорге.

«На этот раз это был не обычный курьер, с которым я встретился, а мой старый друг «Алекс» (не шанхайский «Алекс» 1930-го года), ранее работавший в секретариате русской коммунистической партии в Москве, но и тогда уже связанный с 4-м Управлением. На этой встрече он «должен был проконсультироваться со мной о разного рода проблемах, связанных с работой, т. е. об организационных и политических проблемах».

Зорге, должно быть, узнал от «Алекса» (Боровича) о растущем терроре в Москве. Что до «организационных и политических проблем», о которых он упоминал, размышления о них не заняли у них много времени. Вероятно, потому что обсуждались в основном финансовые проблемы. Поскольку именно с осени 1936 — после визита Зорге в Пекин — на Клаузена, как он признавался, «была возложена полная ответственность за средства группы, включая денежные переводы из Москвы, отправленные через американские банки».

В апреле, как мы видели, Макс Клаузен отправился в Шанхай в качестве курьера Зорге, беря с собой, кроме всего прочего, микрофильмированный материал, относящийся к февральскому мятежу. Макс надеялся встретить в Шанхае Анну, чтобы забрать ее с собой в Японию. Но ее там не оказалось, и Клаузен вернулся один.

А бедная Анна в тот момент пребывала в Сибири. В марте к ней явился человек из 4-го Управления, который время от времени приносил ей деньги на житье, и сказал, что она должна подготовиться в долгому путешествию. Место назначения ей станет известно позже. Через несколько дней ее проводили с московского вокзала тот же человек из 4-го Управления и женщина, наблюдавшая за ней. Они дали Анне немного американской валюты и сказали, что сейчас она едет во Владивосток, город, расположенный на другом конце Транссибирской магистрали. Они также объяснили, что проводник поезда даст ей паспорт на имя «Эммы Кониг» и что по прибытии ее встретят.

Путешествие ее нельзя было назвать благоприятным. Проводник не дал ей никакого паспорта, и единственные люди, встретившие ее по прибытии во Владивосток, были из российской тайной полиции. Они допрашивали ее в течение трех дней, после чего Анну вызволил из полиции человек, который должен был встретить ее на станции. Он дал ей немного денег, паспорт на имя «Эммы Кониг» и билет на пароход до Шанхая, а также сказал, чтобы она уничтожила этот паспорт, когда прибудет в Китай. Письмо от Макса будет ждать ее или на Центральной почте Шанхая или в агентстве Кука.

Анне пришлось ждать почти месяц, прежде чем она смогла сесть на пароход, а когда она прибыла в Шанхай, то оказалось, что на Центральной почте ее ничего не ждет. Анна отправилась в агентство Кука. Да, сказали ей, для нее было послание, но оно утеряно. Анна, конечно, была не новичок в Шанхае и вскоре сняла комнату в доме своих друзей и оставила их адрес у Кука, а сама стала ждать, когда появится Макс.

Он нашел ее лишь во второй половине июля, когда прибыл в Шанхай со следующей курьерской миссией. Его радость при виде Анны едва ли была сильнее, чем то облегчение, которое он испытывал от завершения своей тайной миссии, поскольку в поездке через всю Японию и при посадке на пароход в Нагасаки ему пришлось испытать нервный шок. Полицейский детектив сел на поезд в Модзи, устроился рядом с Максом и принялся задавать ему множество вопросов. Это была весьма распространенная форма слежки в Японии того времени, однако Макс встревожился. Завернутые в плотную ткань в его левом кармане лежали пленки микрофильмов, и он боялся, что токийская полиция получила приказ на его арест. Однако после примерно получаса, допросов детектив сошел с поезда.

В Шанхае Макс, наконец, узаконил свой союз с Анной, женившись на ней и оформив брак в германском консульстве. Анна стала женой человека, который, по всей видимости, начинал успешную деловую карьеру. Казалось, что теперь Макс окончательно устроился с фирмой «М. Клаузен и К», занимавшейся производством и продажей печатных прессов для выпуска промышленных «синек» — электростатических копий документов и чертежей — вполне прибыльное предприятие, в котором было занято четырнадцать человек, работавших в небольшой мастерской близ вокзала Симбаси[76].

Следующий, 1937 год был для Японии судьбоносным — и даже роковым. 7 июля японские и китайские войска обменялись выстрелами близ моста Марко Поло в пригороде Пекина и, начиная с этого дня и до 15 августа 1945 года, не было больше мира ни для Китая, ни для Японии.

Большинство наблюдателей, как японцев, так и европейцев, считали, что конфликт в северном Китае уладится, как и многие другие, путем локальных перемирий и, без сомнения, на невыгодных для китайцев условиях. Однако летом 1937 года в китайском правительстве появились новые настроения, поскольку со времен знаменитого дела Сиана, случившегося в предыдущем году — похищения ребенка Чан Кайши Чэном Сунлианом, — китайцы были готовы отложить в сторону собственные жестокие разногласия в интересах оказания общего сопротивления Японии.

Вот почему в июле 1937 года китайцы отклонили требования японцев о локальном урегулировании и, поскольку ситуация все ухудшалась, начали подтягивать подкрепления. Японцы со своей стороны направили дополнительные войска на север Китая, и появились признаки, что несмотря на заявления правительства о том, что расширения или усиления враждебных действий не будет, японская армия была готова, если в этом возникнет необходимость, нанести по Китаю сильнейший удар.

Германское посольство в Токио, по словам Зорге, было удивлено, но не очень встревожено. Дирксен и Отт (недавно произведенный в генерал-майоры) предсказывали, иго сражения вскоре подойдут к концу.

«Дирксен и Отт были настроены оптимистично, утверждая, что Гоминдан необычайно слаб. Но я придерживался мнения, что враждебные действия будут продолжаться еще долго и что силу Гоминдана не следует недооценивать.

Ни Дирксен, ни Огг не соглашались со мной. Однако ход событий обернулся так, как я и предсказывал. И потому и Дирксену, и Отту пришлось признать, что я был прав, и мои акции в посольстве соответственно выросли».

Предсказание Зорге о продолжении японо-китайского конфликта несло на себе отпечаток мнения Одзаки. Однако это не говорит о том, что Зорге не мог иметь независимого мнения, частично основанного на его выводе, что японская национальная экспансия пойдет скорее на юг — в Китай и дальше, нежели на север. Однако, интерпретация событий Одзаки была много весомей, по большей части потому, что ныне Одзаки тесно общался с людьми из ближайшего окружения принца Коноэ, ставшего в июне премьер-министром Японии.

Одзаки мог заверить Зорге в том, что в Кабинете Коноэ имело место несовпадение взглядов на то, стоит или нет более энергично продолжать операции на севере Китая. Сам Одзаки не питал иллюзий относительно природы этого столкновения. Он сразу сказал Зорге, что оно непременно перерастет в крупномасштабную войну и не ограничится пределами Китая и Японии.

Поскольку бои на севере Китая ширились и в августе докатились до Шанхая и поскольку локальные боевые действия выросли в войну, которую японцы называли «китайским инцидентом», Зорге и Одзаки начали встречаться чаще. Теперь они старались увидеться друг с другом раз в несколько дней, большей частью в ресторанах. Но, по словам Зорге, «чем дальше, тем труднее становилось найти новое место для встречи. Я редко ходил в иностранные рестораны, но когда делал это, то только с Одзаки».

В Японии бытует миф, что Зорге и Одзаки встречались почти ежедневно, беседуя в вестибюле «Империал-отеля». В действительности же именно этого места Зорге всячески избегал, поскольку бар и вестибюль «Империала» всегда кишели полицейскими и шпиками.

Общение Одзаки с людьми из окружения принца Коноэ стало более интенсивным, в частности, после его поездки на конференцию Института Тихоокеанских отношений в Йосемите. Сайондзи Кинкацу знал Коноэ и действительно часто обращался к нему, поскольку в то время Сайондзи хоть и не занимал какой-либо официальной должности, но был в курсе всего, что творилось в политическом мире. Он интересовался политикой и — как он называл это — пытался «помочь Коноэ, поощряя различных людей к сотрудничеству с ним».

Ушиба, школьный товарищ Одзаки, также ездивший в Йосемит, стал одним из личных секретарей Коноэ. Дружба между Одзаки и Ушибой, сложившаяся в ходе поездки в Америку, поддерживалась и крепла и после возвращения делегации в Японию.

Но более важным в тот период оказалось общение Одзаки с главным секретарем кабинета Коноэ, Казами Акирой. Одзаки познакомился с Акирой через организацию, известную как Общество исследования Сева, существовавшую на пожертвования, владевшую недвижимостью и имевшую свой управленческий персонал. Основано это общество было в ноябре 1936 года друзьями и поклонниками принца Коноэ, и главной его целью была выработка рекомендаций по проблемам японской внутренней и внешней политики с тем, чтобы Коноэ мог иметь пусть неофициальное, но квалифицированное мнение и мог проконсультироваться, когда придет время Коноэ занять офис премьер-министра, что непременно случится. В этом были Уверены его друзья.

Коноэ отказался стать премьер-министром после февральского мятежа. Но это лишь усилило всеобщее желание видеть его в кресле премьера. Он был наиболее предпочтительной фигурой по многим причинам. Армия надеялась использовать его в своих целях как уважаемую марионетку, при этом будучи уверенной, что он находится на ее стороне. Либералы считали его своего рода оплотом против фашизма. А остальная публика полагала, что поскольку он происходит из самой превозносимой ветви древнего дома Фудзивара, то может выступить как незаинтересованная сторона, свободная от амбиций, что резко контрастировало бы с генералами, адмиралами, партийными политиками и бюрократами, занимавшими посты премьеров в предыдущие десять лет. И, кроме того, он был еще относительно молод — в 1937 году ему было сорок шесть лет. Среди его друзей и поклонников можно было найти людей почти всех оттенков мнений — от консервативных до правых и интеллектуалов-социалистов. Он был неясной привлекательной фигурой, рожденный на тысячу лет позже своего времени.

Большинство членов Общества изучения Сева, в которое входили лучшие умы Японии, можно было описать как сторонников либерального мировоззрения. В условиях Японии это подразумевало проведение политики, во многом сходной с политикой английских консерваторов между войнами. Как патриоты своей страны, они уважали монархию и старались уделять внимание армии и флоту. Они испытывали некоторое презрение ко многим, если не ко всем партийным политиканам. Но они пугались и негодовали, когда речь шла о том властном давлении, которое имело место со стороны двух военных служб, особенно армии. С их стороны это было и тщетно, и небезопасно — противиться армии и ее требованиям, и похоже, что благоразумие диктовало им показную уступчивость в отношении дрейфа к тоталитаризму дома и военной агрессии за рубежом. Лишь так можно было вернуть руководителей японской армии — пусть ненадолго, пусть иногда — на путь умеренности и здравого смысла. Такова была иллюзия, разделяемая, по-видимому, и самим Коноэ[77].

Казами Акира был ведущей фигурой в группе по изучению Китая в Обществе Сева, в которое Одзаки вступил весной 1937 года. Казами был старше Одзаки — он родился в 1886 году — и проявлял активный интерес к китайским делам, когда Одзаки был еще мальчиком. Одзаки тянуло к этому старику, и симпатия была явно взаимна. О степени близости между ними можно судить по собственным словам Одзаки:

«Посторонние считали меня, как я всегда чувствовал, своего рода кадровым офицером при Казами.

У Казами был замечательный политический инстинкт. Он никогда откровенно не выражал свои собственные взгляды. Он выражал их лишь окольным путем, и потому было необходимо понимать стиль его мышления и чувствовать его, чтобы знать, что он действительно думает. И я развил в себе способность судить об общем направлении его мыслей по лаконичным высказываниям или же по тому, что он оставлял недосказанным, о чем умалчивал».

Одзаки продолжает:

«Зорге часто спрашивал меня, каково мнение Казами по основным вопросам, и я обьино давал мгновенный ответ. Именно благодаря моему ежедневному контакту с Казами, я мог представить себе, о чем он думает».

И потому в отношении политического аспекта китайского инцидента Одзаки едва ли мог найти лучший источник информации. А поскольку он был вхож в круг друзей Коноэ к нему фактически относились как к одному из них.

Именно Казами летом 1938 года пригласил Одзаки стать временным консультантом Кабинета («шокутаки») — специалисгом-экспертом или временным сотрудником, не получающим регулярной платы в организации, которой он служит. Термин этот имеет весьма расплывчатое толкование. Он может обозначать и человека, чьих советов ищут очень редко и лишь по весьма специфическим вопросам. Это также могло подразумевать и должность ассистента-исследователя, никогда не консультировавшего по вопросам политики. Положение Зорге в германском посольстве задолго до того, как он стал редактировать ежедневный бюллетень новостей после начала войны в Европе, можно было описать без слишком большой натяжки, как должность этого самого консультанта-«шокутаки». Когда Одзаки был назначен советником Кабинета, он получил официальное письмо, содержащее следующую фразу: «Настоящим поручаем вам исследовательскую работу».

Но, как пишет сам Одзаки, настоящей его работой было «помогать Казами — и более ничего определенного».

«Я изложил Казами свои взгляды на Китай… У меня никогда не было намерения реализовать свои политические идеи, пользуясь моим положением советника Кабинета. Все, что я делал — это давал конкретные советы по конкретным вопросам, одновременно получая точную и ценную информацию. Нет нужды говорить, что информацию, полученную в Кабинете, я передавал Зорге. У меня был свободный доступ к документам в офисе главы секретариата (Казами) и других секретариатов».

На протяжении всего этого периода — с февральского мятежа 1936 года и до войны в Китае летом 1937 — Мияги исправно снабжал Зорге потоком информации по огромному кругу вопросов: экономических и социальных, а также политических и военных. Его отчеты основывалось на информации от субагентов, собственных наблюдениях и чтении, а также на том, что он слышал от друзей или случайных знакомых.

Мияги не имел прямого доступа к государственным секретам, подобно Зорге или Одзаки, и тем не менее он был неутомим в добывании разведданных разного рода. И если бы Зорге смог начать новую жизнь в качестве ученого, то Мияги стал бы для него незаменимым, идеальным помощником-ассистентом. Тот факт, что он был свободным художником без каких-либо обязательств просиживать часы в офисе, также мог означать, что у Мияги была бы возможность посвящать шпионажу больше времени, чем Одзаки или Зорге.

После того как стычки в Китае переросли в регулярную войну как в Шанхае, так и на севере, Мияги подготовил для Зорге подробный отчет, в котором осветил множество важных тем. Так, например, в отчете говорится о фактической оккупации Пекина, а также приводится описание того, что в действительности произошло на мосту Марко Поло. Было также и сообщение о новой военно-морской бомбе и разведданные об отправке подкреплений в Шанхай.

В первой половине 1937 года Мияги передал Зорге доклад о дислокации японских войск на японо-советской границе в районе острова Сахалин вместе о картой, на которой было указано расположение военных лагерей и казарм. Летом этого же года он сумел передать Зорге отчет о структуре спецслужб японской армии. Но особый интерес для 4-го Управления представлял отчет Мияги о спецслужбах в Харбине и Маньчжурии, поскольку в нем ему удалось описать подготовку и обучение агентов, завербованных харбинским отделением, — подготовку, начинавшуюся с годового курса по таким предметам, как совершенствование русского языка, техника диверсий и искусство личной маскировки. Потенциальные шпионы и диверсанты по окончании первого года обучения объединялись в небольшие группы по три-четыре человека для дальнейшего обучения.

В течение зимы 1937–1938 годов японцы Сугимото Рикичи и Окада Йосико (мужчина и женщина) перебежали через границу на Сахалине в Советский Союз. Оба они принадлежали к авангардистской театральной труппе, находившейся на гастролях в Карафуто (японская часть острова). Японо-советская граница — безлюдный район пограничных столбов и межевых камней — был излюбленным местом посещения туристов под соответствующим полицейским надзором, разумеется, в те годы ни один посторонний, ни европеец, ни японец, не мог и шагу ступить по Сахалину без полицейского за спиной.

И тем не менее, несмотря на полицию, Сугимото и Окада ухитрились сбежать по снегу на советскую территорию. Когда об этом стало известно, разразился скандал и много было сказано и написано в Японии о глупости и безнравственности этой пары. Однако у Зорге возникли подозрения: странно, что Сугимото и Окада так просто удалось перехитрить полицию. Эпизод этот в освещении прессы казался столь невероятным, что Зорге предположил, что беглецы были на самом деле японскими шпионами. И потому он попросил Мияги постараться побольше узнать об этом деле. С помощью своих субагентов Мияги сумел собрать достаточно информации, чтобы представить исчерпывающий отчет. Оказалось, что Сугимото и Окада «были обычными порядочными людьми, сыгравшими в реальной жизни одну из своих собственных драм».

Рост цен и налогов, последствия катастрофического наводнения в Кобе для местной военной промышленности, японские боевые порядки при захвате Ухани — по всем этим и множеству других тем Мияги собирал важную и существенную информацию в 1937 и 1938 годах[78]. Некоторые из этих данных, возможно, были доступны любому в опубликованном виде. Но примерно с начала 1938 года, когда стало ясно, что война в Китае кончится не скоро, полиция делала все, что могла, чтобы отбить у иностранцев охоту покупать японские книги и периодические издания, подробно и объективно освещавшие экономику страны, ее политические и социальные проблемы[79]. За всем этим, постоянно беспокоя гражданскую полицию и заставляя ее быть еще более бдительной в слежке за чужаками, стояла Кемпетай (военная полиция), которая всегда была расположена придавать термину «военные секреты» весьма широкое толкование.

И поскольку китайская война все продолжалась, Мияги оказывал Зорге огромную услугу, даже когда время от времени снабжал его информацией, взятой из открытых, вполне легальных источников.

Все эти годы Зорге прожил в Токио в одном и том же доме № 30 по улице Нагасаки-шо, в районе Азабу. Женщина средних лет каждый день приходила в шесть часов утра, выполняла домашнюю работу и готовила еду — завтрак и ленч, поскольку Зорге редко обедал дома. Вскоре после четырех она уходила. Когда она заболела и умерла, Зорге нанял другую женщину такого же возраста, которая и проработала у него до самого его ареста. Эта вторая служанка работала когда-то поваром в советском посольстве.

Дом Зорге представлял собою то, что японцы называли «бунка ютаки» или «комфортабельное жилье», однако по современным европейским или американским стандартам он был довольно маленьким. Немецкий писатель, который был частым гостем этого дома в 1939 году, описал его как «едва ли чуть больше летнего домика в небольшом саду». Но большинство японских домов в уединенном районе Азабу — квартале обеспеченной буржуазии — были точно такими же.

В комнате наверху, которую Зорге использовал в качестве кабинета, друзей поражал беспорядок, окружавший его, поскольку там царил кажущийся хаос из книг, карт и бумаг. Один из посетителей позднее вспоминал, что в доме было много книг по экономике и в основном по экономике японского сельского хозяйства. Свободного пространства хватало лишь для кушетки, стола и кресла или двух. Там же висели одна или две прекрасные японские гравюры и стояло несколько хороших вещиц из бронзы и фарфора. В комнате также находился граммофон и клетка с ручной совой.

Вся обстановка дома была выдержана в японском стиле, полы в комнатах были закрыты от стены до стены татами — плотными циновками из рисовой соломы. Зорге с уважением относился к японскому обычаю снимать обувь у входной двери, надевать шлепанцы на ступеньках или в крошечном коридоре и проходить на циновки в носках. Зорге и спал на японский манер, на матрацах, положенных на циновки, кладя под голову небольшой жесткий валик. Князь Урах, описывая ванную Зорге, вспоминает, что «фанатично чистоплотный Зорге ежедневно тер и скреб себя на японский манер и потом, подобрав колени, забирался в деревянный чан, наполненный горячей водой».

Наверное, никто за исключением Зорге и кухарки не бывал в этом доме чаще, чем девушка по имени Мияки Ханако, с которой Зорге познакомился, когда в октябре 1935 года отмечал свое сорокалетие в «Рейнгольде», где она работала официанткой.

Зорге несколько месяцев ухаживал за Ханако-сан, был щедр и настойчив, прежде чем она стала его любовницей. С осени 1936 и до начала 1937 Ханако-сан проводила почти половину каждой недели в его доме, и часто ранним вечером они вместе выходили из дома, направляясь — Зорге в агентство Домеи, а Ханако-сан в «Рейнгольд».

У Ханако был хороший голос, и ей хотелось выучиться на певицу. Зорге договорился, что немецкий педагог будет с ней заниматься, и в начале лета 1937 года она оставила «Рейнгольд» и стала все свое время посвящать урокам музыки. Она считала себя гражданской женой Зорге и действительно верила, что он узаконит их союз, зарегистрировав его в управлении района Азабу. Однако Зорге по вполне понятным причинам не мог позволить себе наслаждаться счастьем супружеской жизни и сказал Ханако, что он должен жить один. Тем не менее почти до самого его ареста в октябре 1941 года она на два-три дня в неделю приходила к нему домой. Иногда они проводили вместе выходные в Атами — морском курорте к юго-западу от Токио.

Ханако-сан с великой преданностью вспоминает Зорге, и ее верность ему не может не вызывать уважения. Она хотела от него ребенка, однако он не желал и слышать об этом, поскольку, как он сказал ей, его работа таила в себе некоторую опасность. В то время она не придала особого значения этим словам. И все же, хотя у нее не было ни малейшего подозрения, что он был коммунистическим агентом, она догадывалась, что он может заниматься такими делами, которые лежат за пределами его журналистской работы[80].

Ханако-сан была умеренной социалисткой («Как и многие другие женщины, я имела обыкновение читать левые романы»). А кроме того, когда-то она была увлечена студентом, исключенным из высшей школы накануне окончания за «красную» деятельность, и потому ее не шокировали и не удивляли высказывания Зорге о зле японского милитаризма, о нищете японского рабочего класса или об отвратительной природе нацистского режима.

Ее симпатия к подобным взглядам была неподдельной, и вполне возможно, что Зорге удостоверился в этом, прежде чем позволил себе более серьезное, чем просто мимолетное увлечение, отношение с Ханако-сан.

Сама Ханако-сан заняла вполне реалистичную позицию в отношении связей Зорге с другими женщинами. «В конце концов, — замечает она, — он был холостяком, и вполне естественно для выдающегося человека иметь несколько любовниц, не так ли?»

Она была не в состоянии анализировать его истинные чувства к ней, но он всегда был щедр и нежен на продолжении всех шести лет их знакомства и был особенно заботлив, когда она болела. У него была сильная воля и он редко сердился. Единственный раз, когда она видела его потерявшим контроль над собой, это когда он узнал о нападении Германии на Советский Союз. В тот день он так рыдал, словно у него разрывалось сердце.

— Почему ты так расстроен? — спросила она.

— Потому что я одинок. У меня нет настоящих друзей.

— Но ведь у тебя есть посол Отт и другие хорошие немецкие друзья?

— Нет, нет, — ответил Зорге. — Они не настоящие мои друзья.

В конце апреля 1938 года генерал-майор Отт был назначен немецким послом в Японии вместо Дирксена, получившего назначение в Лондон. В то время Зорге собирался нанести краткий визит в Гонконг, поскольку у него скопилось много секретного материала, который он должен был передать там советскому агенту. Генерал Отт попросил Зорге выступить в роли курьера посольства, и Зорге, по его собственным словам, «был своего рода «двойным курьером» сначала в Манилу, а потом в Гонконг, везя документы «для обеих сторон».

Свое возвращение в Японию он отпраздновал в привычном стиле — в «Рейнгольде» с Урахом. В два часа ночи, когда бар, наконец, закрылся, Зорге уселся на мотоцикл, купленный им у Макса Клаузена. Машина доставляла ему массу удовольствия и некоторое беспокойство его друзьям, поскольку даже когда Зорге был трезвым, он гонял на ней с огромной скоростью по узким улицам города.

Усадив Ураха на заднее сиденье, Зорге помчался к «Империал-отелю». Он попросил Ураха сопровождать его в «налете» на квартиры тех жителей, которые известны были хорошими запасами спиртного в своих барах, однако на этот раз Зорге отправился на свою собственную квартиру, где выпил целую бутылку виски. А потом предложил другу отвезти его домой на заднем сиденье мотоцикла. (Это был один из вечеров, когда Ханако-сан не было в его доме.) Урах благоразумно отказался, и Зорге отправился один.

У Тораномон, за зданием офиса ЮМЖД он свернул влево с широкого проезда и, поддав газу, помчался вверх по улице вдоль стены, окружавшей американское посольство, — по дороге, если и отличавшейся от грязной грунтовой колеи, то ненамного. Он потерял контроль над машиной и врезался головой в стену.

К счастью для Зорге, место аварии находилось в пределах слышимости, если не видимости полицейского в будке у ворот посольства. С тяжелыми ранениями, истекающий кровью от ран на лице, Зорге, однако, не потерял сознания и сумел назвать полиции адрес Ураха. Полиция позвонила в «Империал-отель», и Урах тут же приехал на место происшествия. Когда он прибыл, Зорге едва мог говорить, но все же сумел прошептать: «Скажи Клаузену, чтобы он немедленно приехал». Клаузен поспешил в госпиталь Святого Луки, куда доставили пострадавшего Зорге. Что было дальше лучше, всего описывает сам Клаузен.

«Сильно побитый, но не потерявший самообладания, он протянул мне отчеты на английском и американскую валюту, находившиеся в его кармане, которые нельзя было показывать посторонним, и только освободившись от них, потерял сознание. Из госпиталя я прямиком отправился к нему домой, чтобы забрать все его бумаги, имевшие отношение к нашей разведывательной деятельности, прихватив и его дневник. Чуть позже сюда прибыл Вейс из ДНБ (чиновник германской службы новостей), чтобы опечатать всю собственность Зорге, чтобы никто не мог ничего тронуть. Я вздрогнул, подумав, что вся наша секретная работа выплыла бы наружу, приди Вейс раньше меня».

У Зорге оказалась сломанной челюсть и выбиты почти все передние зубы. Лицо, если и не было изуродовано, однако несло на себе следы аварии, что весьма заметно на фотографии, снятой в марте 1938 года. По словам одного очевидца, «шрамы на лице Зорге делали его похожим на японскую театральную маску, придавая его лицу почти демоническое выражение»[81]. Когда Зорге вышел из госпиталя, супруги Отт были особенно добры к нему, а фрау Отт даже пригласила его пожить у них, пока он окончательно не поправится.

В июне 1938 года, когда Зорге только-только оправился от несчастного случая, советский генерал Л ушков перешел маньчжурскую границу и сдался в плен японской Кван-тунской армии, имея информацию высочайшей важности об усилении советского военного присутствия на Дальнем Востоке. Его показания могли оказать решающее воздействие на политику Японии в отношении Советского Союза.

Лушкова отправили в Японию и принялись допрашивать в штаб-квартире Генерального Штаба. Лушков был из числа высших офицеров ГПУ, одной из военных функций которого была охрана границ Советского Союза. Предательство генерала было вызвано разворачивающимися по всей стране чистками оппозиционных групп, проводившимися Сталиным, которые затронули и ряды самого ГПУ. До своего побега Лушкову удалось благополучно переправить семью в Европу.

На первых допросах Лушков подробно объяснил японцам структуру внутренней оппозиции в Сибири и подготовил большой отчет о состоянии дел на внутриполитической советской сцене.

Эту информацию японцы передали полковнику Шоллю, который показал ее Зорге. Разоблачения произвели сильное волнение в германском посольстве, и Шолль даже радировал в Берлин, прося срочно прислать в Токио специалиста по Советскому Союзу, чтобы допросить Лушкова по вопросам, представляющим особый интерес для германского правительства. В то же самое время Зорге отправил серию радиосообщений в Москву с изложением предварительных результатов показаний Лушкова.

Московский Центр, как обьино, хранил угрюмое молчание.

Когда прибыл специальный посланник адмирала Кана-риса, полковник Грелинг из военной контрразведки, вновь принялись допрашивать Лушкова. В результате появился меморандум объемом около сотни страниц, озаглавленный «Отчет о встрече между Лушковым и специальным германским посланником и полученная в результате этого информация».

Шолль одолжил этот документ Зорге, который тут же сфотографировал большую его часть, пропуская те места, где Лушков, в частности, излагает свою собственную политическую позицию, после чего радировал в Москву, в довольно резкой форме попросив инструкций относительно того, стоит ли ему брать на себя труд пересыпать этот меморандум в Москву. По тону ответного послания можно было судить о том значении, которое Москва вынуждена была придать этому событию. В документе, датированном 5 сентября 1938 года, читаем следующее:

«Сделайте все возможное и используйте все доступные средства для получения копий документов, полученных специальным посланником Канариса от японской армии или копий документов, полученных лично посланником от Лушкова. Доложите немедленно о получении всех подобных документов».

Микрофильм был отправлен с курьером, и его содержимое продемонстрировало Советам ту степень опасности, которую представляли показания Лушкова, и, соответственно, тот резонанс, который они могут вызвать на самом высоком уровне.