22. Какого рода задачу ставит перед нами большой город?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

22. Какого рода задачу ставит перед нами большой город?

Мышление, как и иные виды деятельности, имеет свою стратегию и свою тактику. Чтобы, размышляя о больших городах, приходить хоть к чему-то путному, важно понимать, какого рода задачу они перед нами ставят, ибо о разных задачах необходимо размышлять по-разному. Какие способы мышления с большей вероятностью принесут пользу и помогут установить истину, зависит не от того, как мы предпочитаем размышлять на данную тему, а от существа дела.

Из многих революционных перемен, произошедших в XX веке, пожалуй, самые глубокие — это перемены в наших умственных подходах к исследованию мира. Я имею в виду не механический мозг, а методы анализа и совершения открытий, выработанные мозгом человека, новые стратегии мышления. Главным образом эти методы развивались в сфере естественных наук. Но умственные озарения и интеллектуальная отвага, которые в них проявляются, постепенно воздействуют и на другие области изысканий. Проблемы, которые прежде казались не поддающимися анализу, уже не выглядят столь неприступными. Более того, сама природа некоторых из этих проблем оказалась не такой, как раньше думали.

Чтобы понять, что общего эти перемены в мыслительных стратегиях имеют с большими городами, необходимо немного углубиться в историю научной мысли. Прекрасный очерк этой истории и её интерпретация содержатся в эссе о науке и сложности в ежегодном отчёте фонда Рокфеллера за 1958 год, которое написал доктор Уоррен Уивер после своей отставки с должности вице-президента фонда по естественным и медицинским наукам. Я приведу довольно длинные цитаты из этого эссе, ибо то, что пишет доктор Уивер, имеет прямое отношение к размышлениям о больших городах. Косвенным образом его замечания в сумме дают практически всю интеллектуальную историю градостроительства.

Доктор Уивер выделяет три стадии развития научной мысли:

1) способность решать простые задачи;

2) способность решать неорганизованно-сложные задачи;

3) способность решать организованно-сложные задачи.

Простыми он называет задачи, содержащие два фактора — две переменные, которые непосредственно зависят друг от друга, и это, указывает доктор Уивер, были первые разновидности задач, которые наука смогла решать:

Грубо можно сказать, что за период с XVII по XIX век физика научилась решать задачи с двумя переменными. За эти триста лет наука разработала экспериментальные и аналитические методы решения задач, где одна величина — например, давление газа — зависит главным образом от некой другой величины — например, от объёма газа. Суть этих задач определяется тем фактом, что <…> поведение первой величины можно описать с разумной точностью, принимая во внимание лишь её зависимость от второй величины и пренебрегая не столь значительным воздействием иных факторов.

Подобные задачи с двумя переменными в целом просты по структуре <…>, и простота была необходимым условием прогресса на той стадии развития науки.

Более того, оказалось, что эти простые по сути своей теории и эксперименты могут быть источником колоссального прогресса физических наук. <…> Именно эта наука, основанная на двух переменных, заложила в период до 1900 года основы наших теорий света, звука, тепла, электричества, <…> подарила нам телефон и радио, автомобиль и аэроплан, фонограф и кинематограф, турбину и дизельный двигатель, современную гидроэлектростанцию…

Лишь после 1900 года в физических науках стал активно развиваться второй подход к проблемам. Доктор Уивер продолжает:

Некоторые пытливые умы от задач с двумя (или самое большее с тремя или четырьмя) переменными перешли к другой крайности. «Мы постараемся развить аналитические методы, позволяющие работать с двумя миллиардами переменных!» — заявили ученые. И физики (зачастую под предводительством математиков) разработали мощный аппарат теории вероятностей и статистической механики, предназначенный для решения неорганизованно-сложных задач. <…>

Чтобы понять суть идеи, рассмотрим вначале простую иллюстрацию. Классическая динамика XIX столетия была хорошо приспособлена к анализу и предсказанию движения единичного шара из слоновой кости на бильярдном столе. <…> Можно (хотя вычислительные трудности нарастают удивительно быстро) проанализировать движение двух и даже трёх бильярдных шаров. <…> Но как только количество шаров достигает десяти или пятнадцати, как при игре в пул, задача становится слишком тяжёлой — не из-за каких-либо теоретических трудностей, а просто потому, что объём вычислений при таком количестве переменных превышает наши практические возможности.

Представьте себе, однако, огромный бильярдный стол с миллионами шаров. <…> Задача, как это ни удивительно, стала не трудней, а легче, поскольку теперь применимы методы статистической механики. Детально проследить движение одного конкретного шара, конечно, не удастся; но можно с разумной степенью точности ответить на такие важные вопросы, как: «Сколько в среднем шаров ударяется за секунду о данный участок борта?»; «Какое среднее расстояние проходит шар между двумя соударениями с другими шарами?» <…> Задачу с огромным количеством шаров можно назвать «неорганизованно-сложной», <…> потому что местоположение шаров, направление и скорость их движения распределены случайным образом. <…> Но, несмотря на случайное или неизвестное поведение всех переменных по отдельности, система в целом обладает некоторыми упорядоченными и поддающимися анализу усреднёнными свойствами. <…>

Категория «неорганизованной сложности» охватывает широкий круг явлений. <…> Эти методы позволяют с практически полезной точностью исследовать свойства большой телефонной сети: предсказать среднюю частоту звонков, определить вероятность звонка на занятый номер и т. д. Они обеспечивают финансовую устойчивость компании, занимающейся страхованием жизни. <…> Они описывают как движение атомов, из которых состоит вся материя, так и движение звёзд, из которых состоит Вселенная. Благодаря им можно анализировать законы наследственности. Законы термодинамики, которые описывают базовые и неизбежные тенденции, свойственные всем физическим системам, выводятся из статистических принципов. Все здание современной физики <…> покоится на этих статистических представлениях. Сегодня признано, что весь вопрос об экспериментальных данных и о том, как выводить из них знания, основан именно на этих идеях. <…> Мы пришли к пониманию того, что теория коммуникации и информации также базируется на статистических идеях. Нельзя не признать, что вероятностные представления существенны для любой теории познания как такового.

Тем не менее этот метод анализа годится отнюдь не для всех задач. К наукам о жизни — в частности, к биологии и медицине, — он, как указывает доктор Уивер, неприменим. Эти науки тоже добились успехов, но в целом они находились на стадии, которую доктор Уивер называет стадией подготовки к анализу, — на стадии сбора, описания, классификации явлений, коррелирующих между собой по внешним признакам, и наблюдения за этими явлениями. Среди многих полезных вещей, которые мы усвоили на этом подготовительном этапе, — то, что науки о жизни ставят перед нами задачи, не являющиеся ни простыми, ни неорганизованно-сложными. Это, говорит доктор Уивер, задачи существенно иного рода — такие, для которых подходы, имевшиеся в нашем распоряжении не далее как в 1932 году, были ещё очень отсталыми.

Он описывает возникший разрыв следующим образом:

Весьма и весьма упрощённо можно сказать, что научная методология от одной крайности скачком перешла к другой <…> и оставила нетронутой обширную промежуточную область. Важность этой промежуточной области лишь во вторую очередь определяется умеренным количеством переменных — большим по сравнению с двумя, но малым сравнительно с числом атомов в щепотке соли. <…> Гораздо более важен, чем количество переменных само по себе, тот факт, что все эти переменные взаимозависимы. <…> Существенной чертой этих задач, отличающей их от неорганизованных ситуаций, которые поддаются статистическому исследованию, является организация. Я буду поэтому называть задачи из этой категории организованно-сложными. Что заставляет цветок энотеры раскрываться с наступлением темноты? Почему солёная вода не утоляет жажду? <…> Как описать процесс старения в биохимических терминах? <…> Что такое ген, и как первоначальное генетическое строение живого организма проявляется в развитых характеристиках взрослой особи? <…>

Все это, безусловно, сложные задачи. Но они не являются неорганизованно-сложными, в решении которых ключевую роль играют статистические методы. Во всех этих задачах приходится иметь дело со значительным количеством взаимосвязанных факторов, образующих органическое целое.

В 1932 году, когда науки о жизни ещё только стояли на пороге создания эффективных аналитических методов, позволяющих изучать организованную сложность, уже, по словам доктора Уивера, высказывались предположения, что если науки о жизни существенно продвинутся по этому пути, то «могут появиться возможности распространить новые подходы, пусть даже лишь в рамках полезной аналогии, на обширные области поведенческих и социальных наук».

За прошедшую с тех пор четверть века науки о жизни сделали огромный и блистательный шаг вперёд. Необычайно быстро они накопили колоссальное количество неизвестных ранее сведений. Они также многократно увеличили свой теоретический багаж и запас экспериментальных методов, и этого оказалось достаточно, чтобы поставить важнейшие новые вопросы и показать, что мы находимся лишь в самом начале процесса познания.

Этот прогресс оказался возможен лишь потому, что задачи, которые ставят науки о жизни, были признаны организованно-сложными и способы, какими их пытались решать, соответствовали их характеру.

Недавний прогресс в науках о жизни говорит нам нечто чрезвычайно важное об организованно-сложных задачах из других областей. Он говорит, что задачи подобного рода доступны пониманию и анализу, что отнюдь не следует считать их, пользуясь выражением доктора Уивера, «иррациональными в некоем безнадёжном и мрачном смысле».

Посмотрим теперь, какое отношение все это имеет к большим городам.

Как и в науках о жизни, задачи, возникающие в больших городах, — это организованно-сложные задачи. Они отражают «ситуации, в которых полдюжины или даже несколько десятков величин изменяются одновременно, причём тонко взаимосвязанным образом». Большие города, как и науки о жизни, не ставят перед нами единичных организованно-сложных задач, разобраться в которых означало бы разобраться во всем. Общегородская задача разбивается на множество подзадач, которые, как и в науках о жизни, все также взаимосвязаны. Переменных много, но они ведут себя не случайным образом; они находятся во взаимной зависимости, образуя «органическое целое».

Возьмём снова в качестве иллюстрации маленький местный парк. Каждый отдельный фактор, касающийся этого парка, выскальзывает из рук, точно угорь; потенциально он может означать самое разное в зависимости от воздействия на него других факторов и от его реакции на это воздействие. Например, интенсивность использования парка зависит, в частности, от его дизайна. Но даже это частичное воздействие дизайна парка на его использование зависит, в свой черёд, от того, кто и когда приходит использовать парк, а это, в свою очередь, зависит от характера использования городских участков вокруг парка. Далее: воздействие этих способов использования на парк лишь отчасти определяется тем, как каждый из них влияет на парк независимо от других; отчасти это определяется ещё и тем, как они влияют на парк все вместе, в комбинации, ибо некоторые комбинации стимулируют воздействие своих компонентов друг на друга. Эти способы использования городского окружения парка и их комбинации, в свою очередь, зависят от других факторов — таких, как различия в возрасте зданий, размер кварталов и т. д., включая наличие самого парка как общего и объединяющего способа использования в этом окружении. Стоит нам существенно увеличить размер парка или переоформить его так, что новый дизайн будет отсекать и рассеивать пользователей с близлежащих улиц, вместо того чтобы объединять и перемешивать их, — и ситуация резко изменится. В игру вступят новые источники влияния как в самом парке, так и вокруг него. Задача очень далека от применения простой пропорции, связывающей общую площадь открытых участков с численностью населения, и бесполезно желать, чтобы задача была проще, чем она есть, или пытаться её насильственно упростить, потому что в реальной жизни это не простая задача. Независимо от наших желаний городской парк ведёт себя как организованно-сложная система, и ничего с этим не поделаешь. То же самое можно сказать и о других частях и свойствах больших городов. Хотя взаимосвязи между многими составляющими их факторами сложны, в том, как эти факторы воздействуют друг на друга, нет ничего случайного или иррационального.

Более того, рассматривая участки больших городов, хорошо функционирующие в одних отношениях и плохо в других (как это часто бывает), мы не можем даже анализировать их достоинства и недостатки, диагностировать проблемы и планировать полезные изменения, не подходя к задаче с учётом её организованной сложности. Приведу несколько упрощённых иллюстраций. Улица может великолепно функционировать в плане присмотра за детьми и сотворения непринуждённой и доверительной публичной жизни, но вместе с тем очень скверно справляться с решением всех прочих проблем, потому что она не смогла сшить себя с эффективным сообществом большего размера, которое, в свою очередь, может существовать или не существовать в зависимости от ряда других факторов. Или же улица может сама по себе располагать отличными физическими данными для генерации разнообразия и прекрасным физическим дизайном для непринуждённого присмотра за общественными местами, но вместе с тем из-за близости к мёртвой приграничной территории она может оказаться настолько безжизненной, что даже её обитатели будут испытывать перед нею страх. Или же улица может иметь мало собственных плюсов, создающих основу работоспособности, но географически быть настолько хорошо связанной с живым и работоспособным районом, что уже одно это обстоятельство будет обеспечивать её привлекательность, интенсивное использование и достаточную работоспособность. Нам хочется располагать более лёгкими и универсальными методами анализа, простыми «магическими» рецептами на все случаи жизни, но организованная сложность не поддаётся подобному упрощению, как бы мы этого ни хотели, как бы мы ни пытались закрыть глаза на реальность и обращаться с ней как с чем-то, чем она не является.

Почему большие города давно уже не были распознаны и поняты как организованно-сложные задачи, и почему с ними не обращались соответственно? Если специалисты по наукам о жизни сумели распознать организованно-сложный характер стоящих перед ними задач, то почему люди, профессионально занимающиеся большими городами, не поняли, какого рода задачи им необходимо решать?

История современных размышлений о больших городах, увы, сильно отличается от истории современных размышлений в сфере наук о жизни. Теоретики общепринятого современного градостроительства систематически ошибались, рассматривая большие города как простые или неорганизованно-сложные задачи и пытаясь анализировать их и обращаться с ними в соответствующем ключе. Не думаю, что эта имитация физических наук была сознательной. Вероятно, как это чаще всего бывает с предпосылками, на которых строится мышление, её источником послужил общий фонд интеллектуальных «спор», витавших в воздухе в то время. Тем не менее эти ошибки, скорее всего, не были бы допущены и уж точно не были бы увековечены, как это случилось, если бы не колоссальное неуважение к самому предмету исследования — к большим городам. Эти ошибки преграждают нам путь; их необходимо вытащить на свет божий, осознать как несостоятельные мыслительные стратегии и отбросить.

Градостроительство в духе Города-сада возникло в конце XIX века, и Эбенизер Хауард подошёл к задаче проектирования малого города во многом так же, как физик XIX века мог бы подойти к анализу простой задачи с двумя переменными. Двумя главными переменными в градостроительной концепции Города-сада были количество жилья (или жителей) и количество рабочих мест. Эти две величины, как считалось, простым и непосредственным образом взаимозависимы, так как образуют более или менее замкнутую систему. С жильём, в свою очередь, связаны некоторые подчинённые ему переменные, зависящие от него (но не друг от друга!) столь же простым и непосредственным образом: игровые площадки, открытые пространства, школы, общественный центр, стандартизованные поставки и услуги. Малый город как целое опять-таки был сведён к одной из двух переменных, участвующих в простой и прямой взаимозависимости между городом и зелёным поясом. Как упорядоченная модель система более или менее этим исчерпывается. И на этой простой основе соотношений между двумя переменными была выстроена вся теория самодостаточных малых городов как резервуара для излишков населения крупных городов и как возможных объектов регионального проектирования.

Как ни оценивай эту схему применительно к изолированным малым городам, в больших городах никаких подобных простых систем, описываемых двумя взаимосвязанными переменными, не просматривается — да их и не может там быть. Их не может быть и в малом городе с того момента, как он оказывается втянут в орбиту большого города с его богатством выбора и перекрёстного использования. Но, вопреки этому факту, градостроительная теория упорно пыталась применять к большим городам эту простую систему мышления и анализа; городские проектировщики и застройщики и сегодня считают, что держат в руках драгоценный самородок истины относительно природы решаемой задачи, когда пытаются формировать или переформировывать округи в больших городах, превращая их в системы с двумя переменными, одна из которых (например, площадь открытых участков) простым и непосредственным образом зависит от другой (например, численности населения).

Рассматривая большие города как простые задачи, теоретики и практики градостроительства вместе с тем не могли не видеть, что в действительности эти задачи простыми не являются. Но они справлялись с противоречием традиционным способом — так, как нелюбопытные (или неуважительно относящиеся к предмету исследования) всегда обходились с организованно-сложными ситуациями: объявляя их, если вспомнить формулировку доктора Уивера, «иррациональными в некоем безнадёжном и мрачном смысле»[73].

С конца 1920-х в Европе и с 1930-х в США градостроители, работавшие в крупных городах, начали усваивать сравнительно новые идеи теории вероятностей, применявшиеся в физике. Градостроители начали имитировать эти подходы ровно так, как если бы города были неорганизованно-сложными системами, доступными чисто статистическому анализу, позволяющему делать вероятностные прогнозы в отношении групп усреднённых величин.

Эта концепция большого города как некоего набора отдельных картотечных ящиков очень хорошо подошла к выдвинутой Ле Корбюзье идее Лучезарного города — к этой вертикальной и более централизованной версии Города-сада с его двумя переменными. Хотя сам Ле Корбюзье ограничился лишь благосклонным жестом в сторону статистического анализа, его схема предполагала статистическое переупорядочение неорганизованно-сложной системы, осуществимое математически; его башни в парке прославляли средствами искусства силу статистики и стали своего рода триумфом математического среднего.

Новые вероятностные методы и допущения по поводу характера задачи, предопределившие способы применения этих методов в градостроительстве, не заменили собой базовую идею о реформированном городе, описываемом двумя взаимозависимыми переменными. Новые идеи были, можно сказать, к ней добавлены. Целью по-прежнему оставались простые упорядоченные модели с двумя переменными. Но теперь к их разработке можно было подходить ещё более «рационально», отталкиваясь от якобы существующих неорганизованно-сложных систем. Если коротко — новые вероятностные и статистические методы обеспечили большую «точность», больший охват, породили, скажем так, более олимпийский взгляд на проблемы большого города и пути их решения.

Благодаря вероятностным методам старая задача — обеспечить «правильное» распределение магазинов в зависимости от параметров жилья на данном участке или от заранее установленной численности населения — стала, казалось бы, разрешимой; были разработаны приёмы «научного» проектирования стандартизованной торговли; вместе с тем такие теоретики градостроительства, как Стайн и Бауэр, достаточно рано поняли, что заранее спроектированные торговые центры в больших городах должны быть монополистическими или полумонополистическими, иначе статистика не будет давать верных прогнозов и город по-прежнему будет пребывать в безнадёжной и мрачной иррациональности.

Эти методы позволили также статистически проанализировать, основываясь на группах доходов и размерах семей, любое заданное количество людей, выселяемых из-за градостроительных проектов, после чего взять статистику нормальной сменяемости жильцов и аккуратно оценить разницу. Так возникло представление о допустимости крупномасштабных перемещений горожан. В статистическом плане эти люди больше не принадлежали ни к каким общностям, кроме семьи и мысленно с ними можно было обращаться ровно так же, как с песчинками, электронами или бильярдными шарами. Чем больше выселяемых тем более лёгким объектом планирования на основе математического усреднения они становятся. На этой основе идея полной расчистки всех трущоб и пересортировки их жителей за десять лет легко приходила на ум и казалась здравой; вообразить себе выполнение этой работы за двадцать лет было посложней, но ненамного.

Логически развивая тезис о том, будто большой город как он есть — это неорганизованно-сложная задача, эксперты по жилью и градостроители, похоже, на полном серьёзе решили, что почти каждое конкретное нарушение функционирования можно исправить, открывая и наполняя новый картотечный ящик. Отсюда проистекают, например, такие формулировки в заявлениях политических партий: «Акт 1959 года о жилищном строительстве <…> следует дополнить <…> программой обеспечения жильём семей с умеренными доходами, которые слишком высоки для предоставления им государственного жилья, но недостаточны, чтобы они могли обеспечить себя сносными жилищными условиями на частном рынке».

С помощью статистических и вероятностных методов, кроме того, стало возможным составлять внушительные на первый взгляд градостроительные обзоры больших городов — обзоры, которые выходят с помпой, практически никем не читаются и затем тихо погружаются в заслуженное забвение, будучи не чем иным, как рутинными упражнениями в статистической механике для неорганизованно-сложных систем. Стало возможным также разрабатывать и наглядно представлять на картах генеральные планы для статистически мыслимых больших городов, и к этим планам люди относятся более серьёзно, ибо мы все привыкли считать, что карта и реальность непременно связаны между собой, а если они не связаны, то это можно исправить, изменив реальность.

Эти методы позволили не только превращать горожан, их доходы, их расходы и их жилищные условия, по существу, в неорганизованно-сложные задачи, сводимые после ранжирования и усреднения к простым задачам, но и подходить таким же образом к проблемам городского транспорта, промышленности, парков и даже культурных учреждений.

Более того, интеллектуально вполне допустимой стала разработка «скоординированных» схем для ещё больших территорий. Чем обширней территория, чем многочисленней население, тем рациональней и легче обходиться и с тем и с другим как с неорганизованно-сложными задачами, на которые можно смотреть с некой олимпийской высоты. В этой системе мышления горько-ироничное замечание, что регион — «часть суши, надёжно превышающая по размерам крупнейшую из территорий, чьих проблем мы не можем решить», превращается в простую констатацию базового факта, касающегося неорганизованно-сложных систем. Это все равно что сказать, что крупная страховая компания лучше приспособлена к усреднению рисков, чем мелкая.

Между тем, пока градостроительство вязло в глубокой трясине ошибочных представлений о самой природе решаемой задачи, науки о жизни, не обременённые подобными ошибками, стремительно развивались, и некоторые из выработанных ими концепций представляют собой именно то, в чем нуждается градостроительство: помимо базовой стратегии распознавания организованно-сложных задач, они обогатили нас соображениями о способах анализа и решения проблем такого рода. Эти успехи, разумеется, просочились из наук о жизни в сферу общего знания; они стали частью современного интеллектуального багажа. Поэтому все большее число людей мало-помалу начинает думать о больших городах как об организованно-сложных задачах — как об организмах, насыщенных неисследованными, но, безусловно, сложно переплетёнными и, несомненно, в принципе доступными пониманию взаимосвязями. Настоящая книга — одно из выражений этой идеи.

Эта точка зрения пока что мало распространена среди самих градостроителей, среди городских архитекторов и дизайнеров, среди бизнесменов и законодателей, которые, конечно же, черпают свои градостроительные представления из того, что установлено и давно принято в кругах «экспертов». Мало распространена эта точка зрения и в школах градостроительства (там, похоже, менее, чем где-либо).

Градостроительство как отрасль переживает стагнацию. В нем много суеты, но нет движения вперёд. Нынешние проекты демонстрируют лишь минимальный прогресс (а то и вовсе никакого) по сравнению с проектами, разрабатывавшимися поколение назад. В области транспорта — как на региональном, так и на местном уровне — не предложено ничего такого, что не было предложено и популяризовано ещё в 1938 году компанией General Motors посредством диорамы на Всемирной выставке в Нью-Йорке, а до этого — в проектах Ле Корбюзье. В некоторых отношениях налицо откровенный регресс. Ни одно из сегодняшних бледных подражаний Рокфеллер-центру не сравнится с оригиналом, созданным четверть века назад. Даже по собственным меркам общепринятого градостроительства нынешние жилые массивы ничем не лучше, а обычно хуже, чем те, что построены в 1930-е годы.

Пока градостроители и находящиеся под их влиянием бизнесмены, займодатели и законодатели держатся за некритически принятый ими постулат, будто они имеют дело с задачей из области физических наук, прогресс в градостроительстве невозможен. Ещё бы оно не стагнировало! У него отсутствует первейшее условие практичной и прогрессивной мысли — понимание характера решаемых задач. Не располагая таким пониманием, оно нашло кратчайшую дорогу в тупик.

Из того, что в науках о жизни и в больших городах возникают задачи одинакового рода, не следует, что эти задачи одинаковые. Структуру живой протоплазмы и структуры, образуемые живыми людьми и их деятельностью, невозможно изучать под одними и теми же микроскопами.

Однако тактические методы понимания в обоих случаях сходны в том смысле, что и там и здесь требуется детальное рассмотрение, рассмотрение под микроскопом в прямом или переносном смысле, а не более обобщённое рассмотрение невооружённым глазом, пригодное для простых задач, и не отдалённое рассмотрение с помощью телескопа, применяемое в случае неорганизованно-сложных задач.

В науках о жизни для изучения организованной сложности выделяют некий специфический фактор или величину — например, фермент, — после чего кропотливо изучают его сложные взаимоотношения и взаимосвязи с другими факторами или величинами. Все это рассматривается с учётом поведения (а не простого присутствия) других специфических (не обобщённых) факторов или величин. Разумеется, методы анализа систем с двумя переменными и неорганизованно-сложных систем тоже используются, но лишь со вспомогательными целями.

В принципе эта тактика во многом совпадает с той, которую следует использовать для понимания больших городов и помощи им. В том, что касается понимания больших городов, важнейшими мыслительными привычками мне кажутся следующие:

1. Думать в категориях процессов.

2. Рассуждать индуктивно, идя от частного к общему, а не наоборот.

3. Искать «неусредненные» ключи к решению, связанные с весьма малыми величинами, но проливающие свет на то, как функционируют более крупные и более «усреднённые» величины.

Если вы зашли в чтении этой книги так далеко, пространные разъяснения этих тактических принципов вам не нужны. Тем не менее я разъясню их кратко, прямо высказав то, что иначе осталось бы высказанным лишь косвенно.

Зачем думать в категориях процессов? Объекты в больших городах — будь то здания, улицы, парки, районы, ориентиры или что-либо другое — могут проявлять в корне различные свойства в зависимости от ситуации и окружения. Так, например, в отношении городских жилищ ни к чему полезному невозможно прийти ни мысленно, ни на практике, если рассматривать их абстрактно — как «жилой фонд». Жилые дома в большом городе — как существующие, так и проектируемые — это конкретные специфические здания, всегда вовлечённые в разнообразные специфические процессы — такие, как выход из трущобного состояния, формирование трущоб, генерация или саморазрушение разнообразия[74].

Большие города и их составные части обсуждались в этой книге почти исключительно как процессы, что продиктовано самим предметом исследования. В больших городах процессы существенно важны. Более того, думая о процессах в больших городах, невозможно не думать о катализаторах этих процессов, и это также существенно важно. Процессы в больших городах отнюдь не являются загадочными, сокровенными, понятными только специалистам. Они понятны почти каждому. Многие рядовые люди уже сейчас их понимают; просто они не дали этим процессам названий и не осознали того, что, поняв эти обыденные причинно-следственные взаимосвязи, мы способны ещё и направлять их, если захотим.

Зачем рассуждать индуктивно? Затем, что обратный путь рассуждений — от общего к частному — в конечном итоге приводит нас к абсурду, как это случилось с бостонским градостроителем, твёрдо знавшим (вопреки всем доступным ему жизненным фактам), что Норт-Энд — жуткая трущоба, ибо это следовало из общих положений, на которые он как эксперт должен был опираться.

В данном случае ошибка очевидна, поскольку общие положения, из которых исходил градостроитель, сами по себе бессмысленны. Однако индуктивное мышление не менее важно для того, чтобы выявлять, понимать и конструктивно использовать силы и процессы, реально присутствующие в больших городах и потому отнюдь не бессмысленные. Я высказала немало общих суждений об этих силах и процессах, но ни при каких обстоятельствах не следует думать, что эти обобщения можно использовать рутинным образом, заявляя на их основании, что должны означать те или иные частные случаи. Реальные процессы в больших городах слишком сложны, чтобы быть рутинными, слишком конкретны, чтобы их можно было возводить в ранг абстракций. Они всегда состоят из взаимодействий между уникальными комбинациями частностей, и без знания этих частностей обойтись невозможно.

Индуктивное мышление подобного рода, опять-таки, вполне доступно рядовым заинтересованным горожанам, которые и здесь имеют преимущество перед градостроителями. Градостроители прошли школу дедуктивного мышления, как пресловутый бостонский эксперт, слишком хорошо усвоивший её уроки. Вероятно, из-за неправильной подготовки градостроители часто выглядят интеллектуально хуже оснащёнными для понимания частностей и уважительного к ним отношения, чем рядовые люди, не подкованные научно, но привязанные к округе, привычные к её использованию и не имеющие склонности думать о ней в общих или абстрактных категориях.

Зачем искать «неусредненные» ключи к решению, связанные с малыми величинами? Разумеется, обширные статистические исследования иногда могут быть источником полезной абстрактной информации о размерах, пределах изменения, средних и медианных значениях того или этого. Проводимые периодически, исследования могут показывать нам, как меняются эти цифры. Однако они почти ничего не говорят о том, как эти величины функционируют в организованно-сложных системах.

Чтобы разбираться в функционировании, мы нуждаемся в точечных подсказках. Например, никакие статистические исследования делового центра нью-йоркского Бруклина не способны сказать нам о проблеме, испытываемой этим деловым центром, и о её причине так же много, как пять коротких строчек в одном-единственном газетном объявлении. Там указаны часы работы пяти книжных магазинов, входящих в сеть «Марборо». Три из них (один поблизости от Карнеги-холла на Манхэттене, другой около Нью-йоркской публичной библиотеки недалеко от Таймс-сквер, третий в Гринвич-Виллидже) открыты до полуночи. Четвёртый расположенный у Пятой авеню и Пятьдесят девятой улицы, работает до десяти вечера. Пятый, в бруклинском даунтауне, закрывается в восемь вечера. Там, где есть бизнес, администрация сети держит магазины открытыми допоздна. Объявление говорит нам, что деловой центр Бруклина к восьми вечера вымирает, и это соответствует действительности. Никакие статистические сводки (и, безусловно, никакие бездумные, механические предсказания на основе этих сводок, никакая чушь, нередко ныне выдаваемая за «проектирование») не дают нам так много ценной информации о строении и нуждах бруклинского даунтауна, как этот маленький, но предельно конкретный ключик к функционированию этого даунтауна.

Для сотворения «неусреднённого» в крупных городах необходимы большие количества «усреднённого». Но, как было сказано в главе 7, посвящённой генераторам разнообразия, само по себе присутствие больших количеств чего бы то ни было — людей, способов использования, строений, рабочих мест, парков, улиц и т. д. — ещё не гарантирует интенсивной генерации городского разнообразия. Эти количества могут действовать в рамках инертных систем с низкой энергией, в лучшем случае лишь поддерживающих собственное существование. А могут составлять взаимодействующие, высокоэнергетичные системы, которые творят «неусреднённое» как побочный продукт.

«Неусреднённое» может иметь материальный характер, как, например, в случае бросающихся в глаза небольших элементов гораздо более обширных и «усреднённых» визуальных картин. Оно может быть экономическим (единственные в своём роде магазины) или культурным (необычная школа или уникальный театр). Оно может быть социальным, как, например, публичные персонажи — завсегдатаи тех или иных мест, как жители или пользователи округи, выделяющиеся из общей массы в финансовом, профессиональном, расовом или культурном отношении.

Дозы «неусреднённого», в любом случае сравнительно малые, необходимы большому городу для полнокровия. Однако я говорю о них сейчас в ином аспекте: «неусреднённые» величины важны для нас и как аналитические инструменты — как подсказки, ключи. Зачастую только они сигнализируют о том, как действуют — или бездействуют — те или иные крупные величины в сочетании друг с другом. В порядке грубой аналогии можно упомянуть о витаминах, количественно составляющих чрезвычайно малую часть протоплазматических систем, или о микроэлементах в кормовых растениях. Эти компоненты необходимы для хорошего функционирования систем, в которые они входят; однако их польза этим не исчерпывается, ибо они могут служить и служат важными показателями того, что происходит в этих системах.

Эта осведомлённость о «неусреднённых» факторах (или об их отсутствии), опять-таки, доступна любому горожанину. Поистине жители крупных городов, как правило, большие неформальные специалисты именно в этом вопросе. Осведомлённость рядовых горожан о «неусреднённых» величинах вполне созвучна важности этих сравнительно малых величин. И вновь градостроители бледно выглядят на их фоне. Они обязаны считать «неусреднённые» величины малозначительными, поскольку эти величины малозначительны статистически. Градостроители натренированы на то, чтобы сбрасывать со счета самое существенное.

Копнём теперь несколько глубже болотистую почву интеллектуальных заблуждений по поводу больших городов, в которой погрязли ортодоксальные реформаторы и градостроители (а вместе с ними мы все). Под глубоким неуважением градостроителей к своему предмету, под худосочными представлениями о «безнадёжной и мрачной» иррациональности больших городов, о царящем в них хаосе, лежит давнее заблуждение, касающееся взаимоотношений больших городов — и рода человеческого — с остальной природой.

Люди, конечно, в такой же мере составляют часть природы, как медведи гризли, как пчелы, как киты, как сорго. Города, построенные людьми, будучи продуктом одной из природных форм, столь же естественны, как колонии луговых собачек или устричные банки. Ботаник Эдгар Андерсон сочинил для журнала Landscape серию остроумных и тонких очерков о больших городах как природных образованиях. «На большей части земного шара, — пишет он, — укоренилось представление о человеке как о городолюбивом существе». Наблюдать за природой, замечает он, «в большом городе не трудней, чем за городом: нужно только воспринимать человека как часть природы. Для нас, принадлежащих к виду Homo sapiens, что, как не этот вид, может послужить эффективным путеводителем к более глубокому пониманию естественной истории?» Любопытная, но объяснимая вещь произошла в XVIII веке. В предшествующий период европейские города сослужили своим жителям хорошую службу, став посредниками между ними и суровыми природными воздействиями, благодаря чему стало в массовом порядке возможно то, что прежде было редкостью: сентиментализация природы или, по крайней мере, сентиментализация сельских или дикарских взаимоотношений с ней. На одном уровне проявлением этой сентиментализации была Мария-Антуанетта, изображавшая молочницу. Ещё более глупым её проявлением на другом уровне стала романтическая идея о «благородном дикаре». Обращаясь к нашей стране, сюда же можно отнести интеллектуальное неприятие Томасом Джефферсоном городов, где живут свободные мастеровые и ремесленники, и его мечту об идеальной республике самодостаточных поселян-йоменов — трогательную мечту хорошего и великого человека, чью собственную землю обрабатывали рабы.

В реальной жизни дикари (и крестьяне) — это наименее свободные из людей. Это люди, опутанные традициями, связанные кастовыми представлениями, скованные предрассудками, одержимые подозрительностью и дурными предчувствиями в отношении всего чужого. «Городской воздух делает человека свободным», — гласила средневековая поговорка, и тогда городской воздух в буквальном смысле делал свободным беглого крепостного. Воздух больших городов и сегодня делает свободными беглецов из «городов одной компании», с плантаций, с агропромышленных ферм, с мелких малорентабельных ферм, с маршрутов сельскохозяйственных рабочих-сезонников, из шахтёрских посёлков, из однородных по классовому составу пригородов.

Благодаря посредничеству больших городов широко распространился взгляд на «природу» как на благодетельное, чистое, облагораживающее начало — взгляд, заодно наделяющий такими же качествами и «естественного человека» (насколько «естественного» — выбирайте на свой вкус). В противоположность всему этому выдуманному благородству, чистоте и благодетельности большие города, не будучи выдумками, могли рассматриваться как вместилища зла и как явные враги природы. И когда люди начали смотреть на природу такими же глазами, какими дети смотрят на большого симпатичного сенбернара, что может быть естественней, чем желание привести это милое существо и в свой город, чтобы городу по ассоциации тоже досталась толика благородства, чистоты и благодетельности?

В сентиментализации природы есть свои опасности. Под большинством сентиментальных идей неосознанно таится глубокое неуважение к их объекту. Не случайно мы, американцы, будучи, возможно, чемпионами мира по сентиментальному отношению к природе, в то же время, похоже, опередили всех по части хищнического и грубого уничтожения дикой и сельской местности.

Источник этой шизофрении — не любовь к природе и не почтение к ней. Её источник — сентиментальное желание поиграть, причём весьма покровительственно, с некой уплощённой, стандартизованной, наделённой пригородными чертами тенью природы, желание, сопровождаемое явным неверием в то, что мы и наши города в силу самого своего существования являемся законной частью природы и связаны с ней глубже и крепче, чем стрижка травы, солнечные ванны и медитативное парение духа. И вот каждый божий день ещё несколько тысяч акров нашей сельской местности пожираются бульдозерами, покрываются сетью дорог и заселяются пригородными жителями, убившими то, в поисках чего они пришли. Наше незаменимое богатство, редкое на этой планете природное сокровище — обилие первоклассных сельскохозяйственных земель — приносится в жертву строительству шоссе и созданию парковочных площадок при супермаркетах так же безжалостно и бездумно, как уничтожаются леса, как загрязняются реки и ручьи, как воздух наполняется бензиновыми выхлопами (продуктами природной деятельности, длившейся на протяжении геологических эпох) в угоду нашей великой общенациональной идее бегства от «неестественности» большого города в царство выдуманной природы.

Жиденькую полупригородную и пригородную кашицу, которую мы при этом творим, сами же обитатели этих мест очень быстро начинают презирать. Эти неплотно заселённые территории ни в какой разумной мере не обладают внутренним полнокровием, жизнеспособностью и долговечностью, от них как от мест проживания мало пользы. Лишь немногие из них (как правило, самые дорогие) сохраняют привлекательность существенно дольше, чем на протяжении жизни одного поколения; затем они начинают загнивать на манер «серых зон» в больших городах. Поистине огромные пространства, занимаемые ныне городскими «серыми поясами», — это вчерашние поселения тех, кто хотел быть «ближе к природе». К примеру, возраст половины зданий на тридцати тысячах акров пришедших в упадок или стремительно в него приходящих жилых территорий в северном Нью-Джерси не превышает сорока лет. Ещё через тридцать лет мы столкнёмся с новыми проблемами упадка и загнивания на таких громадных площадях, что сегодняшние проблемы «серых поясов» в больших городах покажутся пустяками. При всей разрушительности этих процессов невозможно сказать, что они идут в силу случайного стечения обстоятельств или помимо нашей воли. Нет, мы как общество получаем именно то, чего хотели.

Природа как объект сентиментализации и предполагаемая антитеза большому городу — это, судя по всему, трава, свежий воздух и мало что ещё, и результатом столь нелепого непочтения к ней становится разрушение даже тех её элементов, которые в прошлом официально и публично берегли, как любимых домашних питомцев.

Например, на реке Гудзон к северу от Нью-Йорка имеется парк Кротон-Пойнт, находящийся в ведении штата. Там устраивают пикники, играют в мяч и любуются величественным (но загрязнённым) Гудзоном. У самой реки там имеется (точнее, имелась) одна геологическая редкость: участок берега шагов в пятнадцать длиной, где из бело-голубой глины, оставленной ледником, речные струи и солнечные лучи совместно создавали глиняных собачек. Это природные скульптуры, твёрдые почти как камень, высушенные солнцем и являвшие необычайное разнообразие форм — от нежно изогнутых и удивительных в своей простоте до фантастически-вычурно-восточных. Во всем мире очень немного мест, где находят глиняных собачек.

Поколение за поколением нью-йоркские студенты-геологи, приезжавшие на пикники горожане, утомлённые игроки в мяч и восхищённые дети искали там глиняных собачек и уносили любимцев домой. Тем не менее глина, река и солнце без устали творили новых, и новых, и новых, никогда при этом не повторяясь.

Время от времени на протяжении ряда лет я, которую давным-давно познакомил с глиняными собачками преподаватель геологии, приезжала туда поохотиться за сокровищами. Несколько лет назад мы с мужем привезли в парк наших детей, чтобы они тоже поискали собачек и поняли, как они создаются.

Но улучшатели природы опередили нас на год. Глинистый склон на этом маленьком уникальном участке берега был уничтожен. На его месте мы увидели подпорную стенку в сельском стиле и продолжение парковых лужаек. Формально, статистически говоря, парк был благоустроен. Предприняв там и тут раскопки на новой лужайке (ибо что мешает осквернить результат осквернения, совершённого другими?), мы нашли фрагменты глиняных собачек, раздавленных бульдозерами, — последние свидетельства природного процесса, который, скорее всего, был прекращён здесь навсегда.

Кто мог предпочесть эту подгонку под скучные пригородные стандарты нестареющему чуду? Что за инспектор по паркам разрешил подобное надругательство над природой? Тут явно не обошлось без слишком хорошо нам знакомого типа мышления, когда видят лишь беспорядок там, где налицо чрезвычайно сложный и уникальный порядок. Когда, глядя на большой город, видят лишь беспорядок в бьющей ключом жизни его улиц и рефлекторно стремятся выровнять её, стандартизовать, подогнать под пригородные мерки.