Буржуазия кралась к власти
Буржуазия кралась к власти
Убийство Распутина, с отвращением писал Милюков, было попыткой устранить опасность «по-византийски, а не по-европейски». В том же духе, настаивала царица, должен действовать Николай II. Она всячески внушает супругу — необходимо обезглавить противников.
В одном письме – «Гучкову — место на высоком дереве». 14 декабря она объясняет царю: «Я бы спокойно, с чистой совестью перед всей Россией отправила бы Львова в Сибирь… Милюкова, Гучкова и Поливанова – тоже в Сибирь. Теперь война, и такое время внутренняя война есть высшая измена. Отчего ты на это дело не смотришь так, как я, я, право, не могу понять. Я только женщина, но моя душа и мозг говорят мне, что это было бы спасением России». Она буквально заклинает: «Мы Богом возведены на престол и должны твердо охранять его и передать его неприкосновенным нашему сыну. Если ты будешь держать это в памяти, то не забудешь быть государем… Будь Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом. Сокруши их всех. Не смейся, гадкий, я страстно желала бы видеть тебя таким по отношению к этим людям, которые пытаются управлять тобой, тогда как должно быть наоборот».
Отсюда соблазнительно сделать далеко идущие выводы, но сильные слова не выходили за пределы семейной перепалки. На кровожадные советы супруги, дичавшей в Царском Селе, Николай. II отвечает бессодержательными посланиями, подписываясь: «Бедный старый муженек – без воли». В великосветских кругах столицы – вакуум, образовавшийся с убийством Распутина, пытаются заполнить — снова бормочет безумный «Вася-босоножка» Косноязычный старец Коляба (Митя из Козельска), оттесненный было Распутиным, спешно выписывается из Калужской губернии. Протопопов ради душевного ободрения скорбящей императрицы хлопочет о приглашении из-за рубежа собственного ясновидца — Шарля Перрена. Все, как обычно, только температура страны ползет вверх.
Правящая верхушка занята своими делами, погрязла в интригах, склоках и мелочных расчетах. Обитатели петроградских дворцов и особняков не чувствуют, что доживают в них последние месяцы, не понимают, что они – инородцы в собственной стране.
А царь,что он? Почему не следует советам императрицы да не ее одной? Что, он так «кроток»? Да нет же! Суровые, трезвые и беспощадные люди-революционеры, находившиеся в постоянном соприкосновении с карательной машиной царизма, давно говорили о нем — Николай Кровавый. По тем временам отнюдь не преувеличение. Был памятен 1905 год. Сколько прекрасных жизней загубил царизм. Тогда почему он медлил на рубеже 1916-1917 годов?
Частично, вероятно, потому, что он не верил в близкую революцию, да и не ставил высоко «революционеров» поневоле, типа Милюкова, с которыми звала расправиться царица. Главное заключалось в том, что самодержец полагал, – время подтвердить его волю еще не настало. Он видел, что столкновение с оппозицией неизбежно, знал о ее настроениях (служба охранки не давала осечки и подробно информировала царя), но ожидал того момента, когда схватка с лидерами буржуазии произойдет в иных, более благоприятных условиях для царизма. Николай II открылся перед доверенными людьми – бывшим губернатором Могилева (где была Ставка) Пильцем и Щегловитым: нужно повременить до начала весеннего наступления русских армий. Новые победы на фронтах немедленно изменят соотношение сил внутри страны и оппозицию можно будет сокрушить без труда. С чисто военной точки зрения надежды царя не были необоснованными. То, что вынесла кайзеровская Германия от русской армии, германский генералитет запомнил крепко. В середине XX века битые в Великую Отечественную войну советским народом кадровые немецкие военные не забывали и о 1914—1916 годах на Восточном фронте.
Генерал Г. Гудериан, звезда и надежда вермахта в 1939— 1945 годах, писал по завершении второй мировой войны: «Даже в первую мировую войну победоносные немецкие армии и союзные с ними австрийцы и венгры вели войну в России с предельной осторожностью, в результате чего они и избежали катастрофы». Другой немецкий генерал Г. Блюментрит припоминал после 1945 года: «Во время первой мировой войны мы близко познакомились с русской царской армией. Я приведу малоизвестный, но знаменательный факт: наши потери на Восточном фронте были значительно больше потерь, понесенных нами на Западном фронте с 1914 по 1918 год… Русская армия отличалась замечательной стойкостью… Способность (русского солдата), не дрогнув, выносить лишения, вызывает удивление. Таков русский солдат, которого мы узнали и к которому прониклись уважением еще четверть века назад».
Как боевой инструмент русская армия не имела себе равных, Брусиловский прорыв мог рассматриваться как пролог к победоносному 1917 году. Не были в неведении о способности сражаться русского солдата и лидеры буржуазии. Милюков с содроганием думал о надвигавшейся весне и неизбежном наступлении, ибо оно принесло бы новые успехи, что «сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство». Но как царь, так и оппозиция делали раскладку карт без хозяина – русского народа. Поглощенные изучением сильных и слабых сторон друг друга, они упускали из виду, что партия большевиков открывала перед страной и армией третий путь – революционного выхода из войны. Им и в голову не приходило, что великолепный боевой инструмент – армия — обратит свою волю и энергию на освобождение от всех и всяческих эксплуататоров.
Но чтобы понять это, нужно было обладать политической прозорливостью, которой и в помине не было у российских буржуа. Они усматривали свою непосредственную задачу в том, чтобы царь не удержался до новых побед, плодами которых воспользуется буржуазия. Буржуазные оппозиционеры всех мастей и оттенков и помыслить не могли, что побед этих на фронтах империалистической войны больше не будет.
В те месяцы русские окопы буквально затопляла ненависть к империализму, и в солдатской массе зрело убеждение, что пора повернуть штыки против тех, кто бросил народ в бессмысленную бойню. Русский солдат в огне войны быстро мужал в политическом отношении, росло его классовое сознание. В то же время официальная пропаганда прилагала много усилий, чтобы поднять боевой дух армии. Поучительный пример дает брошюра подполковника Старосельского, изданная штабом армии в самом конце 1916 года и предназначенная для распространения в войсках.
Пытаясь противодействовать антивоенным настроениям, брошюра уже заголовком своим кричала: «Не время еще для мирных переговоров!» И далее разъясняла: «Весь 1916 год доказал героизм русского солдата и офицера, который в соединении с английской, французской и развившейся, слава богу, русской техникой одолевает немецкое искусство и их когда-то недосягаемую для нас технику». Героизм русского солдата сомнений не вызывал, но очень сомнительными выглядели цели, за которые предлагалось продолжать проливать кровь, если не иметь в виду, что автор призывал бороться не только с внешним, но и с внутренним врагом, подразумевая под этим царский двор и зачастую отождествляя его с «германизмом».
«Нынешняя война, — поучал Старосельский, — должна окончиться не только победой над внешним, но и над внутренним врагом. За много лет германизм въелся в плоть и кровь российского государства… Война открыла нам глаза, и мы впервые ясно осознали весь тот гнет, который душит и губит русскую жизнь во всех ее проявлениях… Одна из непременнейших лежащих перед Россией задач ко времени возникновения нормальных условий мирного времени – это твердо и решительно стать на путь самобытности и самосознания».
На рубеже 1916—1917 годов противники самодержавия в правящем классе сочиняют множество прожектов положить конец царствованию Николая II. Князь Львов вынашивает идею арестовать и выслать царицу в Крым и заставить царя пойти на министерство «доверия» во главе с тем же Львовым. Вероятно, в какой-то мере в этом плане был замешан генерал Алексеев. Смещение Николая II в той или иной форме обсуждалось в придворных кругах, в том числе среди 16 великих князей. Один из вариантов отстранения Николая II вошел в стадию практических дел.
В начале декабря 1916 года на тайном совещании на московской квартире Львова было решено предложить Николаю Николаевичу, находившемуся на Кавказе, «воцариться» вместо Николая II, разумеется, со Львовым в качестве премьера. К Николаю Николаевичу с соответствующим поручением был отправлен тифлисский городской голова Хатисов. Львов поручил ему доверительно сообщить великому князю, что генерал Маниковский заверил – армия поддержит переворот: ссылку царя и заточение царицы в монастырь. Такое будущее готовил августейшей чете «славный», по выражению царицы, Маниковский, умевший в ставке и Царском селе предстать слугой престола.
Напрасно заговорщики ожидали из Тифлиса условной телеграммы от Хатисова: «Госпиталь открыт, приезжайте», после которой в дело пригласят Гучкова с его связями в армии. Николай Николаевич отклонил лестное предложение, о чем впоследствии сожалел.
Гучков утверждал, что о затеях Львова он узнал после февральской революции. В последние месяцы царствования он был по уши занят, строя собственный заговор. Он работал с военными, но хотел, естественно, иметь дело «не со всей армией, а с очень небольшой ее частью». По словам Гучкова, «дело оказалось бы чрезвычайно легким», если бы вопрос шел о том, чтобы «поднять военное восстание, будь то на Северном или румынском фронтах», но «мы не желали касаться солдатских масс». Он, по всей видимости, помимо Алексеева, договорился о чем-то с генералами Рузским, Крымовым и даже Брусиловым. Последний будто бы сказал: «Если придется выбирать между царем и Россией — я пойду с Россией».
На бесконечных очень тайных и крайне бессодержательных со вещаниях штатских заговорщиков, в подавляющем кадетов, Гучков значительно молчал. Он разомкнул уста в этом обществе разве на сборище в ноябре 1916 года у М.М. Федорова, заметив –кто совершит переворот, тот и будет иметь силу. Гучков бросил эти слова в подобающей обстановке — кадетские государствоведы притащили на совещание толстые тома свода законов Российской Империи и, справляясь в них, рассуждали, как составить регентский совет после отстранения Николая II. Думцы стояли за передачу власти наследнику Алексею при регенте до его совершеннолетия великом князе Михаиле Александровиче. «Мягкий характер великого князя и малолетнего наследника казались лучшей гарантией перехода к конституционному строю», –поясняет Милюков.
Гучков помалкивал о форме будущей власти, занимаясь текущими делами. Он как будто надеялся вместе с группой заговорщиков перехватить царский поезд на глухой станции в Новгородской губернии и заставить царя отречься от престола. Были и другие варианты — совершить дворцовый переворот при помощи кавалергардов. Или «морской план» — силами гвардейского экипажа, охранявшего Ставку, принудить Николая II отказаться от власти, а царицу заманить на военный корабль и. вывезти из России. Был выдвинут и другой проект — усадить царя в самолет, увезти в лес и там пусть он подпишет отречение, или, по словам Керенского, — разбомбить с воздуха царский! автомобиль при проезде его по дороге на фронт.
В общем,наговорено было много вздора. Дело упиралось в исполнителя. Челноков в беседе с Милюковым довольно метко охарактеризовал практическую сторону заговоров: «Никто об этом серьезно не думал, а шла болтовня о том, что хорошо бы,. если бы кто– нибудь это устроил». Но все же склонялись к мысли о том, что единственный человек — Гучков.
Хотя многое точно установить невозможно, главное ясно — в последние недели самодержавия на Гучкова сделали ставку масоны. По их линии несомненно были объединены оба заговора—гучковский и львовский. Было отдано предпочтение первому. Об разевались конспиративные комитеты. Когда в эмиграции в двадцатые годы Милюков узнал об этом, он написал: это сообщение «является для меня, к моему стыду как историка революции, совершенно неожиданным. Впредь до более авторитетного подтверждения я остерегусь вносить этот факт в текст моей истории».
Сам Гучков впоследствии признавал, что он подыскивал нужную для переворота воинскую часть, работая в составе «комитета трех» с Некрасовым и Терещенко. Они предложили ему как создать этот комитет, так и войти в него. Параллельно с этим комитетом существовали другие, о которых стало известно от лиц, отказавшихся войти в них. Так, Н.П. Астров рассказывал, что Некрасов упорно, но безуспешно вербовал его дополнить до «пятерки», в которой уже состояли Керенский, Терещенко, Коновалов и сам Некрасов.
Шульгин в двадцатые годы рассказал, как в январе 1917 года некто Н. начал его вербовать в некую организацию. Шульгин не назвал тогда имени вербовавшего, но из описания ясно, о ком шла речь, — «у него на моложавом лице всегда были большие розовые пятна — не знаю – от чахотки или от здоровья». То был, конечно, Н.В.Некрасов. «Он начал издалека, – вспоминал Шульгин, – и, так сказать, экивоками. Но я его понял. Он зондировал меня насчет того, о чем воробьи чирикали за кофе в каждой гостиной, т.е. о дворцовом перевороте… Н. говорил о том, что государственный корабль в опасности… и поэтому требуются особые, исключительные меры для спасения экипажа и драгоценного груза». Шульгин, развивая аналогию, сказал, что принадлежит не к «шлюпочникам», а к «суденщикам». Первые при корабле крушении зовут в шлюпки, вторые предлагают остаться на корабле, указывая, что в девяти случаях из десяти шлюпки гибнут, остается один шанс, такой же, как на гибнущем корабле. Шульгин еще раз подчеркнул, что он «суденщик», и собеседники решили о разговоре забыть.
Те, кто входил в масонскую организацию, горой стали за дворцовый переворот. Они двигали заговор только в этом направнении. Меньшевики Н.С.Чхеидзе, А.И.Чхенкелия, М.Д.Скобелев, а также А.Ф. Керенский, все масоны, одобрили этот образ действия и ради его успеха делали все, зависевшее от них, чтобы парализовать развитие массового движения в стране. Хатисов перед поездкой на Кавказ к Николаю Николаевичу получил наказ еще от Чхеидзе — передать Джордании и другим грузинским меньшевикам — всеми силами удерживать рабочих от выступлений. Вероятно, в этом разгадка испуга Чхеидзе, подмеченного Милюковым перед «солдатским бунтом» в первые дни февральской революции. Для Чхеидзе, сжившегося с мыслью, что все решит дворцовый переворот, приход революции был крушением сокровенных надежд.
Методы, которые масоны хотели применить при управлении страной, произвели впечатление на В.Б. Станкевича (впоследствии комиссар Временного правительства при Ставке): «В конце января месяца, — говорил он, – мне пришлось в очень интимном кружке встретиться с Керенским. Речь шла о возможностях дворцового переворота. К возможностям народного выступления все относились определенно отрицательно, боясь, что раз вызванное, народное массовое движение может попасть в крайне левое русло, и это создаст чрезвычайные трудности в ведении войны. Даже вопрос о переходе к конституционному режиму вызывал серьезные опасения и убеждение, что новой власти нельзя будет обойтись без суровых мер для поддержания порядка и недопущения пораженческой пропаганды».
О суровых мерах стало подумывать и царское правительство. В последние месяцы царствования Николая II ясно обозначился курс вправо. Дело оставалось за малым — подыскать человека, который выполнил бы предначертания монарха, обуздав нараставшее возмущение в стране. Царю представлялось, что дело в людях. Только что назначенный премьер уже не устраивал его. В середине декабря 1916 года Николай II пишет: «Противно иметь дело с человеком, которого не любишь и которому не доверяешь, как Треп(ову). Но раньше всего надо найти ему преемника, а потом вытолкать его, — после того как он сделает грязную работу. Я подразумеваю – дать ему отставку, – когда он закроет Думу. Пусть вся ответственность и все затруднения падут на его плечи, а не на плечи того, который займет его место».
И тут же монарх перечеркнул собственный августейший план, назначив на рубеже 1916 — 1917 гг. премьером князя Н.Д. Голицына. Князь, вызванный на аудиенцию к императору, опешил — он не знал за собой тяги к высокой государственной деятельности. Голицын молил Николая II только об отставке, ибо полагал, что уже надорвался на поприще служения престолу – с 1915 года он ведал Комитетом помощи русским военнопленным. Но царь не слушал, он легкомысленно верил, что, прикрываясь импозантной фигурой старого вельможи, шустрый Протопопов справится с «революционерами», то есть думцами.
Протопопов действительно развил бурную деятельность, частично карательную. Он добился выведения Петроградского округа из подчинения Северному фронту. Протопопов не доверял командующему фронтом Рузскому и считал, что в случае революционных выступлений в столице их легче подавить,если округ будет независим от фронта. Министерство внутренних дел потребовало от властей на местах пресекать постановку политических вопросов на земских собраниях и в городских думах. Полиция стала арестовывать членов рабочих групп военно-промышленных комитетов.
Но правительство не могло никак выработать четкого курса в отношении оппозиции в правящих кругах. Николай II распорядился заготовить «на всякий случай» манифест о роспуске Думы, а тем временем государственный механизм разлаживался на глазах. В самом Министерстве внутренних дел ушли в отставку два товарища министра, не желавшие больше работать с Протопоповым. 5 января 1917 года «Русские ведомости», внешне скорбно, но внутренне торжествуя, сообщили: «Бюрократия теряет то единственное, чем она гордилась и чем старалась найти искупление своим грехам, — внешний порядок и формальную работоспособность».
Растерянность овладела и широкой буржуазной оппозицией. В стране определенно нарастали грозные события. А кто охранит власть имущих? Шульгин попал на совещание, где «были все» — видные деятели Думы, земцы. Мелькали лица Гучкова, Некрасова, князя Львова, но было множество других, собрание никак не носило узкого характера.
«Сначала разговаривали «так», потом сели за стол. Чувствовалось что-то необычное, что-то таинственное и важное… Я не понял в точности. Но можно было догадываться. Может быть, инициаторы хотели говорить о перевороте сверху, чтобы не было переворота снизу. А может быть, совсем другое. Во всяком случае, не решились. И, поговорив, разъехались. У меня было смутное ощущение, что грозное близко. А эти попытки отбить это огромное были жалки. Бессилие людей, меня окружавших, и свое собственное в первый раз заглянуло мне в глаза. И был этот взгляд презрителен и страшен… Мы способны были, в крайнем случае, безболезненно пересесть с депутатских скамей в министерские кресла при условии, чтобы императорский караул охранял нас…
Но перед возможным падением власти, перед бездонной пропастью этого обвала у нас кружилась голова и немело сердце».
Вероятно, так представлялось дело непосвященным, но бок о бок с ними были те, кто знал, — российские масоны. Они отделывались общими фразами на многолюдных сборищах и неукоснительно хранили тайну своих планов. Нет сомнения, что только они в правящей верхушке России выступали сплоченной ячейкой, имея достаточно четко проработанный замысел.
Что могло противопоставить самодержавие? 14 февраля Дума возобновила свои заседания. Первый день работы ознаменовался выступлениями, острие которых было направлено против власти. На трибуне побывал Пуришкевич, всем известный участник убийства Распутина. Он прокричал обвинения лично против Протопопова, который ставит выбор: либо Дума должна стать «лакейской министра внутренних дел», либо ее роспуск. То, что Пуришкевич вообще получил слово,— критерий бессилия правительства.
На следующий день Милюков сообщил, что власть вернулась к курсу, который проводился до 17 октября 1905 года. Указывая театральным жестом на министерские скамьи, Милюков открыл «Там нет народа, там нет никого, кроме вот этих бледных теней, которые приходят сюда и уходят молча, не решаясь вступить с нами не только в сотрудничество,но даже и в разговор,и удивляли нас по временам какими-то обрывками фраз на непонятном языке, который принадлежит не нашему столетию». Милюков закончил: в этой войне Россия «победит вопреки своему правительству, но она победит!» Вслед за Милюковым ораторствовал Керенский, обругавший правительство и предложивший быть готовым «к великим событиям лета», т.е. к новому наступлению русской армии.
На следующих заседаниях Думы выпады против власти продолжались, но кроме битых разговоров об «ответственном министерстве» ничего нового не прозвучало. Николай II, которому докладывали о брани думцев, решил было явиться в Думу и объявить о даровании такого министерства, но в последний момент передумал и 22 февраля поспешно уехал в ставку в Моги лев. Почему? По всей вероятности, поддался настояниям великого князя Михаила Александровича, который скорее не по своей инициативе, а по поручению противников Николая II запугивал царя «недовольством армии». Он де Верховный Главнокомандующий и не в Ставке.
Это казалось ему важнее других известий, по словам Вырубовой, «глубоко возмутивших их и которые их сильно обеспокоили. Государь заявил мне, что он знает из верного источника, что английский посол сэр Бьюкенен принимает деятельное участие в интригах против Их Величеств и что у него в посольстве чуть ли не заседания с великими князьями по этому случаю. Государь добавил, что он намерен послать телеграмму королю Георгу с просьбой воспретить английскому послу вмешиваться во внутреннюю политику России, усматривая в этом желание Англии устроить у нас революцию и тем ослабить страну к времени мирных переговоров». Просить же об отозвании Бьюкенена государь находил неудобным: «это слишком резко», как выразился царь. Хотя до конца царствования оставалась неделя, самодержец так и не понял, что союзники России уже сделали выбор в пользу буржуазии, языкатые представители которой заверяли, кого, могли, и говорили, где могли, что они лучше и надежнее поведут войну, чем царизм.
В купе по дороге в Могилев царь прочитал прощальное письмо Александры Федоровны, радовавшей достоверно известным ей: «Наш Друг (Распутин – Н.Я.) в ином мире тоже молится о тебе». От себя царица добавила: «Кажется, дела поправляются. Только, дорогой, будь тверд, покажи властную руку, вот что надо русским… дай им теперь порой почувствовать твой кулак. Они сами просят об этом — сколь многие недавно говорили мне: «Нам нужен кнут!» Это странно, но такова славянская натура».
Царь не задержал с ответом, написав 23 февраля: «Ты пишешь о том, чтобы быть твердым повелителем, это совершенно верно. Будь уверена, я не забываю, но вовсе не нужно ежеминутно огрызаться на людей направо и налево. Спокойного, резкого замечания или ответа очень часто совершенно достаточно, чтобы указать тому или другому его место». Это писалось в тот день, когда Петроград был охвачен революцией! Самодержец всероссийский не слышал ее грозной поступи.
Впрочем, недалеко ушли от него те, кто убеждали себя, что держат руку на общественном пульсе страны и даже будто бы способны управлять событиями, — масоны. Отбросив партийные и межпартийные распри, они вели дело к «упорядоченному», в их понимании, переходу власти в руки буржуазии, в форме только военной диктатуры или, если угодно, хунты, естественно, не связанной никакими законами. Кого же планировали масоны поставить во главе хунты? «Вспомним, — писал Мельгунов, –что Хатисов должен был указать на сочувствие заговору ген. Маниковского. И со стороны именно Некрасова, несколько неожиданно для «левого» кадета, в частном заседании Государственной Думы, в полуциркульном зале, 27 февраля было сделано, по свидетельству Шидловского, предложение о военной диктатуре и вручении власти популярному генералу, имя которого и назвал Некрасов. Это был генерал Маниковский».
Хунте не было суждено утвердиться у власти, а товарищ военного министра А А. Маниковский не сел в кресло или седло «военного диктатора», уготованные ему той частью правящих Деятелей, которые именовали себя масонами. Революционный взрыв обогнал график их тайной работы. В тот день, 27 февраля, когда Петроград был в руках восставших масс, предложение Некрасова о введении военной диктатуры, по словам Милюкова, было «неудобным». В переводе с думского жаргона это означало новое обострение революционной борьбы, острие которой неизбежно обратится против буржуазии, прокрадывавшейся к власти.
В дни, когда героический рабочий класс штурмовал цитадель царизма, Гучков мрачно вещал: «Революция, к сожалению, произошла слишком рано». Дворцовый переворот, который должен был опередить весеннее наступление русской армии, был спланирован гучковцами на середину марта. В эмиграции, в вихре обвинений и контробвинений экс-политиков, Гучков утверждал: «Сделано было много для того, чтобы быть повешенным, но мало для реального осуществления, ибо никого из крупных военных к заговору привлечь не удалось». Это, конечно, неверно. А Маниковский? Другое дело, что генералы не рвались в первые ряды заговорщиков, а предпочитали выждать исхода схватки политиков.
Размышляя на склоне лет о причинах провала планов контрреволюции в 1917 году, Милюков писал о положении царизма и буржуазии в канун февральской революции: «Обе стороны, вступившие в открытую борьбу, к чему-то готовились. Но это «что-то» оставалось где-то за спущенной завесой истории, и ни одна сторона не проявила достаточно организованности и воли, чтобы первой поднять завесу. В результате случилось что-то третье, чего — именно в этой определенной форме — не ожидал никто, что… получило немедленно название начала великой русской революции».
В то время, когда буржуазия обсуждала способы и методы взятия власти, в стране стремительно нарастал кризис, по рожденный войной, все тяготы которой правящие классы свалили на народ. Последствия были очевидны для знавших истинное положение в стране. В самом конце 1916 года руководство полиции представило «наверх» доклад, в котором о положении в Петрограде говорилось в недвусмысленных выражениях и, пожалуй, пророчески:
«Рабочий пролетариат здесь близок к отчаянию, и достаточно какого-нибудь одного даже провокационного сигнала, что бы в столице разразились стихийные беспорядки с тысячами десятками тысяч жертв… Даже в том случае, если принят что рабочий заработок повысился на 100%, все же продукты повысились в цене на 300% в среднем. Невозможность до быть даже за деньги многие продукты питания и предметы первой необходимости, трата времени на стояние в очередях при получении товаров, усилившиеся заболевания на почве скверного питания и антисанитарных жилищ… и пр. сделали то, что рабочие уже в массе готовы на самые дикие эксцессы «голодного бунта»… Запрещение рабочих собраний — даже в целях устройства лавочек в столовых, — закрытие профессиональных организаций..: заставляют рабочие массы… резко отрицательно относиться к правительственной власти и протестовать всеми мерами и средствами против дальнейшего продолжения войны». Невиданными темпами развивалось стачечное движение боевого российского рабочего класса. Если в 1915 году в забастовках приняли участие 571 тысяча рабочих, то в 1916 году вышли на улицу 1172 тысячи рабочих. Начало 1917 года ознаменовалось мощными забастовками, в первую очередь, рабочих Петрограда. Они шли под лозунгами большевистской партии, требовавшей положить конец самодержавию, бессмысленному избиению миллионов людей в империалистической войне. Революционная Россия видела в шествии масс пролог светлого будущего, в Берлине в правительственных канцеляриях чиновники потирали руки, усматривая в этом начало конца великой страны.