На рубеже эпох

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

На рубеже эпох

Первая мировая война, длившаяся свыше четырех лет, охватила 24 государства.

В первые недели начавшейся войны волна шовинизма, поднятая буржуазной пропагандой, захлестнула Францию. Находившийся тогда в Париже И. Г. Эренбург вспоминал: «Трудно рассказать, что делалось в те дни. Все, кажется, теряли голову. Магазины позакрывались. Люди шли по мостовой и кричали: «В Берлин! В Берлин!» Это были не юноши, не группы националистов, нет, шли все — старухи, студенты, рабочие, буржуа, шли с флагами, с цветами и, надрываясь, пели «Марсельезу».

Шовинистская волна захватила и семью Барту, которая воспринимала эту войну как французский реванш за прусское вторжение 1870 года, за унизительный для Франции продиктованный Бисмарком Франкфуртский мир. Госпожа Барту на свои средства организовала в Байонне, в арендованном ею здании бывшей католической семинарии, военный госпиталь на 400 коек.

Сын Макс, которому шел 19-й год, стремился на фронт. Он горячо и настойчиво убеждал отца согласиться с его решением. «Сын француза, проведшего закон о трехгодичной военной службе, — говорил Макс, — должен три раза подать пример, это его долг. Кто носит твое имя, папа, тот должен отдать себя родине!» Луи Барту согласился с доводами сына, но разлука с ним далась ему тяжело. Позднее в беседе с Р. Пуанкаре он вспоминал: «Конечно, я предоставил ему возможность поступать по его желанию. Но я знал, что отдаю его Франции». В ноябре 1914 года, не дожидаясь срока призыва, Макс добровольцем вступил в ряды французской армии. В начале декабря по его настойчивой просьбе он был отправлен на фронт, в Эльзас. 14 декабря Макс Барту был убит осколком разорвавшегося немецкого артиллерийского снаряда на улице эльзасского городка Танна. На следующий день полковник Пенелон из ставки командования эльзасского фронта по телефону сообщил об этом Пуанкаре. Президент Французской Республики направился на квартиру Барту, чтобы лично сообщить отцу о гибели единственного сына. Луи Барту был подавлен горем. В беседе с Пуанкаре он многократно вспоминал час расставания с Максом, энтузиазм сына, заверявшего отца, что он не посрамит его имени. «Бедный мальчик! Он стремился на фронт!» — повторял Луи Барту Раймону Пуанкаре в их «горестной и дружеской» беседе.

Гибель единственного 19-летнего сына стала тяжелым ударом для родителей. Госпожа Барту так и не смогла оправиться от него. Она тяжело заболела. Луи на время отошел от активной парламентской деятельности. До осени 1917 года он не появлялся на министерской сцене. Но это не было затворничеством, самоизоляцией. Наоборот, он искал человеческого общения, контактов с новым кругом людей, посещал литературно-политические салоны Парижа.

В зимний сезон 1916/17 года Барту близко знакомится с такими людьми, как Поль Валери и Эдуард Эррио. С Валери его сближают не только любовь к французской литературе, интерес к новейшей французской поэзии, творчеству Бодлера, Верлена, Рембо, Малларме, но и ненависть к кайзеровскому милитаризму. Оценку германо-прусской военной машины как орудия агрессии, данную Валери в его статье «Германское завоевание» (1897 г.), неоднократно перепечатанной в годы войны, целиком разделяет Барту. Как и Валери, Барту видит в кайзеровском милитаризме антигуманное, бездуховное начало, порабощающее человеческий разум, превращающее людей в слепое орудие насилия и войны. Знакомство Барту с Эдуардом Эррио, мэром Лиона, третьего по значимости промышленного города тогдашней Франции, и одним из восходящих лидеров радикалов, быстро превращается в дружбу. «Он был моим замечательным другом», — вспоминал Эррио. Многое сближало этих людей, хотя их социальные позиции и политические взгляды были далеко не однозначными. В частых и длительных беседах в парижских элитарных салонах Барту и Эррио избегают касаться тех вопросов, которые разделяют их, ведь они принадлежали к различным политическим партиям. Эррио вспоминал, что говорить с Барту «о вещах, не относящихся непосредственно к политике, было отдыхом, исполненным очарования».

Среди завсегдатаев салонов Барту не был человеком, праздно проводившим время. Дружеское общение с Валери и Эррио оттачивало его мысли, будило творческую энергию. Барту возвращается к литературному труду, плодом которого стали две объемистые книги: «Ламартин», посвященная прошлому, и «Но пути права» — о настоящем и будущем.

Неудачное выступление французских армий, начатое в середине апреля 1917 года и стоившее французам громадных потерь — с 16 по 25 апреля французские войска потеряли 32 тыс. человек убитыми, 80 тыс. ранеными, 5 тыс. оказались в германском плену, — произвело тяжелое впечатление в стране. Революционные события, развернувшиеся в России, — свержение царской монархии, образование Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов — оказывали громадное воздействие на рост антивоенного и антиимпериалистического движения.

В палате депутатов и за ее кулисами развертывалась острая борьба между сторонниками продолжения войны до победы и сторонниками поисков «компромиссного мира» с кайзеровской Германией. Барту находился в числе первых. Вместе с Клемансо он непримиримо выступал против «пораженцев» и «капитулянтов», признавая только одну цель — полную военную победу над врагом.

Л. Барту вместе с Р. Пуанкаре решительно выступили против плана сепаратного сговора с кайзеровской Германией за спиной и за счет основного союзника — России. Конечно, ими руководило не сочувствие русской революции, а то, что подобная «уступка» не только усиливала европейские позиции кайзеровского милитаризма, но и вела к разрушению франко-русского союза, к международной изоляции Франции. Барту и Пуанкаре видели в победе над Германией главное средство преодоления нараставших социальных потрясений. Во имя скорейшего достижения победы они поддерживали родившийся во французских руководящих военных кругах проект укрепления русского фронта путем быстрой переброски японского экспедиционного корпуса. Японский империализм, выступавший на стороне Антанты, рассматривался также как сила, способная задушить революционное брожение в русской армии и стране.

25 октября Луи Барту, опираясь на поддержку Р. Пуанкаре, стал министром иностранных дел. Он впервые за уже многие годы своей политической деятельности водворился на Кэ д’Орсе — так называли французский МИД, со времен Второй империи размещавшийся в здании на набережной Сены Орсе. Здесь Луи Барту осенью 1917 года пришлось проработать недолго, всего несколько недель, но ему предстояло еще вернуться сюда через 17 лет.

Барту как министр иностранных дел прежде всего четко определил свою позицию в том вопросе, который считал основным. Выступая в палате депутатов с программной внешнеполитической речью, он заявил: «Я декларирую от имени правительства следующее: может ли Франция в том, что касается Эльзаса — Лотарингии, пойти на какие-либо уступки? Нет! Нет! Никогда!» И вслед за этой энергичной декларацией он не менее горячо подчеркнул: «Эльзас и Лотарингия являются ключом от ворот Франции и символом французского национального единства». Слова Барту были твердым ответом на германо-австрийские закулисные интриги и заявление кайзеровского министра иностранных дел Кюльмана, сделанное в германском рейхстаге 9 октября 1917 года, о том, что Германия никогда не отдаст Эльзас и Лотарингию.

Барту ясно понимал, что единственным путем к возвращению этих территорий является победа над кайзеровской Германией. Ради достижения этой победы он стремился активизировать франко-русский союз, был заинтересован в восстановлении боеспособности русской армии, значение которой возрастало еще и потому, что французы не могли быстро оправиться от тяжелых потерь, понесенных в упорных боях 1916–1917 годов. Например, одно только неудачное наступление на участке Западного фронта между Реймсом и Сауссоном весной 1917 года стоило французам около 100 тыс. человек убитыми и ранеными. Вместе с тем Барту смотрел на франко-русский союз не только как на средство достижения победы, но и как на важнейшую опору Третьей республики в послевоенное время. Еще весной 1917 года в ходе франко-русских переговоров, проходивших в Петрограде с участием парламентария-радикала Г. Думерга, французское правительство добилось русской поддержки в вопросе о возвращении Франции Эльзаса и Лотарингии, ч «то предстояло закрепить в будущем мирном договоре по итогам войны.

Учитывая, что русский фронт сковывал почти 160 германо-австро-турецких дивизий (на 17 дивизий больше сил противника, действовавших на Западном фронте), кабинет Пенлеве — Барту всемерно стремился удержать Россию в войне. 13 октября 1917 года русское посольство в Париже сообщило Временному правительству, что Франция готова принять участие в «реорганизации» русской армии с целью повышения ее боеспособности. Это означало приток новых французских капиталовложений в Россию.

Правительство Пенлеве — Барту с возрастающей тревогой и враждебностью следило за развитием революционного движения в России. Французское посольство в Петрограде, следуя инструкциям МИД, энергично и настойчиво требовало от буржуазного Временного правительства принятия срочных мер для обеспечения охраны французской собственности и капиталовложений, направляя российскому министру иностранных дел Терещенко ноту за нотой. Посол США в Петрограде сообщал тогда, что «французы предпринимают активные шаги для защиты своего имущества» и что «с этой целью ожидаются даже французские войска».

25 октября 1917 года, когда Барту красноречиво и категорично заявил о французском требовании относительно Эльзаса и Лотарингии и добился полного его одобрения парламентариями, австро-венгерские войска перешли в наступление на итальянском фронте. В двухдневном сражении при Капоретто итальянская армия потерпела сокрушительное поражение. 300 тыс. итальянских солдат и офицеров оказались в плену. То была подлинная военная катастрофа Италии, союза с которой так упорно добивалась Франция в предвоенные годы. А через две недели после победы Великой Октябрьской социалистической революции парижская газета «Матен» уверяла: «Было бы удивительно, если бы переворот, только что совершенный в Петрограде маленькой группой смельчаков, изменил судьбу России». Однако уже 10 ноября та же газета, отметив, что в России в ходе революционного переворота «не было особенно серьезного кровопролития», писала, что пришедшее к власти «правительство максималистов» (большевиков) «вместе с обещаниями мира говорит о разделе помещичьих земель», что укрепляет его позиции.

В этой обстановке правительство Пенлеве — Барту должно было определить свое отношение к Советской России. Но ему не пришлось этого делать. В связи с итальянским поражением при Капоретто, вызвавшим бурные парламентские дебаты, палата депутатов отказала кабинету Пенлеве — Барту в доверии. После этого Жорж Клемансо сформировал новое правительство. Барту в него не вошел.

11 ноября 1918 года подписанием перемирия в штабном вагоне французского маршала Фердинанда Фоша, стоявшем на станции Ретонда в Компьенском лесу, закончились боевые действия на фронтах первой мировой войны. Антанта, а значит, и Франция одержали трудную победу.

20 января 1920 года президент Французской Республики Раймон Пуанкаре принял уходившего в отставку с поста премьер-министра Жоржа Клемансо. Аудиенция была краткой. Пытаясь сохранить власть и отстоять былое влияние, Клемансо сказал президенту: «Поскольку я веду переговоры с королями, министрами, послами вот уже два года, я готов поделиться с вами своими соображениями». «Не затрудняйтесь!» — резко бросил в ответ Пуанкаре. На смену старому «Тигру» к руководству внешней политикой Франции были призваны другие люди, ставленники сложившегося в ходе парламентских выборов Национального блока — блока правых буржуазных партий: Демократического союза, Республиканской федерации и примкнувших к ним группировок. И среди них — Луи Барту.

К 1920 году он занял прочные позиции в руководящих политических кругах Третьей республики как один из опытных деятелей. Его имя фигурировало в ряду «творцов» французской победы в войне 1914–1918 годов. 6 февраля 1919 года он был избран в состав Французской академии наук, став одним из «бессмертных», как французы называли, академиков.

В январе 1920 года Барту, возобновивший свой депутатский мандат по списку Демократического союза, был избран председателем Комиссии по иностранным делам палаты депутатов. Это было парламентское признание значительно возросшего авторитета Барту в международных и дипломатических делах. На одном из первых заседаний комиссии Барту заявил, что он является противником тайной дипломатии, политики «королевских секретов». Внешнеполитическая деятельность, подчеркнул он, должна быть взята под парламентский контроль «ничем не стесняемой гласности». В сущности, это заявление Барту выражало стремление поднять роль возглавленной им комиссии.

Барту считал полную и безоговорочную реализацию Версальского договора, вступившего в силу 10 января 1920 года, главной, определяющей все остальное внешнеполитической задачей Франции. Но вместе с тем он видел, что крах интервенции, разгром русских белогвардейцев и окончание гражданской войны в России имели громадное международное значение. На мировую арену вступала новая сила, которую нельзя было игнорировать, — Советское государство. 16 января Верховный совет Антанты вынужден был принять решение о фактическом снятии блокады с Советской страны.

Жорж Клемансо и его единомышленники, непримиримо относившиеся к Советской России, рассчитывали сдержать реваншистские устремления Германии путем закрепления доминирующего положения Франции на Европейском континенте. Созданная на Парижской мирной конференции Лига Наций — международное сообщество капиталистических государств, бывших участников Антанты военного времени, — и военно-политические союзы, созданные Францией в Восточной и Центральной Европе, так называемые «тыловые союзы» — франко-польский союз и блок придунайских стран (Чехословакии, Югославии, Румынии), вскоре получивший название Малой Антанты, — должны были гарантировать национальную безопасность Франции. «Самая твердая наша гарантия от германской агрессии, — уверял Клемансо, — заключается в том, что за спиной Германии стоят Чехословакия и Польша, занимающие великолепное стратегическое положение». По существу, Клемансо и его сторонники рассчитывали заменить «тыловыми союзами» былой и столь важный для Франции союз с Россией. Но дело было не только в этом. «Тыловые союзы», с их точки зрения, должны были получить не только антигерманскую, но и антисоветскую направленность, стать «антибольшевистским санитарным кордоном» вдоль западных рубежей Советского государства, изолировать его от Европы. «Мы стремимся, — говорил Жорж Клемансо, — окружить большевизм заграждениями из колючей проволоки, создав препятствие на его пути в Европу».

Луи Барту смотрел на складывавшееся международное положение иначе. Безусловно, он ни в какой мере не сочувствовал большевизму. Но Барту видел, что вопросы европейской, да и всей мировой политики невозможно серьезно решать без учета такого нового и важного фактора, как появление на политической арене нового государства — Советской России. Игнорирование ее французскими правящими кругами, попытки продолжить борьбу против нее — это все яснее и отчетливее сознавал Барту — будут играть только на руку германским милитаристам и реваншистам, ибо поведут к ослаблению международных позиций Франции, и следовательно, укреплению позиций Германии.

Барту, несомненно, знал, что Советское правительство готово к «установлению контакта» с Францией и желает его. Еще в феврале 1919 года оно предложило французскому правительству начать переговоры о нормализации отношений на основе разумного компромисса, который базировался бы на утверждении и защите международного мира. В декабре это советское предложение было подтверждено еще раз. Барту оказался в числе тогда еще немногочисленных французских буржуазных парламентариев и политиков, которые понимали разумность и реализм советских инициатив. Он сознавал, что они встречают положительный отклик французских трудящихся, всего народа в целом, что, как он писал немного позднее советскому наркому иностранных дел Г. В. Чичерину, «Франция… сохранила к русской нации… чувство преданной дружбы».

15 января 1922 года Р. Пуанкаре сформировал новое правительство Третьей республики. Барту вошел в кабинет Пуанкаре в качестве министра юстиции и одновременно министра по делам Эльзаса и Лотарингии. Главной задачей нового правительства стала подготовка к конференции в Генуе. Главой французской делегации был назначен Барту.

На международной экономической конференции, состоявшейся в Генуе в старинном дворце Сан-Джорджо 10 апреля—19 мая 1922 года, Барту впервые вступил в непосредственный контакт с дипломатией первого в истории социалистического государства, провозгласившего новые принципы внешней политики и международных отношений — принципы мирного сосуществования и равноправного взаимовыгодного сотрудничества государств с различными социально-политическими системами. Признание и принятие этих принципов для буржуазных политиков, в том числе и для Барту, оказалось далеко не простым делом. «Трудное прошлое в Генуе» — так позднее оценил Барту в беседе с советским полпредом в Париже эту страницу своей политической биографии.

Французская делегация на Генуэзскую конференцию была сформирована из опытных дипломатов. Но Пуанкаре установил над делегацией личную опеку, которую Барту ощущал почти ежечасно. «Я только что получил от Пуанкаре девятисотую телеграмму!» — с плохо скрываемым раздражением сказал он Ллойд Джорджу перед началом одного из заседаний конференции.

Дипломатическая дуэль с Г. В. Чичериным привела к тому, что Л. Барту, попытавшийся захватить инициативу в работе конференции, потерял ее. 13 апреля Д. Ллойд Джордж предложил советской делегации провести переговоры в резиденции британских дипломатов в Генуе — на вилле «Альбертис». Переговоры предлагалось провести в узком составе. Кроме советских представителей, сюда были приглашены представители делегаций Франции, Италии и Бельгии. Барту попытался использовать предложенные Ллойд Джорджем переговоры, чтобы затушевать свой дипломатический промах, сгладить впечатление от неудачи на пленарном заседании. 15 апреля перед началом встречи на вилле Барту бросил краткую, но многозначительную фразу, сразу же подхваченную журналистами: «Только сегодня начинается Генуэзская конференция».

На вилле «Альбертис» в кабинете Д. Ллойд Джорджа Барту за круглым столом, накрытым зеленым сукном, впервые лично встретился с советскими дипломатами Г. В. Чичериным, М. М. Литвиновым, Л. Б. Красиным, получив возможность близко познакомиться с ними. Ведя разговор на французском языке, которым прекрасно владели его советские партнеры, Барту имел все условия показать себя образованным и лояльным собеседником, о котором М. М. Литвинов позднее вспоминал с добрыми чувствами. Но политическая позиция Барту по-прежнему не была конструктивной. Выражая стремление к нормализации франко-советских отношений, подчеркнуто напоминая, что он, Барту, является тем государственным деятелем Третьей республики, который еще в 1920 году в специальной парламентской интерпелляции предложил начать переговоры с Советской Россией, он, следуя инструкциям Пуанкаре, настаивал на подчинении Советской страны франко-британскому диктату. Британская дипломатия сразу же использовала позицию кабинета Пуанкаре и попыталась сколотить единый антисоветский фронт капиталистических держав.

В качестве предварительного обязательного условия нормализации отношений с Советским государством Барту, вместе с поддержавшим его позицию Ллойд Джорджем, выдвинул вопрос о погашении задолженности царского и Временного буржуазного правительств. «Невозможно разбираться в делах будущего до тех пор, пока не разберутся в делах прошлого, — декларировал Барту и подчеркнул: — Как можно ожидать, чтобы кто-либо вложил новый капитал в России, не будучи уверенным в судьбе капитала, вложенного ранее. Весьма важно, — продолжал он, — чтобы Советское правительство признало обязательства своих предшественников как гарантию того, что последующее за ним правительство признает и его обязательства». Прозрачный намек на мнимую «непрочность» и «временность» советского режима был всего лишь попыткой дипломатического давления. Хотя в совместном англо-французском меморандуме, переданном советской делегации, общая сумма долговых обязательств старой России не была названа, зарубежная, в частности французская, печать определяла ее приблизительно в 18,5 млрд золотых рублей. Это была астрономическая цифра, выражавшая грабительские устремления французского, британского и американского капитала.

На откровенный нажим Барту, поддержанный Ллойд Джорджем, советская делегация совершила ответный демарш, оказавшийся неожиданным для главы французской делегации. Г. В. Чичерин от имени Советского правительства выразил готовность к урегулированию долговой проблемы на справедливой основе — на базе взаимного возмещения убытков: «Убытки русского народа и государства дают гораздо более бесспорное право на возмещение, чем претензии бывших владельцев в России и русских займов, принадлежащих к нациям, победившим в мировой войне и получившим с побежденных колоссальные контрибуции, тогда как их претензии предъявляются к стране, полностью разоренной войной, иностранной интервенцией». По приблизительным подсчетам, убытки советского народа определялись в 50 млрд золотых рублей. Громадные размеры ущерба, нанесенного России войной и интервенцией, в том числе французской, смутили Барту. В интервью американской газете «Нью-Йорк геральд трибюн» он с плохо скрываемой растерянностью говорил: «50 млрд рублей золотом — это вдвое больше, чем та сумма, которую Франция требует от Германии за четырехлетнюю опустошительную войну… Я отказываюсь входить в обсуждение обязательств по отношению к государству, которое своих обязательств не выполняет». В ходе продолжавшейся на вилле «Альбертис» дискуссии растерянность Барту выразилась в том, что он опять, как и на пленарном заседании конференции, прибег к ультиматуму. «Необходимо прежде всего, чтобы Советское правительство признало долги, — категорически заявил Барту. — Если г-н Чичерин ответит на этот вопрос утвердительно, работа будет продолжаться. Если ответ будет отрицательным, придется работу закончить. Если он не может сказать ни «да», ни «нет», работа будет ждать».

Ультимативно-жесткая позиция Барту, уповавшего на возможность единого антисоветского фронта капиталистических держав, оказалась его громадным дипломатическим просчетом. Он явно недооценивал политические возможности Советского государства, дальновидность и реализм его дипломатии. 16 апреля в предместье Генуи, городке Рапалло, был подписан двусторонний советско-германский договор, основанный на взаимном отказе от долговых претензий и открывший путь к полной нормализации отношений между обеими странами.

Французская делегация в Генуе увидела в Рапалльском договоре свою неудачу. «Союзников обвели вокруг пальца. Германия и Россия сотрудничают. Какая опасность для будущего!» — так писал Эдуард Эррио, оценивая результат Рапалльского договора для Франции. Так же думал и Барту, сознававший громадный политический и дипломатический просчет, допущенный Францией на Генуэзской конференции. Его обмен письмами с Г. В. Чичериным в связи с подписанием Рапалльского договора был выдержан в примирительном духе. В ответ на заверение Г. В. Чичерина, что Рапалльский договор никоим образом pie имеет антифранцузской направленности, Барту писал 1 мая 1922 года, что «не сомневается в искренности намерений, продиктованных в письме российской делегации», и тут же отметил громадную историческую значимость для Франции ее боевого сотрудничества с Россией в годы первой мировой войны.

Это было пусть несколько прикрытое, но все же достаточно ясно выраженное признание несправедливости жесткой позиции по «долговой проблеме». «Некоторых политических деятелей, — говорил Барту в одной из своих частных бесед, — обвиняют в том, что они, как флюгеры, всегда повернуты по ветру. Но как раз и нужно повертываться по ветру. Слабость политических деятелей состоит в том, что они, если можно так выразиться, поворачиваются против ветра!» На Генуэзской конференции, не принесшей Франции никакого осязаемого результата, Барту, следуя инструкциям Пуанкаре, действовал именно таким образом, проявив несомненную «слабость», о которой выразительно сказал сам. И это стало для него уроком.

Барту понимал, насколько нуждается Франция в твердой международной опоре. Только имея подобную опору, Третья республика может сохранить себя как великая держава, как оплот версальского порядка в Европе. Такую опору Барту видел в нормализации франко-советских отношений. С годами эта мысль крепла н развивалась, приобретая все более отчетливое, целенаправленное очертание. «Трудное прошлое в Генуе» стало, как отмечал сам Барту, плодотворной основой для этого развития.

На такой основе крепло политическое сближение Барту с Эдуардом Эррио, лидером во многом противостоявшей Демократическому союзу партии радикалов. Определяя свою внешнеполитическую программу, Эррио говорил: «Оставить Россию вне концерна европейских держав — это значит толкать ее на союз с Германией… Я подпишу соглашение о восстановлении отношений между Парижем и Москвой. Это будет конец политики «колючей проволоки». Барту целиком разделял эту политическую линию Эррио, ее предпосылки и цели. Более того, сама формулировка Эррио его позиции почти буквально совпадала с тем, о чем говорил Барту в феврале 1920 года в своей парламентской интерпелляции, которая, конечно, была хорошо известна лидеру радикалов. Барту оказался в числе тех политиков и парламентариев Третьей республики, которые одобрили восстановление франко-советских дипломатических отношений, осуществленное 28 октября 1924 года кабинетом Левого картеля — блоком радикалов и социалистов — во главе с Эррио, пришедшим на смену правительству Пуанкаре. Не войдя в состав кабинета, Барту остался на посту председателя репарационной комиссии.

23 июля 1926 года Луи Барту вошел в состав очередного кабинета Р. Пуанкаре, сформированного после крушения Левого картеля. Это был обновленный кабинет прежнего Национального блока, основу которого, как и раньше, составил Демократический союз — буржуазно-консервативная политическая группировка, которую и представлял в кабинете Барту, получивший портфели министра юстиции и министра по делам Эльзаса и Лотарингии. Коллегами Барту по кабинету стали А. Бриан (министр иностранных дел), П. Пенлеве (военный министр), А. Сарро (министр внутренних дел), Э. Эррио (министр просвёщения). Это были представители разных политических направлений — от крайне правых до леворадикальных парламентских группировок.

Хотя министерские обязанности Барту были связаны с проведением внутренней политики, его основное внимание поглощала внешняя политика. Между ним и Брианом сложились довольно близкие, приятельские отношения. Барту иногда проводил каникулярный отдых у Бриана в поместье Кошрель в Нормандии. Он многое ценил в Бриане-политике, и прежде всего его дипломатическую гибкость, умение быстро уловить и учесть изменения в политической ситуации. И позднее, вспоминая об уроках Бриана, Барту часто спрашивал его былых близких дипломатических сотрудников: «Скажите-ка мне, что сделал бы Бриан, если бы он был на моем месте?»

Но вместе с тем Барту с тревогой следил за бриановским курсом на «замирание» капиталистической Европы путем поисков беспринципного франко-германского «компромисса».

Как министр по делам Эльзаса и Лотарингии Барту настаивает на всемерном укреплении французских восточных границ, активно поддерживает в этом позицию генерального штаба. Как вспоминал генерал М. Вейган, влиятельные военные круги были озабочены тем, чтобы «никогда шахты Лотарингии и уголь Севера не попали снова в руки врага». В 1927 году Верховный военный совет Французской Республики по инициативе кабинета Пуанкаре — Барту одобрил проект строительства линии укреплений на восточной и северо-восточной границах, названной в честь военного министра Анри Мажино.

В ноябре 1929 года после продолжительного, 11-дневного, министерского кризиса кабинет возглавил А. Тардье, Барту в него не вошел. Это не было связано с остротой борьбы за министерские кресла.

В это время его подстерегало горе — умирала жена. В письме одному из своих друзей Барту писал: «Моя жена тяжело больна, и этим объясняется мое нежелание занять министерский пост, но я не оставляю надежды на ее выздоровление». Однако скоро эта надежда рухнула: 15 января 1930 года мадам Барту скончалась.

После потери жены Барту трудно было оставаться в Париже. Он совершает поездку в Норвегию, много времени проводит в Швейцарии, в Альпах. Швейцарский Бюргеншток становится излюбленным местом его отдыха. Там он совершает длительные горные прогулки, восстановившие его душевное состояние, позволившие вернуться к активной политической деятельности. Свое 70-летие Барту встретил, не имея министерского портфеля, не сохранив активное место в политической борьбе. Часто встречавшаяся со стареющим Барту Ж. Табуи свидетельствовала, что его жизненные силы были далеко не на исходе. Его энергия казалась неиссякаемой. Он не изменил установленного в молодости распорядка дня. Он по-прежнему встает в 5 часов утра, ежедневно делает гимнастику, в 6 часов 30 минут садится за рабочий стол в своей библиотеке.

10 февраля 1934 года Луи Барту второй раз в жизни занял кресло в кабинете французского министра иностранных дел на Кэ д’Орсе. На следующий день в его кабинете состоялось первое заседание правительства Думерга. Барту сразу поставил в центр внимания собравшихся министров проблемы формирования внешнеполитического курса Третьей республики. Барту, как он сам писал Эррио, предложил принять за его основу четко определенную концепцию. Исходным моментом внешнеполитической концепции Барту стало осознание того, что после захвата Гитлером власти в Германии в центре Европы сложился очаг войны, и стремление не допустить международную изоляцию Франции перед возможной перспективой консолидации сил агрессоров, добивавшихся ревизии Версальского договора и реванша, — гитлеровской Германии и фашистской Италии. Цель, которую поставил Барту, заключалась в том, чтобы обеспечить международный мир на основе сложившегося после первой мировой войны в Европе положения, в том числе версальских границ, путем укрепления позиций Франции в отношении Германии. Эта цель означала стремление сохранить мир на Европейском континенте на основе версальского статус-кво. Но она означала также осознание тесной связи коренных национальных интересов Франции с сохранением и защитой европейского мира, обузданием германских фашистов, предотвращением новой империалистической войны.

Многие историки считают, что на Барту большое впечатление произвело обстоятельное прочтение книги Гитлера «Майн кампф». Уильям Скотт даже полагает, что Барту «являлся одним из немногих» французских политиков и дипломатов, читавших ее. Барту настораживала не сама книга, а осознание единства слов и дел германского «фюрера», то есть антифранцузской направленности его реваншистской внешней политики, основу которой составляла набиравшая темпы ремилитаризация Германии. В феврале 1934 года военное министерство Третьей республики располагало тревожными данными: численность германского рейхсвера вместе с резервистами достигла 840 тыс. человек. Министр авиации Денэн даже полагал, что Германии «достаточно будет трех месяцев, чтобы создать авиацию, боевая мощь которой станет равной французским военно-воздушным силам».

Перед Третьей республикой вставала грозная перспектива. «Если Германия будет и дальше иметь свободу действий, — говорил в октябре 1932 года Эррио, — произойдет то же, что и в 1811–1812 годах: рейх восстановит армию, которая станет самой сильной в Европе. Таким образом, мы стоим перед поворотным моментом истории».

Барту считал, что политика уступок Германии подошла к тому пределу, за которым она станет роковой для Франции, необратимо изменит соотношение сил в Европе. «Если мы сделаем этот роковой шаг, — говорил Барту в феврале 1934 года в беседе с одним из журналистов, — нам предъявят в скором времени новые, более обширные требования. В один прекрасный день мы должны будем наконец остановиться. Лучше сделать это сейчас, пока козыри еще в наших руках». Важнейшим «козырем» французской дипломатии, по мнению Барту, являлась возможность опереться на СССР. «Министр иностранных дел Барту, — пишет французский историк Поль-Мари де Лагорс, — выдвинул ту же концепцию, какой придерживались французские правящие круги в 1870–1914 годах. После захвата власти Гитлером, с его точки зрения, союз с Россией был основной целью французской дипломатии».

Барту без промедления взялся за его подготовку.

24 февраля он встретился с советским полпредом в Париже В. С. Довгалевским. «Барту принял меня очень приветливо, — отметил полпред. — Он несколько раз подчеркнул, что его отношение будет не только любезным, но и сердечным». В ходе беседы с полпредом французский министр иностранных дел четко изложил свою позицию. Напомнив о «трудном прошлом в Генуе», он дал ясно понять, что им извлечены из него соответствующие уроки «Он рад отметить, — писал полпред, — что основы международной политики, невмешательство во внутренние дела ничем не были омрачены за последние годы в отношениях между нашими странами».

По свидетельству Ж. Табуи, ссылавшейся на слова самого Барту, он с первых же дней пребывания на Кэ д’Орсе думал «о военном и политическом союзе, более действенном, чем он когда-либо был с царской Россией». Кабинет Думерга и МИД Франции должны были определить свое конкретное отношение к советскому предложению, выдвинутому еще в декабре 1933 года. Его основные положения сводились к следующему: «1) СССР согласен на известных условиях вступить в Лигу Наций; 2) СССР не возражает против того, чтобы в рамках Лиги Наций заключить региональное соглашение о взаимной защите от агрессии со стороны Германии; 3) СССР согласен на участие в этом соглашении Бельгии, Франции, Чехословакии, Польши, Литвы, Латвии, Эстонии и Финляндии или некоторых из этих стран, но с обязательным участием Франции и Польши».

Вокруг советского предложения среди министров кабинета Думерга и на Кэ д’Орсе развернулась острая борьба. Дневниковые записи и мемуары Эррио свидетельствуют, что по инициативе Барту кабинет Думерга в феврале — апреле 1934 года неоднократно обсуждал перспективы франко-советских отношений. Министры Тардье, Маркс упорно выступали против какого-либо соглашения, а тем более сотрудничества с СССР. Маркс заявил, что «не считает Красную Армию серьезной силой на международной арене». Тардье ссылался на то, что сближение с СССР окажет негативное воздействие на франко-японские отношения и поставит под угрозу французские колониальные позиции в Индокитае и Китае.

Развернувшаяся борьба тормозила принятие окончательного решения. Думерг колебался. «Сближение с Россией опять откладывается. Премьер-министр, по-видимому, не торопится с этим делом», — писал Эррио 10 апреля после очередного правительственного заседания, на котором обсуждались вопросы франко-советских отношений.

Почти через два месяца после первой беседы с B.C. Довгалевским относительно налаживания франко-советского сближения, 20 апреля, Барту принял на Кэ д’Орсе представителя советского полпредства в Париже и сообщил, что французское правительство «уполномочило его продолжать» франко-советские переговоры, начатые осенью 1933 года. Однако, прежде чем передать СССР французский проект соглашения, Барту выехал в Варшаву и Прагу. То была своего рода инспекционная поездка, проверка состояния важнейших «тыловых союзов» Третьей республики.

Вместе с тем Барту стремился прозондировать ситуацию у французских союзников в Центральной и Восточной Европе на предмет сближения с Советской страной, подготовить их к принятию нового французского внешнеполитического курса.ч «Наши малые союзники в Европе, — говорил Барту в беседе с Ж. Табуи, — должны быть готовы смотреть па Россию как на опору против Германии».

Дождливым днем 22 апреля Барту прибыл в Варшаву. Он был поражен ледяным приемом со стороны польского правительства и МИД. Глава внешнеполитического ведомства Польской Республики Ю. Бек даже не прибыл на вокзал для встречи французского министра. Барту встретили чиновники польского МИД во главе с заведующим протокольным отделом. В ходе переговоров с польскими лидерами этот ледяной прием проявился с большей силой. 23 апреля Барту встретился с Пилсудским. Встреча состоялась в его резиденции — Белведерском дворце. По свидетельству Табуи, в ходе беседы с Барту Пилсудский «был настолько неприятен, насколько это возможно». Он откровенно выразил свое удовлетворение достигнутым польско-германским соглашением о «ненападении». Пилсудский мотивировал взятый им прогерманский курс неверием в «твердость» французской позиции в отношении ремилитаризации Германии.

Как сообщил германский посланник в Польше Г. фон Мольтке, Пилсудский «предостерегал французского министра иностранных дел Барту во время его пребывания в Варшаве против каких бы то ни было тесных связей с Россией». «Предостережения» Пилсудского означали, что Польша отвергает саму основу внешнеполитического курса Барту.

Во время пребывания в Варшаве Барту пытался воздействовать на представителей польской аристократии, военщины и буржуазии во имя сохранения союза с Францией. «Можно не достигнуть согласия в семейной жизни, но оставаться друзьями после развода» — так в светски-фривольном токе мадам Бек, жена польского министра, подвела итог этим попыткам Барту.

Поездка Барту в Варшаву, выявившая глубокие расхождения во франко-польских отношениях, вызвала противоречивую реакцию в политических кругах Парижа. Задуманная им «проверка настроения» польских буржуазно-помещичьих верхов удалась, но она выявила явно неблагоприятные обстоятельства. Противники внешнеполитического курса Барту торжествовали: в их руках оказались новые «аргументы» против сотрудничества с СССР. Даже Леже сделал пессимистический вывод о перспективах курса, взятого Барту. 24 апреля, еще до возвращения Барту в Париж, он в беседе, с представителем советского полпредства дал понять, что надежды на разработку какого-либо варианта франко-советской «конвенции» о сотрудничестве практически нереальны, ибо «без Польши конвенция географически неосуществима».

В Праге, которую Барту посетил после Варшавы, ему пришлось провести, по существу, не менее сложные переговоры, хотя внешняя обстановка их проведения была иной: правящие круги Чехословакии демонстрировали дружественное отношение к своему французскому союзнику. Президент Чехословацкой Республики Т. Масарик и министр иностранных дел Э. Бенеш горячо излагали свои франкофильские симпатии, что произвело впечатление на Барту.

Однако за «дружественным» фасадом дипломатических речей чехословацких руководителей скрывалось и другое — их благодушие в отношении гитлеровской Германии, граничившее с готовностью капитулировать перед ней. «Бенеш, — сообщал тогда советский представитель из Праги, — уверен в том, что в ближайшие годы вообще не может быть и речи о коренных сдвигах в Европе. Что касается Чехословакии, то именно поэтому Бенеш считает возможным дожидаться и ничего не бояться. На худой конец он может сказать, что чехи уже 12 столетий жили на своей земле под чужим игом и чужое окружение для них не новость. Ну, пусть будет аншлюс, и чехи окажутся в тисках. Ну, пусть будет перекройка европейской карты. Чехам, дескать, не привыкать».

Барту предложил начать «строго конфиденциально» франко-советские переговоры, отлично ощущал ту общность интересов Франции и СССР в деле сохранения европейского мира, которая составляла основу их совместных действий в борьбе за обуздание агрессии, прежде всего гитлеровского фашизма.

Встреча М. М. Литвинова и Луи Барту состоялась 18 мая в Ментоне, курортном городке на Средиземноморском побережье Франции. Хотя она, как настаивал Барту, сохранила полную «конфиденциальность», все же приезд советского наркома, писал М. М. Литвинов, «вызвал много толков», что вынудило участников провести короткие переговоры. Это была не первая встреча Барту с советским государственным деятелем и дипломатом. М. М. Литвинов участвовал в переговорах в Генуе, в том числе и на вилле «Альбертис». Но в Ментоне они впервые вели переговоры как ответственные руководители внешнеполитических ведомств своих стран.

Барту предельно четко изложил свою позицию: он намерен добиваться действенного и прочного соглашения с СССР, «вплоть до военного союза».

Переговоры в Ментоне прошли в деловой, доброжелательной атмосфере. Барту сумел доказать М. М. Литвинову, что французская дипломатия занимает искреннюю позицию поисков конструктивных решений. Переговоры в Ментоне стали первым этапом на этом сложном пути. В правительстве ситуация по-прежнему оставалась сложной. Ряд министров продолжали колебаться, настаивая прежде всего на поисках «компромисса» с Германией, в качестве аргументов ссылаясь на «плохое общеэкономическое положение», на «ослабление деловой активности из-за страха перед войной». П. Лаваль особенно энергично выступил против предложения Барту. «Лаваль, — записал Эррио, — относится исключительно благоприятно к союзу с Германией и враждебно к сближению с Россией, что якобы принесло бы нам Интернационал и красное знамя». Однако большинство министров поддержало предложение Барту, который «был уполномочен продолжать переговоры».

С лета 1934 года внешнеполитическая деятельность Луи Барту привлекала всеобщее внимание. Мир с удивлением наблюдал за Францией, которая обрела, казалось, второе дыхание.

Вступление Советского Союза в Лигу Наций, серьезные шаги, сделанные Барту в сторону создания системы коллективной безопасности в Европе на базе советско-французского сотрудничества, встретили злобную реакцию фашистской Германии.

Гитлер с возрастающей тревогой и злобой следил за дипломатической деятельностью Барту. Дни, когда он не получал новых известий о внешнеполитических шагах французского министра, были для него отдыхом. После одной из бесед с Гитлером его соратник А. Розенберг записал 8 июня в своем дневнике характерные слова о состоянии «фюрера»: «После тяжелых дней у него наступила разрядка. Барту не произносил своих жалоб по поводу нашего вооружения, не прибегал ни к каким морально-правовым формулам, чтобы произвести нападение».

Но подобная «разрядка» была непродолжительной: Барту энергично продолжал борьбу за коллективную безопасность. Гитлер прибег к использованию своего излюбленного и, как он считал, безотказного средства — политического террора, прочно вошедшего к лету 1934 года в арсенал «дипломатических» средств фашистской Германии. «Револьверные выстрелы или ручные гранаты, — писал французский журналист Пертинакс в те дни, — беспощадно уничтожают тех государственных деятелей, которые являются предполагаемой угрозой для фашистских государств в борьбе против «среднеевропейских планов». Так, в декабре прошлого года был убит румынский премьер Дука, в июле погиб австрийский канцлер Дольфус. Чья очередь завтра?» На этот вопрос ответил фон Кестнер, без стеснения сообщивший в приватной беседе с Ж. Табуи «список» политических деятелей европейских стран, намеченных к «устранению», в котором числились югославский король Александр I, бельгийский король Альберт, чехословацкий министр иностранных дел Бенеш. «Последним в этом «черном списке», — вспоминала Ж. Табуи, — он назвал Луи Барту». О том, что Барту намечен в качестве объекта террористического акта, говорил и тот факт, что в июне, во время возвращения французского министра из Чехословакии, в его поезд, следовавший через Австрию, была брошена бомба.

Объявленный заранее визит югославского короля во Францию открыл перед гитлеровцами подходящую для них возможность для террористического акта. Дело заключалось в том, что Александр I Карагеоргиевич являлся одним из основных «объектов» террористической деятельности созданной в январе 1929 года хорватской националистической организации фашистского толка, члены которой называли себя усташами (повстанцами). Лидеры усташей А. Павелич и Е. Кватерник имели давние связи с правящими фашистскими кругами Венгрии, Италии и Германии, пользовались их поддержкой.

Организация террористического акта против югославского короля на территории Франции во всех отношениях была выгодна гитлеровской Германии. Подобный акт сразу же непоправимо осложнил бы, если не сорвал, намеченные Барту франко-итало-югославские переговоры, его проект создания Средиземноморской Антанты. Террористический акт против югославского короля мог также привести к падению и без того ставшего к осени 1934 года вследствие многих внутриполитических причин неустойчивым кабинета Думерга, а в очередной перетасовке министерских постов Барту мог остаться за бортом нового правительства. Но главный расчет делался все же на французское устранение Барту.