Был ли «Черный блок»?

Был ли «Черный блок»?

С осени 1915 года, начав «новый курс», царь обрушился на министров, осмелившихся иметь свое мнение. Из восьми министров, подписавших августовское письмо, были уволены двое, вскоре та же судьба настигла остальных шесть. Вот и представляется случай определить размеры влияния Распутина Накануне заседания кабинета, когда началась министерская чехарда, а Совет Министров превратился в «кувырк-коллегию», императрица пишет Николаю II: «Не забудь подержать образок в твоей руке и несколько раз причесать волосы его гребенкой перед заседанием министров». Распутин телеграфирует царю: «Не опоздайте в испытаниях, прославит Господь своим явлением».

Столь уместными и эффективными мерами царь оборонялся против «общественности», донельзя разъяренной неудачей с правительством «доверия». В сентябре — октябре 1915 года буржуазия переставляет акценты в своей пропаганде. Если раньше утверждалось, что верховная власть не может вести войну без помощи «общественности», то теперь на первое место выдвигается обвинение — самодержавие и не помышляет о победе, а готовит постыдное предательство дела Антанты — сепаратный мир с врагом.

Накануне открытия земского съезда в Москве в сентябре 1915 года в доме Челнокова состоялось негласное сборище лидеров недавнего Прогрессивного блока, на котором присутствовали Львов, Гучков, Милюков, Шингарев, Коновалов и другие. На тайном толковище было сделано великое открытие — правительство де находится во власти «Черного блока»! Стоящие за ним «темные силы» спят и видят сепаратный мир с кайзером. За это Горемыкин и ряд членов кабинета. С великолепной последовательностью на совещании утверждалось, что отстранение великого. князя Николая Николаевича – доказательство дьявольских козней «Черного блока». Отсюда задача «общественности» — сохранять хладнокровие, избегать разногласий в своей среде, которые только помогут «Черному блоку» осуществить его сатанинские замыслы, на каждом шагу разоблачать намерения правительства. Отныне, вплоть до февральской революции, борьба против «Черного блока» и «темных сил» –знамя и боевой клич буржуазии.

Изо дня в день повторялись утверждения, что правые оказывают сильнейшее давление на царя – пойти на «позорный мир» с Германией. Назывались «факты» – записка правых со 150 подписями в пользу мировой с Берлином. Говорили об этом официально в Думе, но без единой фамилии. Муссировали слухи о тайных переговорах с Вильгельмом II.

Но уже к 1915 году в Германии четко и внятно прокричали на весь мир о целях войны. Пангерманский союз, объединивший многие шовинистические организации, выдвинул программу сверханнексий. Президиум союза постановил в числе «военных целей» Германии – захват Польши, Литвы, Белоруссии, Прибалтики и Украины для поселения немецких крестьян. Обязательным условием аннексии земель в России — «очищение их от людей», т.к. Германии нужны свободные территории. 20 июня 1915 года на съезде ученых, дипломатов и высших чиновников в Доме искусства в Берлине принимается «меморандум профессоров», подписанный 1 347 участниками сборища, в котором подводилась «научная» база под грабительскую программу.

Вслед за горлицким прорывом канцлер Бетман-Гольвег выступил 28 мая 1915 года в рейхстаге с декларацией правительства о внешней политике. «Опираясь на нашу чистую совесть, на наше правое дело и на наш победоносный меч,— говорил он – … мы должны оставаться твердыми до тех пор, пока мы не создадим все только мыслимые гарантии полной безопасности, чтобы никто из наших врагов – ни в отдельности, ни совместно – не осмелился опять начать вооруженный поход». Добрые немецкие историки тут же обосновали «право» Германии диктовать своим соседям. Всемирно известный профессор Берлинского университета Ф. Мейнеке в июле 1915 года звал «отбросить назад Россию и приобрести новые земли для заселения немецкими крестьянами» и т д. О каких переговорах с врагом, преследующим такие цели, могла быть речь? Тем не менее как из рога изобилия сыпались сплетни и пересуды, каждая выдумка похлеще предыдущей. Обвинения сосредоточивались в основном на  «немке» – императрице. Слова думцев и инсинуации из земско-городской среды принимались на веру — разве не было Мясоедова? Дальше — больше. Жена Родзянко в письме Юсуповой со слов некоего офицера сообщает убийственные сведения: «На фронте говорят, что она (царица) поддерживает всех шпионов-немцев, которых, по ее приказанию начальники частей оставляют на свободе».

Генерал Селивачев (генерал!) пометил в дневнике сразу после февральской революции: «Вчера одна сестра милосердия сообщила что есть слух, будто из Царскосельского дворца от государыни шел кабель для разговора с Берлином». Не только пометил, но и прокомментировал: «Страшно подумать о том, что это может быть правдой – ведь какими жертвами платит народ за подобное предательство!» Конечно, никогда не обходились без поминания Распутина. «Вечернее Время» таинственно сообщала, что «старец», окруженный немецкими шпионами, проповедует сепаратный мир.

Доказательства? Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства, работавшая по горячим следам после крушения царского режима, домогалась их, дабы документально подтвердить недавние обвинения, исходившие от лиц, оказавшихся в 1917 году у власти. Вышел порядочный конфуз – существования «Черного блока», связанного с Германией, обнаружить не удалось. Блефом оказались и сведения о тайных переговорах с Германией. Документы внешнеполитического ведомства Германии, оказавшиеся доступными исследователям после второй мировой войны, не содержат каких-либо данных о серьезных связях царского режима с Германией в годы той войны. Берлин действительно пытался зондировать почву в направлении заключения мира с Россией, но, горестно комментировал Бетман-Гольвег в письме Фердинанду Баварскому в октябре 1916 года, все поползновения в этом направлении отозвались на берегах Невы «эхом насмешек».

Хотя в России были крайне правые элементы, сокрушавшиеся по поводу войны с Германией, как оплотом монархического принципа (существование их и воодушевляло Берлин на затеи в области тайной дипломатии), царизм всерьез не помышлял о сепаратном мире. Он не мог встать на этот путь, с достаточной проницательностью писал В.И. Ленин, «по соображению о том, что при теперешнем состоянии России ее правительством могли бы тогда оказаться Милюков с Гучковым или Милюков с Керенским» [7] .

Лидеры российской буржуазии, поднявшие крик по поводу «Черного блока», конечно, не верили в его существование Они неплохо знали истинное положение вещей, хотя бы по личному опыту. И если уж говорить о том, кто был связан с Германией, то в первую голову представители торгово-промышленных кругов. Родзянко и Гучкова с достаточными основаниями обвиняли в покровительстве немецкой фирме «Проводник». За передачу сведений о русском военном флоте по обвинению в государственной измене было привлечено к ответственности правление страхового общества «Россия», в котором заседал тот же Гучков…

За дымовой завесой инсинуаций в адрес «темных сил» буржуазия собирала собственные силы, в ее представлении светлые. Работа шла по многим направлениям, но, высказывает мнение Мельгунов, «масонская ячейка и была связующим как бы звеном между отдельными группами «заговорщиков» – той закулисной дирижерской палочкой, которая пыталась управлять событиями».

Масоны высоких степеней Н.В. Некрасов, А.Ф. Керенский, В.А. Оболенский широко раскидывают вербовочные сети, заманивая в них людей влиятельных, независимо от партийной принадлежности. Сверхидея такого подбора очевидна — быть «наверху» при любой раскладке сил. Больше того, как заметил Керенский, «острые столкновения мнений иногда наблюдались между членами одной и той же партии по таким жизненным проблемам, как национальный вопрос, форма правления и аграрная реформа. Но мы никогда не позволяли этим разногласиям подрывать нашу солидарность».

Неслыханную энергию развивает Н.В. Некрасов, который шныряет повсюду, убеждая создать некую национальную организацию для напора на правительство. В дополнение к земским и городским союзам, настаивает он, нужно учредить союзы рабочих, промышленников, крестьян, кооперативов. «Надо всю Россию покрыть всероссийскими союзами»,– суммируют информаторы охранки сущность его горячих речей. Во главе организации должен встать, – говорил Некрасов, – «союз союзов».

Применительно к рабочему классу некрасовские планы оказались не больше, чем химерой, ибо авторитет революционеров неуклонно нарастал. Но в других направлениях Некрасов и работавшие с ним добивались некоторых сдвигов. Так по осени 1915 года усилиями С.Н.Прокоповича был учрежден Всероссийский кооперативный комитет. Были составлены внушительные планы его деятельности, пресеченные московским градоначальником в конце 1915 года, запретившим комитет. В потенции Прокопович и Ко , строившие комитет по эскизам Некрасова, видели в нем одно из средств осуществления сильной власти, разумеется, пос-

ле того, как ее бразды возьмет в руки буржуазия. Прокопович настаивал на огосударствлении кооперации во время империалистической войны, а после Октябрьской революции ополчился на самую идею этого. Оно и понятно, Некрасов и Прокопович стремились поставить кооперацию на службу буржуазии и не могли представить себе, чтобы она была одним из рычагов Советской власти.

Рука об руку с составлением далеко идущих планов шло выполнение неотложных задач, среди которых руководители буржуазии считали едва ли не самой важной установление контактов с командованием армии и обработку его в надлежащем духе. Инициатором этих начинаний в Ставке стал Гучков, который завязал самые тесные отношения с Алексеевым, занявшим в сентябре 1915 года пост начальника штаба Верховного Главнокомандующего. В Ставку зачастил и заместитель Гучкова по Центральному военно-промышленному комитету A.И. Коновалов. В Киеве глава местного ВПК М.И. Терещенко, другой заместитель Гучкова в том комитете, силился очаровать Брусилова, теперь главнокомандующего Юго-Западным фронтом.Оба — Коновалов и Терещенко — активные масоны.

Уговаривать Алексеева в том, что правительство никуда не годится, не приходилось. Он сам заявил И.П. Демидову, приехавшему в Ставку по делам земского союза: «Это не люди — это сумасшедшие куклы, которые решительно ничего не понимают… Никогда не думал, чтобы такая страна, как Россия, могла бы иметь такое правительство, как министерство Горемыкина. А придворные сферы?»— генерал безнадежно махнул рукой». Царица как-то за официальным обедом в Ставке в Могилёве затеяла с ним разговор, убеждая, что приезд в штаб Распутина «принесет счастье» армии. Алексеев коротко ответил — для него этот вопрос решенный, если «божий человек» появится в Ставке, он немедленно оставит свой пост. Деликатнейший генерал! В отличие от Николая Николаевича не пообещал вздернуть Распутина при появлении на фронте. Разгневанная царица ушла не попрощавшись.

Он не был принципиальным противником визитов в Ставку разных темных лиц, генерал Алексеев. Но только нужных ему. Военный корреспондент при ставке М.К. Лемке, очень неплохо информированный, записывает в дневнике в середине ноября 1915 года: «Очевидно, что-то зреет… Недаром есть такие приезжающие, о целях появления которых ничего не удается узнать, а часто даже и фамилию не установишь. Имею основание думать, что Алексеев долго не выдержит своей роли, что-то у него есть, связывающее с генералом Крымовым именно на почве политической, хотя и очень скрываемой деятельности». Несколько позднее Лемке добавляет: «Меня ужасно занимает вопрос о зреющем заговоре. Но узнать что-либо определенное не удается. По некоторым обмолвкам Пустовойтенко (генерал-квартирмейстер Ставки) видно, что между Гучковым, Коноваловым, Крымовым и Алексеевым зреет какая-то конспирация, какой-то заговор, которому не чужд еще кто-то. Если так, то при такой разношерстной компании, кроме беды, для России ждать решительно нечего».

Хотя впоследствии Гучков и его единомышленники не очень охотно делились воспоминаниями о своей деятельности в армии на этом этапе, есть данные, позволяющие судить об их целях. Полковник царской армии Ф. И. Балабин рассказывал: «Объезжая в 1916 году войсковые части в качестве главноуполномоченного Красного Креста, Гучков в интимной беседе со мной в штабе дивизии высказывал мне серьезные опасения за исход войны. Мы единодушно приходили к выводу, что неумелое оперативное руководство армией, назначение на высшие командные должности бездарных царедворцев, наконец —двусмысленное поведение царицы Александры, направленное к сепаратному миру с Германией, может закончиться военной катастрофой и новой революцией, которая, на наш взгляд, грозила гибелью государству. Мы считали, что выходом из положения мог бы быть дворцовый переворот: у Николая нужно силой вырвать отречение от престола».

Учитывая дальнейшую судьбу Балабина (летом 1917 года при Временном правительстве он был начальником штаба Петроградского военного округа), это признание существенно.Полковник, несомненно, входил в ядро той заговорщической ячейки, которую создавали в армии Гучков и иные. Средством убеждения и вербовки военных служили те самые слухи об «измене», «сепаратном мире» и прочем, которые фабриковала буржуазия. Вероятно, в командовании армии им верили очень широко. Даже «мой косоглазый друг», как именовал Алексеева Николай И , сделавший его генерал-адъютантом, заразился всеобщим поветрием. После февральской революции Деникин пристал к Алексееву с мучившим всех военных вопросом об «измене» императрицы. Алексеев ответил неопределенно и нехотя: «При разборе

бумаг императрицы нашли у нее карту с подробным обозначением войск всего фронта, которая изготовлялась только в двух экземплярах — для меня и государя. Это произвело на меня удручающее впечатление. Мало ли кто мог воспользоваться ею… Больше ни слова. Переменил разговор. Может быть, с запозданием прозрел, увидел плутни буржуазии?

Во всяком случае, в начале 1916 года страсти накалились. Горемыкин оказался под огнем сильнейшей критики. Царь решил сманевривовать – сменить неуступчивого к Думе премьера.

2 февраля 1916 года на этот пост был назначен 68-летний «святочный дед» гофмейстер Б.В. Штюрмер. Появление еще одного старца в кресле премьера вызвало всеобщее недоумение. Его назначение должно было умиротворить людей типа Милюкова, но именно Милюков заметил о Штюрмере: «Совершенно невежественный во всех областях, за которые брался, он не мог связать двух слов для выражения сколько-нибудь серьезной мысли — и принужден был записывать — или поручать записывать — для своих выступлений несколько слов или фраз на бумажке». Думские краснобаи смеялись в глаза премьеру, читавшему речи «по тетради». По большей части Штюрмер многозначительно помалкивал – но личные дела умел обделывать прекрасно с надлежащими «канцелярскими уловками».

Угодный императрице, Штюрмер, конечно, как мог угождал Распутину. «Божий человек», почувствовав слабинку в старом царедворце, покрикивал на него. Хвастаясь своей силой в кругу сотрапезников, Распутин заявлял: «Он, старикашка,должен ходить на веревочке а если это не так будет, то ему шея будет сломана». Несмотря на величественный и хладнокровный вид, Штюрмера так и прозвали «старикашка на веревочке». В тогдашней атмосфере все, что бы ни сказал подвыпивший Распутин, разносилось далеко.

Авторитет Совета Министров при Штюрмере упал еще больше. Бывший министр юстиции А.А. Хвостов говорил Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: «Из-за перемены одного лица на другое ничего нового не произошло, все, как катилось по наклонной плоскости, так и продолжало катиться… Я не помню, чтобы у Штюрмера было какое-нибудь чисто политическое совещание». Впрочем, видимость деятельности была налицо – в марте Штюрмер взял себе портфель министра внутренних дел, который продержал до июля. Освободившись от него он подхватил портфель министра иностранных дел и не выпустил его до конца своего премьерства.

Вспыхнули новые скандалы, связанные с Распутиным. Штюрмер попытался обусловить созыв Думы в феврале обещанием ничего не говорить о «старце». Во время сессии Думы Распутина услали в Тобольск, ибо ее члены рвались снова заклеймить «ужасную язву русской жизни». Тут выплыл эксцентричный план А.А.Хвостова избавиться от Распутина. По одному ему ведомой логике он решил, что в этом случае сам станет премьером, а устои империи необыкновенно укрепятся.

Хвостов доверился Белецкому и Комиссарову, которые сделали вид, что сочувствуют плану убийства Распутина. Министр решил действовать ядом, отравил пару кошек и смеялся, глядя, как они подыхают. Комиссаров весьма одобрил план Хвостова и съездил в Саратов, откуда привез, по его словам,сильнейшие яды. Белецкий рассказывал: «Я застал Комиссарова в кабинете сидящим на диване с Хвостовым и объясняющим, как профессор, свойство каждого яда, степень его действия и следы, оставленные в организме. При этом докладе Комиссарова у меня сложилось впечатление, что это действительно яды и что Комиссарову его агент дал подробные разъяснения по каждому флакону: только мое внимание остановило то, что во всех баночках находился одного вида и цвета порошок. В довершение всего Комиссаров рассказал А.А.Хвостову, что он перед тем, как идти к нему, сделал на конспиративной квартире в присутствии филера-лакея опыт действия одного из привезенных им ядов на приблудившемся к кухне коте и живо описал А.А.Хвостову, как этот кот крутился, а потом через несколько минут сдох. Этот рассказ доставил А.А.Хвостову, видимо, особое удовольствие, он несколько раз переспросил Комиссарова».

В намеченный роковой день Белецкий с содроганием смотрел, как Комиссаров налил Распутину любимой им мадеры из «отравленной» бутылки. Ничего не случилось. Белецкий припер Комиссарова к стенке, и тот признался, что в зловещих флаконах был какой-то безвредный порошок, а симптомы отравления, столь живо описанные им Хвостову, он узнал у знакомого студента-медика. Оба жандарма обманывали некоторое время министра, отнюдь не торопясь убивать Распутина, хотя Хвостов пообещал Комиссарову 200 тыс. рублей и даже показал деньги. Вероятно, они думали о себе : Хвостов со своими посулами никогда не внушал доверия. Тем временем афера вскрылась, и вся троица лишилась своих постов. А.А.Хвостов, смещенный в начале 1916 года с поста министра внутренних дел, бросился в Москву и стал доказывать жадным слушателям, что уволен за попытку отделаться от германских шпионов, кишевших вокруг «божьего человека». Родзянко крепко запомнил это и в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства категорически заявлял, что Распутин действовал по директивам из Берлина,

А шла война, и как будто в столице не было важнее дел, чем сводить или не сводить счеты с Распутиным или менять министров. В середине марта 1916 года уволили близкого к Думе Поливанова. Назначенный на его место одряхлевший 62-летний генерал Д.С. Шуваев производил жалкое впечатление. Над всем невозмутимо председательствовал Штюрмер или «Бориска», как именовал его в кругу собутыльников Распутин. « Этот «дед» не только не принес порядка России, а унес последний престиж власти… Штюрмер маленький ничтожный человек, а Россия вела мировую войну. Дело было в том, что все державы мобилизовали свои лучшие силы, а у нас «святочный дед—премьером. Вот где ужас. Вот отчего страна была в бешенстве.

И кому охота, кому это нужно было доводить людей до исступления?! Что это, нарочно, что ли, делалось?!» — задавал риторический вопрос преданный трону Шульгин.