5

5

Несмотря на различную природу и задачи идеологии и науки, нельзя избежать вопроса — почему в коммунистическом движении никто не попытался установить очевидное, вопиющее несоответствие между той картиной мира, которую дает современная физика, и той, которую бесцеремонно навязывают коммунистические вожди и догматики? Вопрос тем более неизбежен, что подобное положение дел характерно и для других точных наук (не говоря уже об общественных науках, но об этом речь во второй части книги).

Достаточно вспомнить борьбу с генетикой, во главе которой стоял сталинский протеже Лысенко, хотя досталось и другим менее «экзотическим» по тем временам областям знания, ибо в прокрустовом ложе идеологизированной диалектики было слишком тесно. И это оскопление науки идет параллельно с еще более грубым вмешательством бюрократов от коммунизма в сферу современного искусства. Здесь они присваивают себе роль верховных жрецов, в арсенале которых бесстыдные клеветнические кампании и запреты.

Конечно, в период своего возникновения марксизм находился не в столь очевидном противоречии с научными воззрениями на структуру мироздания и развитие общества и человека: на фоне открытий И. Канта и П. С. Лапласа в области эволюции и динамики Солнечной системы и Земли, теории эволюции органического мира и происхождения видов Ж. Б. Ламарка и Ч. Р. Дарвина; достижений французских материалистов, доказавших первичность и объективность материи; контовской и дочерних теорий о прогрессе общества; гегелевского понимания истории как борьбы противоположностей; Французской буржуазной революции с ее теорией классовой борьбы О. Минье; и, наконец, последнее, но не менее важное — на фоне интенсивного формирования пролетариата марксистское положение о всеобщем движении, причем движении по восходящей, казалось неопровержимым. Более того, в тот период имелись вполне убедительные доказательства не только тому, что мир объективен и материален, но и тому, что мир именно таков, каким «дан» человеку в его ощущениях, и борьба противоположностей — источник его движения. Духовная атмосфера большей части XVIII и XIX века определялась верой в человеческий разум, прогресс и свободу. Благоприятную почву для развития подобных воззрений создавал процесс формирования пролетариата и связанных с ним социальнополитических движений. Упомянутые здесь лишь вскользь, эти факторы имели решающее значение для возникновения и успешного развития диалектического материализма.

Однако зрелый марксизм, став целостной, претендующей на универсальность теорией, или, точнее, идеологией, перестает интересоваться достижениями науки даже в той мере, в какой он это делал вначале, а о высокой критичности, которая была свойственна самому Марксу, несмотря на его пристрастие к диалектике и материализму, и говорить не приходится. Маркс никогда не пытался придать своим взглядам форму законченной, цельной философской системы. Все его работы так или иначе посвящены конкретным областям знаний, имеют вполне конкретную тематику, базируются на анализе тогдашних исторических событий. Не существует ни одного чисто философского сочинения Маркса. Если он обращался к точным наукам, это было, как правило, по ходу и в связи с рассуждениями о том или ином научном открытии, имевшем непосредственное отношение к развитию общества или общественным теориям. Я не хочу утверждать, что Энгельс и ученики Маркса исказили его взгляды, однако вряд ли случаен тот факт, что сам Маркс не стал их систематизировать. Марксу достало мудрости и научной прозорливости, чтобы в своих обобщениях не отрываться от конкретно исторических реалий и от собственной теории общественного развития. Разумеется, отчасти это обедняло созданную им картину действительности и саму науку, однако зато не превратило их в абстрактные рассуждения об «абсолютной» истине.

Если пока нет и, по-видимому, уже никогда не будет полной ясности в вопросе о том, почему после средневековой схоластики вновь нежданно вернулось догматизированное понимание мира и человеческого духа, но проследить, как это случилось, сколько и каких систематизаторов марксизма пытались в свое время вступить в противоречие с наукой, особого труда не представляет.

Обратимся лишь к самому необходимому материалу, нацеленному исключительно на освещение поставленной проблемы.

Первую систематизацию марксизма предпринял друг и ближайший помощник Маркса Энгельс в своей работе «Анти-Дюринг», произведении, которое Маркс прочел и не случайно одобрил, ибо само появление подобной работы, по собственному признанию Энгельса, было продиктовано партийными нуждами. Энгельс пишет: «Когда три года тому назад г. Дюринг, в качестве адепта социализма и одновременно его реформатора, внезапно бросил вызов своему веку, мои друзья в Германии стали обращаться ко мне с настойчивой просьбой, чтобы я критически осветил новую социалистическую теорию в тогдашнем центральном органе социал-демократической партии — «Volksstaat». Они считали это крайне необходимым, чтобы не дать молодой и только недавно окончательно объединившейся партии нового повода к сектантскому расколу и к замешательству»[39].

Так сам кодификатор коммунистической идеологии — кстати, изобретение термина «коммунистическая идеология» принадлежит именно ему[40] — подтверждает тот вывод, к которому приходишь по размышлении о природе, корнях и причинах коммунистической, да и любой иной идеологии: коммунистическая идеология возникла не как результат научных усилий, а как ответ на определенный социальный, политический, партийный заказ и лишь позднее сервирована под науку, то есть оформлена как научное мировоззрение. Так с «Анти-Дюрингом» Энгельса родилась догма, необходимая социалистическому движению и партии, а вместе с ней началось замалчивание и удушение любой последовательно беспристрастной научной мысли. И, чтобы представление об этой «науке» было по возможности полным, добавим — ни один из известных марксистских теоретиков и толкователей не был ученым: если марксисты брались за перо, пытаясь изложить те или иные положения марксизма или соединить свою «науку» с другими науками, то руководствовались они, как правило, сиюминутными внутрипартийными соображениями и никогда соображениями сугубо теоретического характера. С тех пор и по сей день любое добросовестное или даже любое квазинаучное рассмотрение теории подчинено прикладным, текущим задачам партии, вернее, правящей в ней фракции. При таком положении вещей хранителями чистоты теории часто становятся люди скудных знаний или просто недостаточно грамотные (к примеру, Тодор Живков в сегодняшней Болгарии или Гомулка в Польше), что неминуемо ведет к вульгаризации подлинного марксизма, к разочарованию и отходу от него лучших людей движения. Догма слилась с властью, соответственно вождь становился ее верховным проповедником, подобно калифу или султану в исламе. Да и сам Энгельс, чье обширное, хотя зачастую недостаточно систематизированное знание культуры неоспоримо, в тот период, когда он писал «Анти-Дюринг» и делал наброски к «Диалектике природы» (семидесятые годы XIX века), был не слишком осведомлен о последних значительных открытиях в области физики и других наук, о том же, чтобы их точно интерпретировать, и говорить не приходится…

С развитием социалистического движения за Энгельсом последовали десятки теоретиков в разных странах мира: К. Каутский, Р. Люксембург, Ф. Меринг в Германии, П. Лафарг и Ж. Жорес во Франции, Г. В. Плеханов и В. И. Ленин в России, А. Лабриола в Италии, Ф. Адлер в Австрии, Д. Благоев в Болгарии и другие, среди которых были и талантливые лидеры, и талантливые полемисты, и квалифицированные интерпретаторы какой-либо из отдельных областей знания, но ни одного, кто внес бы существенный вклад в собственно теорию. Исключения из правила единичны. Среди теоретиков, признанных историей, — на Западе Э. Бернштейн с его отрицанием неизбежности краха капитализма и анализом реформы как способа мирного развития капитализма; а на Востоке — В. И. Ленин с его теорией и практикой революционной партии и борьбы. Небезынтересно в этой связи подчеркнуть, что в Британии теория социализма сформировалась в основном на почве немарксистского Фабианского общества, в Соединенных Штатах Америки социалистическое движение уже давно практически отсутствует, хотя в этих странах наиболее развитый пролетариат. Следовательно, марксизм не является всесильной социалистической теорией, а рабочий класс отнюдь не всегда воспринимает социалистические идеи.

Хотя в своем понимании реальности и ревизионисты революционно-диалектической стороны учения Маркса не слишком преуспели, здесь нас прежде всего будут интересовать представители догматического коммунизма, те, кто остался ему верен, поскольку он до сих пор присутствует в общественных и международных отношениях и в качестве хорошо организованной силы, и как идеология.

Наиболее значительные среди них Ленин, Сталин и Мао Цзэдун.

Когда в 1908 году Ленин опубликовал «Материализм и эмпириокритицизм», единственное значительное из его законченных произведений, претендующих на философское осмысление мира, теория относительности Эйнштейна, увидевшая свет в 1905 году, была едва известна как спорная теория, к тому же в основном узкому кругу специалистов. Поэтому Ленина нельзя слишком винить в том, что она не стала тогда предметом его внимания. Но Ленин был интеллектуально активен вплоть до 1922 года (скончавшись в 1924 году), однако ни в одной из своих многочисленных работ, полных высказываний относительно диалектики и материализма, он ни разу не касается теории кванта и теории относительности, не упоминает имен М. Планка и Н. Бора и только дважды вскользь упоминает имя А. Эйнштейна, полемизируя в 1922 году с «модными» европейскими философами, которые стремятся «уцепиться за Эйнштейна»[41]. В «Материализме и эмпириокритицизме», а также в своих более поздних философских экскурсах Ленин защищает философские взгляды Маркса, и в особенности Энгельса, никак их существенно не меняя, и, причем знаменательно, — при этом он стоит на точке зрения классической (ньютоновской) физики о самостоятельности и самодостаточности времени и пространства, о трехмерности пространства и т. п. Обладая острым проницательным умом, он не мог не уловить, что открытия современной физики и их теоретическое осмысление не согласуются с его диалектическими схемами, и большей частью поэтому неоднократно говорит о «кризисе современной физики»… Насколько это его утверждение оказалось верным, иллюстрируют слова известного физика и мыслителя нашего времени Р. Оппенгеймера о том, что после второй мировой войны в науке сделано больше крупных открытий, чем во всей истории человечества, что не могло не сказаться на изменении представлений о мире и человеке. По сути, это было свидетельством краха схем, которые Ленин не мог или не смел обнаружить, ибо это поставило бы под угрозу идейную основу дела всей его жизни, лишив ее оправдания. С жаром и уверенностью, вызывающими восхищение, он доказывает несовпадение взглядов ряда сомневающихся или скептически настроенных авторов с цитатами из Маркса и Энгельса и в этом поистине преуспевает, хотя это не прибавило ничего существенного к марксистской картине мира. Он слишком часто высмеивает «философствующих физиков», хотя его роль, роль философа, претендующего на обобщения в области физики, куда менее завидна. Справедливости ради необходимо, однако, отметить, что Ленин не был физиком, не имел и помощников среди специалистов и поэтому, будучи перегружен множеством других обязанностей, не успевал вникнуть в физические проблемы. Другое дело его преемники, у которых и времени было с избытком, и специалистов, однако они повторяли, по существу, то, что было уже сказано Энгельсом и Лениным, не переставая вплоть до сегодняшнего дня, заглушая самих себя, кричать, что Ленин, мол, гениально обобщил достижения современных наук!

О философских взглядах Сталина сказано достаточно. что касается взглядов Мао Цзэдуна, то они, насколько мне известно, оригинальны лишь в вопросах, касающихся ведения партизанской войны, в остальном их отличает еще больший схематизм и безапелляционность, сравнимая разве что с ленинской.

И таким образом, философия марксизма, возникшая в середине и систематизированная в семидесятые годы девятнадцатого столетия, с тех пор, по сути, не изменилась, в то время как современная наука шла вперед. Того, на что надеялся Энгельс, не произошло: «…С каждым составляющим эпоху открытием даже в естественноисторической области материализм неизбежно должен изменять свою форму»[42]. Да и не могло произойти. Даже если бы материализм не обратился в теорию борьбы за власть, а затем — в правящую догму, марксистский материализм был слишком задавлен своей заимствованной у Гегеля диалектической формой, чтобы воспринимать научные достижения.

Неужели, несмотря на невозможность привести основные положения марксистского материализма в соответствие с наукой, в марксистском движении не нашлось здоровых скептиков и одновременно людей, близких к науке, чтобы заявить об этой невозможности? Такие люди, разумеется, были, но они предпочитали обманывать самих себя, им затыкали рот; вера была сильнее фактов, а потребности повседневной жизни затмевали истину. Разве в коммунистических странах не было ученых-немарксистов, все видевших и понимавших, которые бы раскрыли это несоответствие? Разумеется, и были, и видели, и понимали, но они оставались в стороне и, более того, как правило, присягали на верность догме, декларируя верность вождю — величайшему из мудрых, чтобы тем самым избежать гонений, выжить и иметь возможность творить в своих далеких от политики и потому более долговечных и порядочных, чем политика, сферах деятельности. Ведь ученые тоже люди, которые живут на зарплату, в условиях реального общества; они так же, как политики, слишком часто говорят о совести, но делают, как правило, не более того, что возможно. Со временем сложилась общепринятая форма, маркирующая соответствие научных теорий марксистско-ленинской догме, — в научных докладах обязательно восхвалялись «гениальные вожди» и их «мудрое руководство», а статьи и книги пестрели цитатами из произведений классиков марксизма-ленинизма (Маркса, Энгельса, Ленина, Мао Цзэдуна) и непременно стоящего в данный момент у власти национального вождя, — таков ритуал, необходимый для того, чтобы мысль и работа ученого получили разрешение на публикацию или выступление перед аудиторией.

Поистине кажется невероятным почему, вопреки столь очевидным и все возрастающим разночтениям между точными науками и идеологией, марксизм смог не только удержаться на плаву, но, более того, окрепнуть и укрепить вдохновленное им движение. Объяснение этого или любого иного «абсурда» в истории человечества безгранично обширно, ибо даже анализ общественных явлений сколь угодно далекого прошлого, претендующий на полную научную объективность, неизбежно включает в себя взгляды исследователя; плюс к тому развитие отдельных наций и человечества в целом постоянно добавляет новые факты и новые идеи для осмысления и тем не менее я полагаю, что в случае с марксизмом решающую роль сыграла жизненная необходимость в нем тех классов и народа, которые вследствие «исторической несправедливости» оказались в безвыходной, смертельной нищете. Пророков и пророчества порождает отчаяние. Обреченным на рабство и гибель не важно, сколь истинна та или иная картина мира с точки зрения науки и здравого смысла, главное, дает ли она надежду, открывает ли перспективу улучшения жизни. Поэтому гораздо важнее сохранить верность учению, способному указать угнетенным нациям и бесправному человеку путь в светлое будущее, нежели сопоставлять это учение с научными представлениями о мироздании.

Сама мысль о чем-то подобном кажется кощунством, ведь в сфере общественных отношений, когда дело касается кризисов и конфликтов, затрагивающих интересы целых государственных структур и общественных организмов, скажем, в России или Югославии, марксизм давал четкие ориентиры тем, кто боролся за идеалы нового мира. Это вопрос веры, а не научной истины. Вспомним ответ Гегеля на упрек, что де его схемы противоречат фактам: «Тем хуже для фактов», — сказал он. Помнится, как мы, будучи ведущими коммунистическими лидерами, и в мыслях не допускали каких-либо сомнений по отношению к марксистским установкам. Любое сомнение воспринималось как «ревизионизм» или «происки врага». Мы рассуждали так: нет нужды, что реальность не совпадает с марксистской теорией, важно, что эта теория ведет прямо к поставленной цели. Демоническая гениальность Сталина в том, что он понял — коммунисты вопреки голосу своей человеческой совести поддержат и его ложь, и его преступления, ибо таковы необходимые средства достижения власти и господства над людьми, а жертвы на этом пути неизбежны. Начавшиеся в 1936 году в Москве процессы над троцкистами заронили сомнения и в мою душу. Но я убедил себя в справедливости предъявленных им обвинений, иначе я просто не смог бы остаться в рядах участников движения, которому были отданы все силы, с которым меня связывали многие годы борьбы, лишений, скитаний по тюрьмам. Поэтому я заглушил свои нравственные сомнения, когда в 1936 году по молчанию Тито, вернувшегося из Москвы, заключил, что в этих процессах все не так гладко, как кажется, не так, как должно быть. Под давлением априорных истин факты отступали; борьба за общее дело и соображения личной партийной карьеры вынуждали забыть о порядочности, подменяя ее этическими ценностями так называемого высшего порядка.

Коммунизм не религия, и подобные сравнения некорректны, однако абсурдность его победы заставляет вспомнить о податливости римских рабов и населения римских колоний, воспринявших веру в Сына Божьего Искупителя и его воскресение, в то время как римские патриции, воспитанные в духе рационалистического научного стоицизма, считали это наивностью. Мне могут возразить, что христианство в отличие от современных идеологий привнесло в мир идею равенства и любви — идею общности человеческих судеб. Да, это так. Но если не в нашу эпоху, то сколько раз в прошлом христианство становилось источником распрей и ненависти, не находя в себе сил обуздать их. Разве в наше время самые безрассудные, мрачные силы нацизма, ввергнув в безумие и позор одну из наиболее цивилизованных наций мира, не превратили в руины Европу, не принесли смерть миллионам представителей рода человеческого? А разве сегодня под иными знаменами и лозунгами не прячут свою личину бесы насилия, беззакония, рабства и смерти?