2. Загадочная экономика и демография Великого Новгорода

2. Загадочная экономика и демография Великого Новгорода

Давай возьмем деньги и не будем говорить о справедливости.

Эпиграф к первой части романа Ю. Л. Латыниной «Охота на изюбря»

Загадка новгородских путей и границ. Совсем немного времени прошло после новгородской «революции» 1136 г., как город вошел в полосу новых «суздальских войн». И на этот раз источники указывают на новый и крайне важный для понимания всей фабулы нашей истории источник новгородско-суздальской напряженности. Началось все с того, что Мстиславичи, представители которых — Святополк, Ростислав и Изяслав — закрепились в середине 1140-х в Новгороде, Смоленске и Киеве соответственно, вступили в очередную войну с Юрием Суздальским. Новгород оказался вовлечен в эту масштабную междоусобицу, хоть и нельзя уверенно утверждать, что против воли: желание отомстить за поражение на Ждановой горе могло быть вполне близко горячим новгородцам, да и восстановление влияния на Северо-Востоке Руси было важным стратегическим приоритетом для города. В результате «въ л?то 6655 [1147]. На осень ходи Святопълкъ съ вс?ю областию Новъгородьскою на Гюргя, хотя на Суждаль, и воротишася на Новемь търгу, распутья д?ля» [НПЛ. С. 27].

В ответ Юрий сумел нанести новгородцам весьма и весьма болезненный удар: он «обидеть Новегород… дани от них отоимал и на путях им пакость дееть».

И это сообщение ставит перед нами интереснейшую загадку новгородских границ и путей, которым мог угрожать Юрий.

Чтобы до конца понять последовавшую бурную реакцию Новгорода на действия суздальского князя, нужно четко представлять значение для Новгорода обширных и малозаселенных «северных территорий». Недаром Новгородская первая летопись старшего извода, не слишком щедрая на сообщения, весьма и весьма серьезное внимание уделяет «колониальной» политике Великого Новгорода. Так, под 1042 годом она сообщает, что «Володимиръ иде на Емь съ новгородыди, сынъ Ярославль». Хватает подобных походов и позднее:

«Въ л?то 6621 [1113]. Поб?ди Мьстислав на Бору Чюдь».

«Въ л?то 6624 [1116]. Иде Мьстиславъ на Чюдь с новгородыди и възя Медв?жю голову на 40 святыхъ».

«Въ л?то 6631 [1123].. а на весну ходи Вс?володъ съ новгородьци на Емь, въ в?ликое говение, и поб?ди я…»

«Въ л?то 6638 [1130]. Иде Вс?володъ съ новгородьци на Чюдь зим?, въ говение, и самы исеце, а хоромы пожьже, а жены и дети приведе домовь».

Причем эти «колониальные» походы не были легкими прогулками и далеко не всегда новгородцы выступали их инициаторами:

«Въ л?то 6639 [1131]…Томь же л?т?, на зиму, иде Вс?володъ на Чюдь; и створися пакость велика: много добрыхъ мужь избиша въ Клин?новъ городьць…»

«Въ л?то 6650 [1142]…Въ то же л?то приходиша Емь и воеваша область Новгородьскую; избиша я ладожане 400 и не пустиша ни мужа».

Видно, что «чудьское» и «емьское» направления занимают более чем важное место в военной политике Новгорода. О накале «колонизационных» войн говорит гибель от рук чуди и упомянутого выше новгородского князя Глеба Святославича и одного из первых новгородских посадников — Остромира, для которого и было создано знаменитое Остромирово Евангелие (надпись на котором, кстати, противоречит датировке сообщения о смерти Остромира [см.: ПСРЛ. Т. 5. С. 139; Остромирово Евангелие 1056–1057 гг. СПб., 1883]). Что-то важное и значимое приносили Новгороду эти походы, докатывавшиеся аж до «Каменных ворот» (Урала?). Но серьезный интерес эти же земли вызывали и в Ростове, и в Суздале. Не случайно Лаврентьевская летопись под 1096 годом содержит крайне подробный рассказ новгородца Гюряты Роговича о походе его отроков в Печеру, где «люди, яже суть дань дающе Новугороду», и далее в Югру [Лаврентьевская летопись. ПСРЛ. Т. 1. М., 1997, стлб. 234–235].

В эпоху, когда и речи не могло быть о замке на границах Новгородской и Ростово-Суздальской земель, ключевую роль играли редкие, но от этого еще более важные опорные пункты на важнейших путях бескрайней северной периферии. И вот на этих торговых и военных путях Новгорода бельмом на глазу торчало тянущее к Ростову Белоозеро, разрывавшее прямой путь из Ладоги к Вологде, Сухоне, Северной Двине. С этого своего северного форпоста и рассылал, видимо, Юрий Долгорукий своих людей в ответ на поход новгородского князя от 1147 г. — благо перерезать из Белоозера ключевые пути из Новгорода на Восток не так и сложно.

И новгородцы вместе с Мстиславичами в ответ тряхнули стариной: «Приде Изяслав Новугороду, сынъ Мьстиславль, ис Кыева, иде на Гюргя Ростову съ новгородьци; и мъного воеваша людье Гюргево, и по Волз? възяша 6 городъкъ, оли до Ярославля попустиша, а головъ възяшя 7000, и воротишася роспутия д?ля» [НПЛ. С. 29].

В этот поход, оказавшийся одним из крупнейших походов новгородских сил в Суздальскую землю, объединенные силы новгородцев, псковичей, корелы, дружины Изяслава и Ростислава Мстиславичей разорили всю волжскую землю от Коснятина до устья Мологи и далее до Ярославля, в свою очередь де-факто отрезая северные форпосты Юрия Долгорукого от «хартленда» его земли. Так во второй раз союз Новгорода со Мстиславовым племенем принес «Северной столице» укрепление позиций на Северо-Востоке и Севере Руси. Но на этот раз Ростов и Суздаль так и не открыли ворота перед новгородской силой, надежды Изяслава Мстиславича на поддержку черниговских князей или на прямое сражение с заметно более слабой ростово-суздальской ратью не оправдались.

Двадцать лет после этого знакового похода в Новгороде доминировали сменяющие друг друга потомки Мстислава, причем на первое место в Руси вышел в те годы Ростислав Мстиславич Смоленский — так в очередной раз сплетались судьбы «Северной столицы» и Смоленска. В это время Мстиславичи регулярно меняют новгородских князей, и лишь изредка, после особо впечатляющих перегибов, вроде погибшей в киевских подвалах влиятельной «новгородской братии», их ненадолго меняют… представители суздальского дома. Что поделаешь, других Рюриковичей у Новгорода не было, да и те «суздальцы», что появлялись, например, в 1161 г., сидели лишь до тех пор, пока «старшие» князья «не уладися» по новгородской проблеме [см.: НПЛ. С. 31].

А между тем в Ростово-Суздальской земле поменялись «старший» князь и «старший» город. Юрия Долгорукого, пару раз коснувшегося копьем киевского стола, сменил его старший сын Андрей, прозванный Боголюбским по месту своей любимой резиденции, а «старые» столицы земли сменил Владимир-на-Клязьме. В 60-е гг. XIII в. Северо-Восток, который с этого времени для избегания путаницы стоит называть Владимирской землей, впечатляюще вышел на сцену общерусских войн, приняв, мягко скажем, заметное участие в крушении Киева в 1169 г.

Сразу вслед за торжеством Андрея над Мстиславичами на Юге резко обострились «колониальные» противоречии между Владимирской и Новгородской землей на тех самых «северных путях»:

«Въ л?то 6677 [1169]. Иде Даньслав Лазутиниць за Волокъ даньникомь съ дружиною; и приела Андр?и пълкъ свои на нь, и бишася с ними…и отступиша новгородьци, и опять воротивъшеся, възяшя всю дань, а на суждальскыхъ смьрд?хъ другую» [НПЛ. С. 33].

Так зима 1169/70 г. стала часом мужества для новгородцев, временем показать, что стоит на самом деле за лозунгами о «воле новгородской». Ведь на этот раз речь вполне могла пойти уже не о привычной перемене князя на новгородском столе, но об утрате той самой «периферии», тех самых путей и «даней», за которые столько лет боролся при всех князьях Господин Великий Новгород. И вот:

«Въ то же л?то, на зиму, придоша подъ Новъгородъ суждальци съ Андреевицемь, Романъ и Мьстислав съ смольняны и съ торопьцяны, муромьци и рязаньци съ двема князьма, полоцьскыи князь съ полоцяны, и вся земля просто Русьская [здесь по странному совпадению летописец под всей русской землёй понимает практически соединенные силы «северной конфедерации», о которой речь шла выше]. Новгородьци же сташа твьрдо о князи Роман? о Мьстиславлици, о Изяславли вънуце, и о посадниц? о Якун?, и устроиша острогъ около города. И приступиша къ граду въ нед?лю на съборъ, и съездишася по 3 дни въ четвьртыи же день въ среду приступиша силою и бишася всь день и къ вечеру поб?ди я князь Романъ съ новгородьци, силою крестьною и святою богородицею».

Прибавить что-то к этому простому и гордому отчету о реальном рождении новгородской независимости сложно. Но нужно. Потому что уже следующий год показал, как нелегко удержать реальную, а не номинальную независимость и ЧТО для этой борьбы на самом деле значат некоторые торговые пути:

«Въ л?то 6678 [1170]. Бысть дорогъвь Новегород?: и купляху кадь ръжи по 4 гривн?, а хл?бъ по 2 ногат?, а медъ по 10 кунъ пудъ. И съдумавъше новъгородьци показаша путь князю Роману, а сами послаша къ Ондрееви по миръ на вс?и воли своей».

Андрей Юрьевич убедительно продемонстрировал значение такого оружия, как блокада транспортных путей для земли, попавшей в зависимость от внешних источников продовольствия. И год рождения реальной новгородской «воли» сменился годом окончательного оформления оружия против этой воли.

Великий князь Андрей Юрьевич Боголюбский. Художник В.П. Верещагин

Боголюбский торжествовал недолго, но его смерть и последовавшая за ней распря между братьями Андрея и его племянниками наглядно продемонстрировали рождение еще одной крайне важной для истории России и крайне опасной для истории Новгорода тенденции: во Владимирской земле начало оформляться «оседание» князей на землю. Именно после убийства Андрея местная Лаврентьевская летопись определенно говорит о «новгородских» по своему стилю выборах князя во Владимирской земле: «Ростовци и Сужьдалци и Переаеславци и вся дружина от мала до велика. съ?хашася к Володимерю и р?ша се… по кого хочемъ послати» [ПСРЛ. Т. 1, стлб. 371], причем ход событий показывает, что разные города не только выбирают «своего» князя (Ростов стоит за суздальских Ростиславичей, племянников Андрея Боголюбского, Владимир — за братьев Андрея Михалку и Всеволода), но и яростно сражаются за свой выбор с оружием в руках [ПСРЛ. Т. 1, стлб. 372–376] (что, увы, далеко не всегда готовы были делать новгородцы). Новгородцы попытались ловить тогда рыбку в мутных водах ростово-владимирских столкновений, но без особого успеха (суздальские Ростиславичи, на которых они поставили, были разбиты и даже в конце концов ослеплены то ли Всеволодом Юрьевичем Большое Гнездо, то ли разъяренными жителями Владимира). Но бедой для Новгорода стало не это поражение, а принципиальная разница между борьбой за «волю новгородскую» с Юрьевичами — и борьбой за те же новгородские интересы с теми же Юрьевичами и Владимирской землей. И ярче всего эту разницу отражает не пертурбации на новгородском столе (где Юрьевичи все чаще и чаще теснят Мстиславичей-Ростиславичей), а появление новых опорных пунктов Владимира и его князя на важнейших новгородских путях. Именно в правление Всеволода Юрьевича появился Великий Устюг у слияния Юга и Сухона, перекрывший новгородцам путь в Северную Двину (недаром в XIV–XV вв. новгородцы не менее шести раз пытались уничтожить или захватить эту «родину Деда Мороза» и владимирско-московского контроля над Севером). Именно в правление Всеволода Юрьевича после взятия и разрушения Торжка на еще более важном для новгородцев «южном хлебном пути» по Тверце появилась новая владимирская крепость Тверь, отрезавшая от «Северной столицы» еще и важный для неё Волок на Ламе. Эти опорные пункты серьезно изменили конфигурацию отношений в паре Новгород — Владимир: со времен Всеволода Юрьевича владимирский князь имел возможность, не прилагая особых усилий, и перекрыть подвоз хлеба в Новгород, и перенять новгородские «дани», собираемые по Двине, Печоре, Югре и ставшие кровью новгородской экономики. Даже битва под Липицей 1216 г., которую можно, не слишком погрешив против истины, расценить как крупную победу Новгорода над владимирской экспансией (хотя на самом деле тогда по разные стороны копья оказались люди и Владимирской, и Новгородской земель), не изменила кардинально положения дел. И с 30-х гг. XIII в. «трудами» Ярослава Всеволодовича, одного из младших сыновей Всеволода Большое Гнездо, Новгород признал верховный суверенитет великого князя Владимирского. В 1250-х Александр Ярославич Невский окончательно привязал «Северную столицу» к Владимиру и великому князю Владимирскому (а «заодно» — к государству Джучидов). Наконец, в совершенно неподцензурной приписке 1296 г. на новгородской же рукописи из комплекта Софийских служебных миней [см. рук. ГИМ, Син. 161] «Северная столица» называется «отчиной» Даниила Александровича Московского. Этот князь, конечно же, не имел никаких отчинных прав на Новгород Великий, но тем ярче эта приписка характеризует отношение новгородцев к власти Александра Ярославича. История Новгородской республики выходила на финишную прямую.

Загадка новгородских экспортно-импортных операций. Но чем же были так важны для Новгорода пути-дороги, о контроле над которыми и шла речь в предыдущем подразделе? Загадки тут особой на самом деле нет. По «южным путям» через Тверь и Торжок в Новгород шел хлеб. К XIII в., ко временам Всеволода Большое Гнездо, большинство пригодных для земледелия площадей в Новгородской земле (в Деревской, Шелонской и на юге Водской пятин) уже были распаханы. При этом даже в условиях все еще продолжающегося «малого климатического оптимума» периодические неурожаи приводили к нехватке продовольствия [Борисенко Е. П., Пасецкий В. М. Тысячелетняя летопись необычных явлений природы. М.: Мысль, 1988, см. Приложение; Кирьянов А. В. История земледелия Новгородской земли X–XV вв. (по археологическим материалам) // Материалы и исследования по археологии СССР. 1959. № 65. С. 362]. В этих условиях — как более чем наглядно показал опыт 1170 г. — сила, контролирующая подвоз хлеба, могла добиться от Новгорода очень и очень многого.

По «восточному пути» (Волхов — Ладога — Свирь — Онега — далее везде) шли товары из новгородских «колоний». И чтобы увидеть и пощупать эти потоки, чтобы оценить их значение, нам как раз и понадобится разобраться с внешней торговлей Новгорода Великого.

В серьезной работе А. Л. Хорошкевич «Торговля Великого Новгорода в XIV–XV вв.» в балтийском экспорте города особо выделены две группы товаров: пушнина и воск. Пушнина являлась, видимо, самой крупной и самой «демократичной» статьей новгородской торговли: до 90 % оборота мехов составляла белка, которой теоретически могли торговать не только купцы и бояре Новгорода, но и простые горожане и крестьяне [см. содержание берестяной грамоты № 310. Арциховский А. В. Раскопки 1956 и 1957 гг. в Новгороде // Советская археология, 1958. № 2. С. 240]. Средний крестьянский двор даже в центральных, наиболее заселенных районах Новгородской земли мог добыть за год от 30 до 100 белок, что при продажной цене 1000 шкурок в 25–30 марок давало ему 2–3 марки дохода в год. При этом на практике, по мнению А. Л. Хорошкевич, заметным участие «меньших» людей в торговле мехами стало лишь в конце XV в., после гибели самой Новгородской республики, — до этого в экспорте решительно преобладала торговля крупными и средним партиями, сотнями и тысячами шкурок [HanseRecesse, abt. 1, bd. Ill, n. 438, s. 451]. А анализ огромного массива новгородских берестяных грамот (на сегодняшний день найдено порядка тысячи штук) даёт нам лишь единичные примеры самостоятельного участия новгородских и окрестных «меньших» людей в меховой торговле. Зато в этих грамотах мы встречаем регулярные указание на сбор оброка пушниной (см., напр., грамоту № 1) и обыденное сообщение о партии в 40 бобровых шкурок стоимостью примерно в 2 кг серебра [см. грамоту № 420; для сравнения укажем, что крупнейшей партией бобров, зафиксированной у одного купца, была партия в 60 шкурок. HanseRecesse, abt. 1, bd. VIII, n. 960, s. 628].

Можно заключить, что ключевую роль в пушном экспорте Новгорода играло местное боярство, контролирующее и продажу мехов за рубеж крупными партиями, и сбор мехов (особенно дорогих) со своих далеких восточных «колоний», периодически требовавший использования таких вот методов: «Въ то же л?то идоша из Новагорода въ Югру ратью съ воеводою Ядреемь; и придоша въ Югру и възяша городъ, и придоша къ другому граду, и затворишася въ град?, и стояша подъ городомь 5 нед?ль; и высылаху къ нимъ Югра, льстьбою рекуще тако, яко «копимъ сребро и соболи и ина узорочья, а не губите своихъ смьрдъ и своей дани»…» [НПЛ. С. 40].

Оценить масштабы средств, которые давала новгородской олигархии эта торговля, можно по сравнительно поздним данным таможенных книг Тевтонского ордена, городов знаменитого Ганзейского союза на Балтике (Ревеля, Любека), по опубликованным материалам торговых книг:

— один Тевтонский орден и только за два торговых года (1399–1400 и 1402–1403) вывез из Новгорода более 300 тысяч штук шкурок белки [Лесников М. П. Торговые отношения Великого Новгорода с Тевтонским орденом в конце XIV — начале XV в.], а годовой экспорт мог доходить до полумиллиона беличьих шкурок, десятка тысяч шкурок ласки, нескольких тысяч горностаев [Хорошкевич А. Л. Торговля Великого Новгорода с Прибалтикой и Западной Европой в XIV–XV вв. М., 1963. С. 45–120]. Для сравнения: 50 тысяч белок и 8 сороков соболей получил Новгород с упомянутого Великого Устюга в 1425 г. [НПЛ. С. 415].

Воск в новгородском экспорте следовал за мехами. Ганзейцы закупали это сырье в Новгороде сотнями килограммов и даже десятками тонн. По данным таможенных книг Ревеля, в 1368 г. только в этот город из Новгорода было завезено до 18 тонн воска. Операции русских и немецких купцов в размере 3–6 тонн были отнюдь не редкими. К концу XV в. общий объем вывоза воска из Новгорода составил до 100–150 тонн ежегодно. Однако в самом Новгороде производство воска было незначительно развито лишь в Деревской пятине. «Северная столица» являлась, видимо, лишь транзитным пунктом в русской торговле воском с Западной Европой, где этот материал шел на церковные свечи. Во всяком случае, новгородский договор с Ганзой 1342 г., равно как и «Рукописание князя Всеволода Мстиславича», называет продавцами воска «низовских» (то есть суздальских), смоленских и полоцких гостей. При этом внешнюю торговлю воском контролировала очень рано сформировавшаяся корпорация купцов-«вощников», и источники отмечают гораздо большую, по сравнению с «меховщиками», зарубежную активность именно этой корпорации русских купцов [см.: Хорошкевич А. Л. Торговля Великого Новгорода… С. 135].

Важной особенностью новгородского экспорта, просто бросающейся в глаза, является отсутствие хоть сколь-нибудь значимых следов готовых изделий и товаров «с высокой стоимостью передела». Нет в экспорте меха даже готовых изделий из пушнины. Более того, есть основания считать, что такая структура экспорта искусственно создавалась и поддерживалась. В частности, в 1476 г. ганзейские купцы в письме в Новгород требовали, чтобы вся пушнина продавалась им в том же виде, в каком поступила в город [HanseRecesse, abt. 2, bd. VII, n. 350, s. 585], а постановление 1346 г. вообще запрещает покупку у русских обработанных мехов [Schluter W. Die Novgorod Sera in sieben Fassungen, red. IV, s. 123]. А ведь в это же время, казалась бы, куда менее «ремесленная» Москва вывозила на Восток немалое количество готовых шуб и других продуктов обработки мехов [см. сборник РИО, т. 41. С. 226, 405, 406, 409]. Схожая ситуация фиксируется и в других сферах новгородской экономики и внешней торговли: в XIII–XIV вв. воск продавался в Новгороде в основном в виде наименее очищенного полуфабриката — вощины, и подворье немецких купцов располагало собственной печью для её дальнейшей переработки [Schluter W. Die Novgorod Sera in sieben Fassungen, Red I, s. 66]. В XIV–XV вв. новгородцы пытались увеличить качество собственной переработки воска и по этому долго и нудно боролись с ганзейцами за право на собственную «вощаную» печать, удостоверяющую качество товара. На фоне этой невеселой картины не вызывает уже удивления и возмущения масштабный импорт тканей в Новгород, равно как и то, что «отсутствие упоминаний вплоть до конца XVI в. о ремесленников-текстилыциках… вызывает сомнение в существовании городского ткачества» [Хорошкевич А. Л. Торговля Великого Новгорода… С. 160–165].

Это плачевное состояние новгородской «предпромышленности», фиксируемое самой структурой внешней торговли Города, явно связано с ситуацией в новгородской политике, описанной в первой части разбора. Сложившаяся в Новгороде ситуация взаимного истощения «внешней» княжеской и «внутренней» боярской власти заложила фундамент под проблемы новгородской торговли и новгородского ремесла в XIII–XV вв.

Остановимся подробней над «боярской» частью этой устойчиво неустойчивой политической системы, тем более о ней мы еще и не говорили. Распространено представление об изначальной «недружинной» природе новгородской знати, отталкивающееся от специфики общественного строя Новгородской земли с XII в., с декларируемым ограничением княжеской власти и заметной ролью в системе управления местного боярства. По мнению В. Л. Янина, новгородские бояре происходили от «родоплеменной старейшины» [Янин В. Л. Социально-политическая структура Новгорода в свете археологических исследований // Новгородский исторический сборник. Вып. 1 (11). Л., 1982. С. 90]. Есть предположения о формировании новгородской знати из «лидеров городской общины» [Фроянов И. Я., Дворниченко А. Ю. Города-государства Древней Руси. Л., 1988. С. 183–184].

Между тем в источниках имеются данные для предположения о формировании новгородского боярства из среды дружинников, в разное время пребывавших в Новгороде. Так, вторым номером после легендарного Гостомысла в знаменитых Списках новгородских посадников идет Константин Добрынич, упомянутый в летописях в качестве новгородского посадника в 10-х гг. XI в. Этот исторический деятель — сын Добрыни, уроженца Любеча, и дядя Владимира Святославича по матери [см.: ПСРЛ. Т. 1, стлб. 69,143; НПЛ. С. 121, 161,164] — явно не потомок словенской родоплеменной знати и не «лидер местной общины», а представитель династии служилых людей. Вышата, сын Остромира, следующего по списку новгородского посадника, возглавлял поход на Царьград и служил в Тьмутаракани князю-изгою Ростиславу Владимировичу [ПСРЛ. Т. 2, стлб. 152]. Сын Вышаты и внук Остромира Ян Вышатич с бурными приключениями собирал для киевского князя дани в Заволочье и дослужился до киевского тысячника. Очень вероятно предположение о происхождении части бояр Людина конца Новгорода от варяга Регнвальда, приехавшего на Русь с женой Ярослава Владимировича, дочерью шведского короля Ингигерд [см.: Гиппиус АЛ. «Суть людие новгородци от рода варяжьска…» (опыт генеалогической реконструкции) // Восточная Европа в древности и средневековье: Генеалогия как форма исторической памяти. М., 2001]. Под 1118 г. упоминается новгородский боярин сотский Ставр [НПЛ. С. 21]. Он отождествляется со Ставкой Гордятичем, дружинником Владимира Мономаха в годы его юности [Рыбаков БЛ. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963. С. 126–130]. Отмечается летописью и появление в Новгороде «пришлых» вельмож из южных земель, вроде посадника Данилы, и в более поздние времена. Так что, вероятнее всего, новгородская верхушка сложилась из потомков словенской дружинной знати и представителей тех дружинных контингентов, что пребывали в Новгороде в X — начале XI в. с князьями-наместниками киевских князей — Святославом, Владимиром, Вышеславом, Ярославом.

И каким бы ни было происхождение «больших» людей Новгорода, непрочное и временное положение в Новгороде князей, рассматривавших пребывание там как ступеньку к киевскому столу, привело к ранней «консолидации» новгородской знати в корпорацию, со временем все более приобретавшую известную независимость от княжеской власти. Но само «коловращение» князей в то же время и предопределило специфическую раздробленность выделившейся новгородской олигархической корпорации. Межбоярская борьба за власть причудливо накладывалась на междукняжескую борьбу за Новгород, порождая такие явления, как:

«Черниговский выбор» (яркие представители — посадник Якун Мирославич, бежавший в 1141 г. из Новгорода вместе со Святославом Ольговичем);

«Блок „Наш дом — Мстиславичи“» (Костянтин Микульчич, бежавший в 1137 г. к Всеволоду Мстиславичу на юг и фактически участвовавший в таком опасном для Новгорода приглашении этого князя во Псков);

«Партия „Единый Суздаль“» (олигархи с замечательными именами Судила, Нежата и Страшок, бегавшие к суздальскому князю и обратно) [НПЛ. С. 26, 211].

Причем верность тех же упомянутых представителей «суздальской» партии князю-союзнику, мягко скажем, далеко не всегда выдерживала проверку временем. Увы, то же самое можно сказать и об их верности родному Новгороду: «Внутрибоярская борьба в Новгороде постоянно включала в себя элемент предательства интересов республики» [Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 150]. Примеров такого предательства (вроде попытки сторонников боярина Водовика в 1232 г. захватить Псков, а после неудачи авантюры — заключить антиновгородский союз с «немцами» [НПЛ. С. 71–72; 280–281]) более чем достаточно.

И эта же самая внутрибоярская борьба способствовала фрагментации еще до конца не консолидированной местной элиты. Очень ясно эту фрагментацию демонстрируют археологические данные: каждый конец Новгорода был совокупностью боярских кланов, причем многочисленные ремесленные мастерские Новгорода находились на боярских усадьбах. Набор мастерских разного профиля составлял основу устойчивости усадьбы: «На протяжении столетий линии частоколов таких усадеб, переходивших от поколения к поколению, оставались на одном и том же месте» [Янин В. Л. Новгородская феодальная община (Историко-генеалогическое исследование). М., 1981. С. 7–57]. Новгород, как показал В. Л. Янин, был городом не ремесленников и торговцев, а богатых бояр-землевладельцев, имевших обширные владения во всей земле, но живших в Новгороде, где они держали своих ремесленников и торговых людей для обработки и реализации тех природных богатств, которые поступали к ним из их владений. Естественно, что при такой «клановой» организации производства не могло быть и речи о возникновении в Новгороде ремесленных цехов по образу и подобию торговых «полисов» Западной Европы, что вполне объясняет масштабный импорт в город тканей с Запада. Более того, в XII–XIII вв. город представлял собой систему пространственно, политически и — как следствие — хозяйственно разделенных центров: «Между древними Чудиным и Неревским концами лежала территория в основном пустопорожнего Загородья» [Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 189]. Лишь по краю Загородья проходила Прусская улица, «подчинившая» себе в начале XIII в. Людин конец и люто враждовавшая в то же время с концом Неревским.

Конкретным политическим итогом (1) влияния противоборствующих кланов Рюриковичей на новгородскую политику и (2) вражды городских концов стал десяток переворотов за какие-то 35 лет между 1136–1171 годами. За это время всего двое посадников (Костянтин Микульчич и Якун Второй) умерли на своём посту [см.: Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 148]. Редкие успехи в деле политической консолидации Новгорода на почве борьбы за «вольности новгородские» (заметные, например, при посаднике Мирошке Несдиниче в конце XII в.) вели к формированию зачатков автократии (которые обнаруживаются, например, при посаднике Дмитре, сыне упомянутого выше Мирошки). А эта неумелая автократия разрушает все зародыши породившей её консолидации новгородских сил. Так, итогом объединительного процесса при посадниках Мирошке и Дмитре Мирошкиниче стал взрыв 1207 г., когда успешные дипломатические демарши Всеволода Юрьевича Большое Гнездо спровоцировали новгородское восстание, направленное против Дмитра [НПЛ. С. 50, 247; ПСРЛ. Т. 1. С. 210].

Для сравнения просто напомню, что между 1130 и 1172 гг. в Венеции, заметно менее зависимой от влияния внешних «имперских» сил, сменилось лишь три дожа, причем из них только несчастный Витале Микеле II был свергнут, да и то — по более чем уважительной причине [Norwich John Julius. A History of Venice. New York, 1982; М.: ACT, 2009]. Как видим, ужасающую неустойчивость власти новгородских посадников в XII в. нельзя списать на «дурные республиканские нравы», и нам придется искать для неё внятное собственно «новгородское» объяснение. И представляется вполне естественным связать несомненное и разнонаправленное влияние на новгородскую политику княжеских фракций с очевидной внутренней фрагментацией новгородской элиты. А проделанное выше исследование экспорта/импорта Города отлично описывает экономические результаты политической и хозяйственной «клАнизации» олигархической республики.

Загадки новгородского народорасселения. Боевое равновесие между Рюриковичами и местной олигархией сказалось и на всей судьбе градостроительства в пределах Новгородской земли. Дело в том, что одной из первейших «должностных обязанностей» князя было основание и укрепление городов. В той же Новгородской первой летописи выражение «нача грады ставити» использовано в отношении Игоря Старого как синоним выражения «начал править». И вот «самостийности» новгородского боярства не хватило для того, чтобы исключить влияние Рюриковичей на выбор князя для Города и даже на выбор городского посадника. Но этой «самостийности» вполне хватило на то, чтобы практически блокировать в Новгородской земле градостроительную активность князей. По подсчетам, выполненным А. В. Кузой в работе «Древняя Русь. Город, замок, село» (М., 1985), получается, что в этой древней земле к середине XII в. существовало всего 10(!) укрепленных поселений площадью более 1 га. Чтобы понять до конца смысл этой цифры, нужно учесть, что в Черниговской, Волынской и Суздальской землях, по тем же подсчетам, получилось соответственно 32, 31 и 29 городов, а отставали от Новгородчины лишь более чем скромные Пинская, Рязанская и Муромская земли. Правда, Новгородская земля использовала для градостроительного бума теоретически ожидаемый приток населения из южных земель после «Батыева погрома». В Новгородской земле в ужасном XIII в. погибло 19 укреплений, что составляет 38 % от общего числа зафиксированных крепостей любой площади, причем восстановлено и заново отстроено в XIV в. было 29 укреплений. Вот только Владимирская земля по соседству восстановила, по аналогичным подсчетам, 40 поселений. А на берегах Балтики в XII–XIII вв. появляются все новые и новые торговые города: Любек (1143), Рига (1201), Выборг (1293)…

Особенностью Новгородской земли было не только малое количество городов, но и их расположение. Парадоксально, но факт: ориентированная, как полагают, на внешнюю торговлю боярская республика практически не располагала собственными портами на побережье Балтийского моря. Сам Новгород был удален от основных морских коммуникаций и не имел прямого доступа к морю, а его коммуникации проходили по двум рекам и бурному Ладожскому озеру. И тем не менее у новгородцев отсутствовали торговые гавани на Балтике и в устье Невы. Такая ситуация была вполне нормальна для X в., когда доминировала речная торговля, связывающая через новгородские земли Каспийский и Черноморский бассейны с Северной Европой, когда с моря можно было ждать разбойников с не меньшей вероятностью, чем купцов.

Но где-то с XIII в., после грандиозной демонстрации силы в Константинополе, венецианцы и генуэзцы получают доступ к Черному морю, берут под контроль торговлю Египта и Леванта, а на Балтике неупорядоченную локальную торговлю сменяет твердая рука Ганзы — союза северонемецких приморских полисов (Любек, Штеттин, Штральзунд и др.). Относительно быстрое создание этих зон торговли и их бурный расцвет объясняются тем, что это — именно морские торговые зоны. Морская торговля в новую эпоху оказывается в разы более продуктивна, выгодна и эффективна, чем практически любая сухопутная и речная: венецианская галея XIV в. могла брать на борт до полутора сотен тонн груза, и примерно такую же, если даже не бо?льшую, грузоподъемность имел ганзейский когг.

Новгородский торг. Художник A.M. Васнецов

И Новгород, отделенный от моря сотнями километров, объективно оказывался на обочине этих процессов. Спасти дело могло строительство на новгородском побережье Балтики «портовых» пригородов «Северной столицы». Но, как было указано выше, такое строительство понималось как дело княжеской власти и с большой вероятностью вело к её усилению — и новгородскому боярству даже в худшие времена хватало сил сдерживать княжеское градостроительство. Как следствие Новгородская республика не осваивала всерьез берега Балтики, слабела — и это делало её еще более уязвимой перед наступлением княжья, заставляя с еще большей осторожностью относиться к идеям в стиле «срубиша городъ въ Копории въ отечестве великаго князя». Печальная судьба каменной крепости в Копорье, построенной в 1380 г. великим князем Дмитрием Александровичем Переяславским, многократно поминаемым в «тверской» главе данного опуса, и разрушенной новгородцами после конфликта с князем в 1382-м — прекрасный пример к этому порочному кругу новгородской политики и экономики [НПЛ. С. 323, 324]. В результате новгородские и псковские торговые гости, совершавшие в лучшие времена многочисленные торговые путешествия на о. Готланд, на рынки Дании, Шлезвига, Любека, постепенно сократили масштабы своей торговой экспансии. В позднейший период местом встречи с западно- и североевропейскими купцами стали русские города: Новгород, Псков, Смоленск [Сквайре Е. Р. Фердинанд С.Н. Ганза и Новгород. Языковые аспекты исторических контактов. М., 2002. С. 19]. В итоге в начале XV в. экспорт из Новгорода только семейства Финкенгаузен практически равнялся всей дани с Пермской земли, согласно уставной грамоте 1485 г. [Историко-филологический сборник Коми-филиала АН СССР. 1958. Вып. 4. С. 244–246].

При анализе торговых книг немецких купцов за этот поздний период становится понятно, кто контролировал новгородскую торговлю пушниной и воском: прибыли от этой торговли у ганзейцев могли доходить в денежном исчислении до 50–80 %, что убедительно свидетельствует о неравноправном характере обмена. Достигался такой характер, например, тем, что одинаковые меры веса для новгородских товаров понижались на Западе. К примеру, шиффунт воска в Новгороде в конце XIV в. составлял 192 кг воска, а в Любеке — только 152 кг (шиффунт воска в Любеке стоил, естественно, дороже, чем в Новгороде), зато ласт соли при перемещении из Ревеля-Таллина в Новгород терял по дороге 3 мешка из 15. Аналогичное по смыслу превращение происходило с денежными единицами — вес марки в Любеке был выше, чем в Новгороде [Клейненберг И. Э. Экономические связи между Прибалтикой и Россией. Цена, вес и прибыль в посреднической торговле товарами русского экспорта в XIV — начале XV в. Рига, 1968. С. 32–46].

Новгородцы вполне понимали масштаб своих убытков от такого подчиненного положения в балтийской торговле — и тот же XV в., оставивший нам достаточное количество документов «хозяйственного» характера, выглядит непрерывным «крестовым походом» Новгорода против торгового преобладания ганзейцев. Эта борьба развивалась по двум направлениям:

новгородцы добивались установления равных условий торговли с ганзейцами — ликвидации «колупанья» воска и «наддач» к мехам, продаваемым ими ганзейцам, и обязательного взвешивания и измерения покупаемых у последних товаров — соли, меда, сукон;

новгородцы требовали предоставления им «чистого пути за море», понимаемого как принятие на себя Ганзой ответственности за случавшиеся на море ограбления новгородских купцов.

Но эта борьба Новгорода против Ганзы по очевидным причинам географического и экономического характера была обречена на провал: боярской республика с клановым характером элит, но без собственного крупного торгового флота, без собственных крупных портов, без собственной достаточно сильной «предпромышленности» испытывала серьезные проблемы и при попытке навязать свою позицию «корпоративным» контрагентам, при поиске альтернативных контрагентов, тогда как те же ганзейцы могли закупать меха и воск хоть в Москве, хоть в Литве. И только после присоединения Новгорода к России Ганза по настоянию великокняжеского правительства согласилась по договору 1487 г. на предоставление новгородцам «чистого пути за море», а в конце 80-х — начале 90-х гг. распоряжениями великокняжеских наместников в Новгороде была отменена система «колупания» и «наддач» при покупке ганзейцами новгородских товаров и введено обязательное взвешивание продаваемых ганзейцами соли и меда [Казакова Н. А. Русско-ливонские и русско-ганзейские отношениия. Л., 1975. Гл. II, IV].

Вообще вся новгородская история XIV–XV вв., а не только история торгового противостояния с Ганзой, наглядно показала, как тяжело переломить устоявшиеся негативные тренды развития. В эти столетия новгородцы, кажется, осознали, что дела их складываются не самым лучшим образом, — и постарались исправить ситуацию. Признание Новгородской земли отчиной великого князя Владимирского в XIII в., о котором мы говорили выше, парадоксальным образом стабилизировало политическую ситуацию в Городе и укрепило его реальную самостоятельность. Еще в 1230-е постепенное угасание междукняжеской борьбы за Новгород при Ярославе Всеволодовиче приводит к прекращению чехарды посадников, и Степан Твердиславич держит свой высокий пост чрезвычайно долгие по местным меркам 13 лет без 3 месяцев [НПЛ. С. 79, 297–298]. И после Степана Твердиславича смещения посадников становятся относительно редкими (Александру Невскому для устранения посадника Онаньи в 1255 г. приходится организовать масштабный военный поход на Новгород), вокруг посадника формируется относительно устойчивый «совет». В конце XIII в. происходят коренные преобразования республиканского управления: посадничество ежегодно обновляется, хотя и вращается в кругу одних и тех же лиц. В XIV — начале XV в. посадник является представителем не только своей собственной боярской группы, но и общегородского боярского совета, образовавшегося из представителей всех концов Новгорода [Янин В. Л. Новгородские посадники. С. 220–250; Памятники истории Великого Новгорода и Пскова. Л., 1963. С. 69]. В это перестроечное и постперестроечное время новгородцы и жители новгородских «пригородов» демонстрируют недоступный в предыдущие десятилетия «уровень независимости» и от политики великих князей и при этом совсем нередко идут поперек воли ханов Золотой Орды. Уже в ходе войны Андрея и Дмитрия Александровичей 80–90-х гг. XIII в., о которой так много говорилось в «тверской» главе, Новгород получает почти забытую возможность непосредственно влиять на судьбу великокняжеского стола. Признаваемые «Северной столицей» в это время великие князья сплошь и рядом имеют серьезные проблемы с ханской властью: Дмитрий Александрович в 1280 г., Андрей Александрович в 1283 г. [НПЛ. С. 325], Юрий Данилович Московский в 1314–1315 и в 1322–1324 гг. [НПЛ. С. 94–97]. Особенно впечатляет княжение во Пскове Александра Михайловича Тверского, «ведомого» врага хана Узбека.

В эти славные перестроечные времена на рубеже XIII–XIV вв. новгородцы сумели, казалось бы, переломить долгую и печальную традицию отступления на всех своих колониальных фронтах. И. П. Шаскольский прослеживает три волны шведской экспансии и соответственно три этапа борьбы Новгорода против нее:

1) борьба новгородцев со шведами в Юго-Западной Финляндии (территория независимого от Новгорода племени сумь) и на берегах Балтийского моря в XII в.;

2) борьба за Центральную Финляндию (земля еми) и берега Невы в 20-х гг. — середине XIII в.;

3) борьба за Карелию и берега Невы в конце XIII — начале XIV в. [Шаскольский И. П. Емь и Новгород в XI–XIII вв. // Уч. зап. ЛГУ, 1941. № 80. (Серия истор. наук, вып. 10): Сигтунский поход 1187 г. // Истор. записки, 1949, № 7; Борьба Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики в XII–XIII вв. Л., 1978].

Суммируя отдельные сообщения о «героической борьбе Руси против крестоносной агрессии на берегах Балтики», мы получаем безрадостную картину череды побед (вроде Сигтунского похода 1187 г.), которые приходится одерживать все ближе и ближе к Новгороду. Остановить потери колоний новгородцы смогли, лишь устроив взаимное истребление русско-немецких сил под Раковором в 1267-м, сровняв с землёй укрепления шведской Ландскроны близь устья Невы в 1300-м и поставив вместе с Юрием Московским крепость Орешек у истоков той же Невы в 1323 г. Вместе с тем же Юрием в 1324 г. новгородцы взяли и разграбили тот самый Великий Устюг, что постоянно угрожал новгородским путям в Печорскую, Пермскую, Югорскую земли, ознаменовав укрепление своего присутствия в восточных «колониях» [НПЛ. С. 97; ПСРЛ. Т. 4, ч. 1, вып. 1. С. 259].

Именно с «перестроечных времен» начинается серия «колониальных» войн с великим князем за «закамское серебро» в широком смысле этого слова, поначалу весьма успешных для Господина Великого Новгорода. Хотя, конечно, полностью остановить продвижение той же Москвы в зону своих стратегических «восточных» интересов Новгороду не удалось: в 1333 г. новгородцы дали великому князю Владимирскому и Московскому Ивану Калите «на черный бор Вычегду и Печеру и с тех времян князь московский почал взимати дани с печерские люди» [Вычегодско-Вымская летопись // Историко-филологический сборник Коми-филиала АН СССР. 1958. Вып. 4. С. 257].

Зато в 1398 г. попытка Заволочья выйти из новгородской сферы влияния была жестоко и эффективно подавлена [НПЛ. С. 389–393; ПСРЛ. Т. 4, вып. 1. С. 383].

Но, обеспечив определенную степень консолидации новгородской элиты и стабилизировав внутри- и внешнеполитическую ситуацию, новгородская «перестройка» конца XIII в. обострила противоречия между элитой и основным населением Новгорода.

Основная часть местных «черных людей» фактически жила в усадьбах бояр, купцов, житьих людей, что и обеспечивало регулярное участие обычных жителей Новгорода в столкновениях боярских кланов на стороне своих патронов — и как следствие заставляло новгородские элиты с осторожностью подходить к усилению эксплуатации «своих людишек» в XII–XIII вв. Постперестроечная политическая стабильность вкупе с заметным ослаблением внешнего давления позволили новгородскому боярству по-настоящему взяться за извлечение доходов из своего господства над «черным людом» Города, «пригородами» и «колониями».

После жутких демографических катастроф 1120-х и 1220-х в 1230 г. «простая чадь резаху люди живыя и ядяху, а инии мьртвая мяса и трупие обр?зающе ядяху, а друзии конину, псину, кошкы; …постави скуделницю у святыхъ Апостолъ, …и наполни до вьрха, иже бысть в ней числомь 3000 и 30… И поставиша другую скудьлницю на поли…и бысть та пълна…; а 3-тьюю поставиша … за святымь Рожьствомъ, и та же бысть пълна, въ неиже числа несть…» [НПЛ. С. 69–71].

Численность населения Новгорода и Новгородской земли постепенно росла. Об этом говорит, в частности, фиксируемый археологами рост числа археологических остатков. От слоя к слою растет число находок кожаной обуви и берестяных грамот. За столетие, с середины XIII по середину XIV в., число таких находок увеличивается примерно вдвое, а к началу XV в. — еще вдвое [Коновалов А. А. Периодизация новгородских берестяных грамот и эволюция их содержания // Советская археология. 1966. № 2. С. 62; Изюмова С. А. К истории кожевенного и сапожного ремесел Новгорода Великого // Материалы и исследования по археологии СССР. 1959. № 65. С. 197]. Специалисты пишут о стремительном росте Новгорода в XIV в., о строительстве «окольного города», о расширении Плотницкого и Неревского концов, о том, что в 1263–1462 гг. в Новгороде было построено 176 каменных церквей, а в Москве — только 49 [Древнерусское градостроительство X–XV вв. М., 1993. С. 392; Miller D. Monumental building as indicator of economic trends in Northern Rus’ in the later Kievan and Mongol periods, 1138–1462 // American historical review. 1989. Vol. 9. № 2. P. 373].

Но где-то с 1360-х бурное развитие Новгородской земли приводит к появлению первых симптомов аграрного перенаселения. С этого времени берестяные грамоты начинают доносить до нас жалобы крестьян на земли [История крестьянства Северо-Запада России. СПб., 1994. С. 75]. В деревне появляются безлошадные бедняки-«пешцы» и безземельные «захребетники»; некоторые крестьяне пытаются «заложиться» за бояр — они передают боярам свою землю в обмен на их покровительство. Имеются упоминания о том, что за князей и бояр «закладывались» целые села. Разорившиеся крестьяне продают свои хозяйства не только боярам, но и незнатным новгородцам; при этом они становятся арендаторами на своей бывшей земле [Грамоты Великого Новгорода и Пскова. М.-Л., 1949. № 105, 110; Никитский А. И. История экономического быта Великого Новгорода. М., 1893. С. 40; Данилова Л. В. Очерки по истории землевладения и хозяйства в Новгородской земле. М., 1955. С. 76–79; История крестьянства Северо-Запада… С. 52]. Переписи конца XV в. показывают результаты этих продаж — рядом с крестьянскими хозяйствами в деревне можно видеть хозяйства, принадлежащие городским жителям; в этих хозяйствах за половину урожая работают арендаторы-«половники» [АИСЗР. С. 72]. Кроме того, в XIV в. обояривание — то есть раздача государственных земель Новгорода представителям знати и монастырям — стало едва ли не ведущей чертой экономического развития Новгородчины. В отличие от Московского княжества боярам передавались не пустующие земли, а населенные смердами деревни и села. Поначалу крестьяне этих деревень выплачивали новому вотчиннику прежние подати, но впоследствии подати постепенно увеличивались. В берестяных грамотах содержится много жалоб на действия управляющих, требующих повышенные подати [История крестьянства Северо-Запада… С. 66–75].