Язык

Язык

В начале было слово.

Подпись под эстампом, изображающим Гитлера, выступающего перед товарищами

Основным материальным носителем идеальной информации является слово.

«Язык в развитом социалистическом обществе. Языковые проблемы развития системы массовой коммуникации в СССР»

В 1920 г. Евгений Замятин, изображая в романе «Мы» Единое государство, отметил, что в этом государстве будущего говорят на особом языке. Это был русский язык — Замятин писал на нем — и в то же время не совсем русский. Слова могли в нем обозначать то, что Государство хотело, чтобы они обозначали. Замятин первым засвидетельствовал в литературе факт рождения нового — советского — языка. В двадцатые годы обнаружили этот феномен и другие — самые проницательные — писатели: М. Зощенко, А. Платонов. М. Булгаков. Писатели регистрируют возникновение новой системы, которую несколько десятилетий спустя Чеслав Милош назовет «логократией». Ален Безансон сформулирует ее основу: «В режиме, где власть „на кончике языка“, степень распространения „деревянного языка“ как нельзя более точно определяет степень распространения власти».

Язык — важнейшее, самое могучее оружие в руках государства, решившего трансформировать человека. Создание нового языка преследует две цели: получить «инструмент для выражения мировоззрения и мыслей, которые положено иметь…», сделать «все иные формы мышления невозможными». Новый язык, следовательно, одновременно — средство коммуникации и оружие репрессии.

Особенность нового — советского — языка в том, что главную роль играет в нем слово. Это слово, потерявшее свой имманентный смысл, стало пустой скорлупой, в которую Высшая Инстанция вкладывает угодный ей смысл. После очередного ареста Андрей Амальрик был осужден за то, что «клеветнически утверждал, что в СССР нет свободы слова». В данном случае, «свобода слова» означала необходимость осуждения диссидента. В телеграмме картофелеводам Брянской области генеральный секретарь ЦК Брежнев сообщает: «Картофель — это ценнейшая продовольственная, техническая и кормовая культура». Адресаты, возделывающие картофель 200 лет, декодируют текст: в стране нет картофеля.

Слово скрывает реальность, создает иллюзию, сюрреальность, но одновременно сохраняет связь с действительностью, кодируя ее. Советский язык — кодовая система, знаки которой определяются Высшей Инстанцией. Смысл этих знаков сообщается всем, кто пользуется языком, но — в разной степени. Место занимаемое на иерархической лестнице общества определяет степень посвящения в тайны кодовой системы. Имеется первое значение, второе значение, третье…

Советский язык — в процессе строительства. Он еще не достиг идеала 1984 года, когда, например, министерство полиции называется министерством любви — в СССР оно носит откровенное название — комитет государственной безопасности. Слово «безопасность» (во всех странах «зрелого социализма» в названии политической полиции есть это слово) предупреждает, что время «всеобщей любви» еще не наступило. Андрей Синявский представил в романе «Любимов» вождя, обладающего магической властью, который объявляет речную воду спиртом. Это — идеал: слово меняет материю. Но те, кто пьют, жалуются: по вкусу спирт но от него не пьянеют. В песне Александра Галича образцовый советский рабочий Клим Петрович, которому партия приказывает выступить на митинге против израильской военщины, получает в руки не ту бумажку. Он читает «Израильская военщина известная всему свету! Как мать говорю и как женщина требую их к ответу!» Никто в зале ошибки не замечает и оратора награждают аплодисменты. Это — реальность. Потребители советского языка пьянеют от него — наполовину. Они знают смысл кодового знака «израильская военщина», его употребление должно вызывать — во многих случаях вызывает — необходимый условный рефлекс.

Слово приобретает магический характер, становится заклинанием. Формула Маршала Маклюгана — медиум это послание — очень точно определяет неограниченные возможности советской системы: государство является и посланием и медиумом, оно создает язык и распространяет его, контролируя содержание и технику. То, что в несоветском мире называют масс-медиа, средства массовой информации, в Советском Союзе откровенно наречено: средства массовой информации и пропаганды, сокращение СМИП. В заблуждение здесь вводит только союз «и» — поскольку информация является пропагандой, а пропаганда подается под видом информации.

Официальное определение советской системы массовой информации и пропаганды — ее характера и функции — как нельзя более точно: СМИП «имеет определенную организованную целостность эталонных взглядов, которую организованно и методически реализует в жизненном материале посредством речи, также предварительно продуманной и организованной». Советское государство, располагая тотальной властью над словом и средствами его передачи, распространяет «целостные эталонные взгляды», действуя организованно, методически, по плану. Государство определяет смысл слова, обстоятельства его использования, создает магический круг, в который вынужден войти каждый. кто хочет и понять и быть понятым — в границах советской системы.

Попытка вырваться из круга, говорить на ином языке, понять не полагающееся «по чину» значение, становится преступлением. В приговоре, вынесенном в 1983 г. двум сибирским рабочим Александру Шатравке и Владимиру Мищенко, за «распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй», говорится, что они знакомили рабочих с «обращением», в котором содержался призыв создавать независимые группы для организации диалога между СССР и США. Этот призыв — говорится в приговоре — «означает создание групп, независимых от той борьбы за спасение человечества, которую ведут партия и правительство, весь народ в целом».8 Преступление А. Шатравки и В. Мищенко заключается в нарушении мифа единства, в посягательстве на «целостность эталонных взглядов», в желании мыслить независимо.

В научно-фантастическом романе братьев Стругацких «Обитаемый остров» изображена художественная модель мира, где полностью осуществлена тотальная власть над словом и средствами его передачи. Роман рассказывает о неведомой планете, жители которой непрерывно подвергаются облучению. В результате мозг теряет всякую способность к критическому анализу действительности, в душах обитателей тоталитарной планеты исчезает «всякое сомнение в словах и делах власти». Это — мечта, это — цель тоталитарного режима.

Для достижения этой цели — необходим язык, превращенный в оружие, в инструмент трансформации человека. Необходима особая техника его использования. Первая особенность советского языка в том, что он создается планомерно, причем основы его закладываются еще до революции.

Гитлер считал, что все великие революции обязаны своим происхождением и своим успехом произнесенному слову, людям, которые привлекали последователей могучим словесным выражением. Он ставил в один ряд Христа, Ленина, Муссолини, имея, конечно, в виду и себя. Нет сомнения, что Великая Октябрьская социалистическая революция обязана своим происхождением и своим успехом Ленину. Но хорошо известно и то, что он был посредственным оратором. Его сила заключалась в писаном слове, в осознании могущества Слова, в изобретении техники использования Слова, в создании модели советского языка.

Шестьдесят лет назад крупнейшие русские лингвисты — сразу после смерти Ленина — подвергли анализу язык Вождя, его политическую речь. Это был бесстрастный, объективный разбор модели нового языка. Ученые не могли предвидеть обожествления Ленина, дальнейшей судьбы модели языка, которую он создал. Для них Ленин был великим политическим деятелем, очень своеобразным оратором.

Лингвисты исходят из несомненного для них факта: «Наиболее значительной областью современной прозы являются произведения социально-политические. Наиболее крупной, мировой величиной в современной социально-политической литературе был Ленин». Ленин изучается, как величайший писатель времени. Через пять лет новый Вождь совершенно естественно оденет на себя корону величайшего писателя — эта корона станет аксессуаром генерального секретаря. Произойдет, как я вспоминал, сакрализация слова Вождя.

В речи Ленина лингвисты обнаруживают основные приемы, технику «сакрального слова», которое — с помощью этой техники — превращается в «откровение», в голос с Синая.

Важнейшую роль в языке Ленина играет слово, смысловое значение отдельного слова. «Спор Ленина со своими противниками, будут ли то его враги или товарищи по партии, начинается обычно со спора „о словах“ — утверждения, что слова изменились». Ленин «снижает революционную фразу», борется с «революционной фразой», с «большими словами», с «гладкими словами». Правильно подметив эту тенденцию стиля Ленина — разоблачение «революционных» слов, фраз, лозунгов — лингвисты восприняли ее, как явление положительное, как стремление освободить язык от фразы, от гладких, «больших» слов. Трудно упрекать за это лингвистов, не знавших, что произойдет дальше. Судьба ленинской модели языка свидетельствует, что борьба Ленина носила характер расчистки поля, ликвидации противника — слов с определенным, исторически сложившимся значением. Ленин разоблачает слова: «Свобода», «Равенство», «Народ». Он, например, пишет: «Поменьше болтовни о „трудовой демократии“, о „свободе, равенстве, братстве“, о „народовластии“ и тому подобное».

Все эти «гладкие слова», входившие в революционный словарь, начиная с Французской революции, Ленин высмеивает, разоблачает, изгоняет из речи. Он настаивает на своем праве придавать словам подлинное значение и отрицает за противниками право употреблять революционные слова без санкции Вождя.

Разоблачение «фразы», это — в действительности — замена ее другой, апробированной, лишение слова его имманентного значения, это первый элемент стиля Вождя, то, что лингвисты называют «разубеждающая речь Ленина». Второй элемент — «убеждающая речь». Ее главная особенность — превращение «общих положений… в лозунги, словесные директивы политического действия». Ленин стремится в своих словесных конструкциях «к формулам-лозунгам, имеющим тесное, конкретное, актуальное значение». Как выразился позднее Геббельс: мы говорим не для того, чтобы что-то сказать, но для того, чтобы получить определенный эффект.

Модель ленинской речи складывается из слова, значение которого определяет сам оратор. Слово это становится кирпичом конструкции, представляющей собой «формулу-лозунг». Ленин разрабатывает особую композицию, которая позволяет утверждать эту «формулу-лозунг» в сознании читателя и слушателя. Речь делится на абзацы: она становится убедительной, поскольку расчлененность создает впечатление последовательности. Затем, как важнейший элемент композиции, используется повторение. С помощью повторений строится квадрат, сосредотачивающий внимание, Оживающий поле возможностей, зажимающий мысль в тесное кольцо единственного выхода. Ленин, например, повторяет глагол во всех трех временах: «было, есть и будет», «отношения налаживаются, должны наладиться, будут налажены». Ленин, как правило, использует трехчастную формулу. В языковых формулах число три есть синоним «много». Недаром тремя точками обозначается «многоточие», недаром в сказках все совершается на третий раз. Используя синтаксическую символику, Ленин создает иллюзию словесной полноты. Повторения звучат, как вывод. Слушатель и читатель лишаются возможности выбора — им дано решение, дан ответ: единственный, ибо правильный, правильный, ибо единственный.

Отмеченная Б. Томашевским безглагольность, субстантивизация глагола придает конструкциям Ленина модальность приказа. Так создается законченная модель языка советского вождя: слово, лишенное имманентного смысла; составленный из подобных слов лозунг; изложенный в композиции, которая навязывает эту формулу-лозунг, как единственный ответ-решение-приказ.

Исследование политической речи Ленина появилось в журнале «левого фронта искусств» («ЛЕФ») не случайно. Футуристы, последователи «формального метода», считавшие себя естественными представителями революции в искусстве, взяли на себя задачу формулировки законов нового языка,

Для них ясно: «Революция выдвинула практические задачи — воздействия на психику массы, организации воли класса». Революция ставит цель: выковать нового человека. Футуристы дают средство: «Искусство… является одним из острейших классовых орудий воздействия на психику». Они ставят перед собой программу максимум — осуществить «сознательную реорганизацию языка применительно новым формам бытия», бороться за «эмоциональный тренаж психики производителя-потребителя». Развивая эти мысли, изложенные теоретиком футуризма Сергеем Третьяковым, лингвист Григорий Винокур представил основные черты понятия ранее неизвестного — языковой политики. «Языковая политика, — определяет Винокур, — есть ни что иное, как основанное на точном, научном понимании дела. вмешательство социальной воли в структуру и развитие языка, являющегося объектом этой политики».

Вмешательство начинается в области фразеологии, то есть в области лексики, словаря. «Именно на словаре легче всего осуществлять социальное воздействие на язык, — пишет Винокур. — Куда легче, к примеру, заменить одно слово другим, чем дать новую форму падежу». Он резюмирует свою мысль: «рационализация фразеологии есть первая проблема языковой политики». Для Винокура «рационализация фразеологии» означала «ее омоложение», т. е. обновление лозунгов, фиксированных формул, терминов.

И здесь обнаруживается поразительная наивность талантливого лингвиста, отражавшая поразительную политическую наивность футуристов, представителей «левого искусства». Они говорили о необходимости воздействовать на психику человека с помощью языка, они предлагали технику. Но оказалось, что они не понимали системы, которая создавалась, характера правящей партии. Винокур констатирует: «Фразеология революции оправдала себя. Вне этой фразеологии нельзя было мыслить революционно или о революции». Это очень правильное и важное наблюдение: без революционных лозунгов, без революционного словаря не были бы возможны ни изменения образа мысли масс, ни сама революция. Удачная фразеология во многом определила удачу революции: были найдены «нужные слова… переход от восприятия которых к действию не осложнялся никакими побочными ассоциациями: прочел и действуй!» Это отличное определение лозунга: слово, которое не осложняется побочными ассоциациями, и требует перехода к действию. Например, самый знаменитый лозунг революции: Грабь награбленное! В удачном лозунге сочетались: «простое как мычание» содержание и форма, характеризующаяся «восклицательной интонацией, монотонной, но упорной мелодикой».

Прошла революция, закончилась гражданская война. Коммунистическая партия продолжает использовать испытанную технику. В 1923 г. «Правда» писала: «В каждый данный момент наша пресса с особой яркостью выдвигает основные лозунги, узловые пункты, ударные точки и бьет в них настойчиво, упорно, систематически — «надоедливо», говорят чаши враги. Да, наши книжки, газеты, листовки «вбивают» в головы масс немногие, но основные «узловые» формулы и лозунги». Автор статьи настаивает на словах: пресса «бьет», «вбивает» в «головы масс» узловые лозунги и формулы. «Настоящая коммунистическая статья, — продолжает „Правда“, — не только газетная, но и журнальная, не только агитационная, но и научная — отличается исключительной ясностью, четкостью стиля. Она резка и груба, элементарна и вульгарна, — говорят наши враги. Она правдива, искренна, смела, откровенна, беспощадна…»

Для Г. Винокура этот стиль был хорош в период революции, теперь, говорит лингвист, необходимо «омолодить нашу фразеологию». Он предлагает ввести новые слова, живые, человеческие, разбить штампы. Винокур приводит примеры лозунгов-штампов: «Долой империализм! Да здравствует победа индийских рабочих и крестьян! Да здравствует международная солидарность рабочего класса! Да здравствует рабочий класс России и его передовой авангард — Российская Коммунистическая Партия!» И делает вывод: «Ведь это все сплошь „заумный язык“, набор звучаний, которые настолько привычны для нашего стилистического уха, что как-нибудь реагировать на эти призывы представляется совершенно невозможным… За этими высокопарными словами не скрывается никакой реальной мысли, никакого реального чувства».

Для Винокура нет никакого сомнения: лозунги — это словесные штампы, реальное содержание которых давно выветрилось. Можно мыслить образами, можно мыслить терминами, но нельзя мыслить штампами. Мышление штампами может быть только «бессмысленным». Лингвист делает замечательное открытие, он первым формулирует — не подозревая того, что делает — основы логократии: «Мы перестаем логически мыслить… штампованная фразеология закрывает нам глаза на подлинную природу вещей и их отношений, она подставляет нам вместо реальных вещей их номенклатуру — к тому же совершенно неточную…»

Перед нами пример парадокса: ученый обнаружил замечательное оружие, определил его смертоносную силу и предлагает тому, кто этим оружием пользуется, от него отказаться — разоружиться. Через 60 лет после того, как «революционная фразеология» была названа «заумным языком», за которым нет никакой реальной мысли, газеты пишут: «Деятели литературы и искусства, работники культуры! Создавайте произведения, достойные нашей великой Родины! Работники пищевых отраслей промышленности! Увеличивайте производство продуктов питания высокого качества! Народы арабских стран! Сплачивайте свои ряды в борьбе против израильской агрессии и диктата империализма! Братский привет народам Анголы, Мозамбика и других стран Африки, избравшим путь социалистического развития».

Русский лингвист жестоко ошибся в 1923 г.: он полагал. что новый мир нуждается в новом человеке, который будет мыслить логически, разумно, он полагал, что предупреждает об опасности воздействия штампов на сознание. Он не понимал, что именно в этом была цель: разрушить способность к логическому мышлению, создать язык, «закрывающий глаза на подлинную реальность». Введение цензуры на десятый день после Октябрьского переворота было с точки зрения новой власти актом первоочередным и необходимым. Следующим шагом — в июле 1918 г. — было закрытие всех некоммунистических газет и журналов. Создание нового языка было возможно лишь в условиях отсутствия возможностей сравнения. Только в этих условиях могло родиться бессмысленное «мышление штампами».

Историки продолжают и сегодня спорить о легитимности сталинского периода советской истории: был ли он наследником Ленина, продолжил ли его дело или исказил, предал ленинизм? Сталин был лучшим и единственным наследником Ленина, прежде всего потому, что он лучше всех понял значение Слова и власти над Словом. Сталин завершил дело начатое Лениным, превратил модель советского языка в действующий язык, могучий инструмент переделки сознания.

В борьбе за власть Сталин демонстрирует замечательные возможности использования слова и свои способности мастера семантической игры. Главным оружием Сталин делает лозунг, штампованную формулу. Борьба с Троцким, например, ведется как борьба двух лозунгов: «Строительство социализма в одной стране» и «Перманентная революция». Сталин сочиняет лозунг для каждого своего противника, а потом разоблачает лозунг и его сторонников. Таким образом борьба за власть приобретает научный характер.

По мере расширения власти Сталина, расширяется область лозунгов — магических решений, определяющих пути развития партии, государства, человечества. Все эти лозунги изрекает лично генеральный секретарь.

Знаменитая формула Ленина: коммунизм это советская власть плюс электрификация, в начале 30-х годов звучит: коммунизм это советская власть плюс лозунгофикация.

Сталин говорит: темпы решают все!; кадры решают все!; человек — самый ценный капитал!; Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей эпохи! Эти лозунги касаются всех областей советской жизни и всегда дают окончательное решение: решают все, самый ценный, самый важный… Слово Вождя носит универсальный и тотальный характер. Оно подобно шаманскому заклинанию — от него зависит жизнь людей, судьба государства, хорошая или плохая погода.

Советские сатирические писатели Ильф и Петров изобразили в романе «Золотой теленок» бывшего дореволюционного чиновника-монархиста, в котором вызывают отвращение советские слова: «Пролеткульт», «сектор». Он ненавидит советскую власть, но когда он засыпает, ему снятся советские сны. Советская власть овладела снами — даже монархиста.

Происходит иерархизация языка. Слова Вождя приобретают ценность, независимую от их содержания, — лишь — потому, что они сказаны Вождем. Место говорящего в государственной иерархии определяет значимость слова. Герой повести А. Платонова «Котлован», желая сделать карьеру — заучивает слова. Козлов «каждый день, просыпаясь… читал в постели книги, и, запомнив формулировки, лозунги, стихи, заветы, всякие слова мудрости, тезисы различных актов резолюции, строфы песней и прочее, он шел в обход организаций и органов… и там Козлов пугал и так уже напуганных служащих своей научностью, кругозором и подкованностью». В повести Платонова Козлов делает карьеру: рабочий, он становится профсоюзным деятелем — только потому, что он знает нужные слова, знает Государственный язык. Как в римской империи обитатель далекой провинции мог сделать карьеру только зная латынь, так в Советском Союзе только знание советского языка открывает путь вверх.

В числе первых и очень немногих иностранцев Фюлоп-Миллер увидел подлинную суть Нового человека, выращиваемого в первом в мире социалистическом государстве. Цель, пишет он, «выращивание вечного подчиненного, ecclesia militan, агитатора и советского бюрократа». В связи с этим «можно сказать, что большевики организовали народное образование так, чтобы никто не мог выйти за пределы официально разрешенного уровня знаний и образованности, с тем, чтобы не возникла для пролетарского государства опасность приобретения гражданами излишнего объема знаний и превращения в „подрывной элемент“». Советский язык становится важнейшим ограничительным средством, предотвращающим выходы за пределы необходимого государству «объема знаний».

Создается сакральная пирамида советского языка: политическая речь важнее литературной. Слово вождя важнее слова менее значительного чиновника, которое важнее слова рабочего и т. д. Поскольку иерархизируется вся жизнь: прошлое, настоящее и будущее, постольку слово прогрессивного царя (напр. Петра Первого) приобретает значительный вес в социалистическом государстве, слово «классика» (кто классик — решает Вождь) становится важнее слова «неклассика». Вождь-Сталин именует вице-вождей: в русской литературе им становится Пушкин, в советской — Горький, в театре — Станиславский, в биологии — Лысенко. Помазанные Сталиным они сакрализуются — их слова превращаются в обязательные истины.

Советская речь теряет свободу. Язык складывается — как Дом из блоков — из лозунгов, цитат из Вождя, Пушкина, очередного вице-вождя, передовой «Правды». Он превращается в сентон, теряя шуточный характер этой формы латинского стихотворения. Смысл Слова определяется Авторитетом того, кто произнес его. Его можно произносить, не понимая, как заклинание. Правильная цитата подтверждает благонадежность, неправильная — чревата тяжелыми последствиями. В повести Марека Хласко «Кладбища», изображающей сталинские годы в Польше, на заводском собрании разоблачают мастера, назвавшего собаку «Румба». Его справедливо обвиняют: сегодня — назвал собаку «Румбой», а завтра будешь жечь корейских детей напалмом. Только через несколько лет румба станет национальным танцем Кубы — Острова Свободы — и употребление слова не будет вызывать никаких возражений. Румынский писатель Петру Думитриу в романе «Инкогнито» представляет партийное собрание, заключая: «Только речь целиком состоявшая из ритуальных формул не могла быть подвергнута критике».

Цитатность советского языка связана с тем, что используемая цитата несет в себе ответ на вопрос, который может быть задан. Советский язык — язык утверждающий, отвечающий, но не спрашивающий. Польский анекдот великолепно демонстрирует эту особенность советского языка. К польскому компьютеру обратились с вопросом «почему нет мяса?» Он отказался отвечать, ибо слово «мясо» не было запрограммировано. Не смог ответить и американский компьютер, в котором не запрограммировано слово «нет». Но не ответил и советский компьютер, в котором не запрограммировано слово «почему?»

Авторитетное, утверждающее слово должно вызывать бессознательный рефлекс, необходимый власти. Сокрушительный, бесспорный авторитет слова Вождя связан в огромной степени с тем, что Вождь обладает правом называть Врага. Ленин и здесь дает пример, создает модель. Слово обозначающее врага должно быть броским, запоминающимся, содержащим в самом звучании осуждение, всегда — неопределенным, позволяющим включать в число врагов всех, кто в данный момент не нравится вождю. Первой гениальной находкой Ленина было слово «меньшевики», которое согласились взять на себя первые противники Ленина в социал-демократической партии. Затем, Ленин придумывает ярлыки всем своим противникам: отзовисты, ликвидаторы и т. п. Когда Ленин получил власть в государстве и объявление «врагом» влекло за собой тюрьму или смерть, он остается при своей модели врага. История Советского Союза может быть представлена как список слов, обозначающих врагов, которые появляются и исчезают, чтобы уступить место другим: вредители, кулаки и — расширительно — подкулачники, правые, левые, троцкисты, бухаринцы, космополиты, менделисты, морганисты. Слово может иметь отрицательное значение (вредитель), положительное значение (левые), нейтральное значение (генетика) — вождь, выбирая данное слово для обозначения врага, вкладывает в него новый смысл. В 1930 г. советская энциклопедия определяла слово «космополитизм», как «признание своим отечеством всего мира». Это было хорошее слово — интернациональное. В 1954 «космополитизм» определяется, как «реакционная проповедь отказа от патриотических традиций, национальной независимости и национальной культуры. В современных условиях агрессивный американский империализм пытается использовать лживую теорию космополитизма…»

В послесталинское время появилось два новых врага: «сионизм» и «диссидентство». В энциклопедии в 1930 году дается объективное определение «сионизма»: «буржуазное течение еврейской общественности, вызываемое в значительной мере преследованиями еврейства и антисемитизмом». В 1954 г. неодобрительное отношение высшей инстанции заметно: «буржуазно-националистическое движение… Сионизм ставит своей задачей отвлечь трудящихся евреев от классовой борьбры». Но в это время сионизм — еще только отрицательное явление. В «Политическом словаре» в 1969 г. отрицательный характер явления еще больше подчеркнут: «реакционное буржуазно-националистическое движение… Центры сионистской организации находятся в США и Израиле». И, наконец, в «Политическом словаре» 1975 года сионизм — враг: «Идеология сионизма выражает интересы крупной еврейской буржуазии, тесно связанной с монополистическими кругами империалистических держав… Сионистская пропаганда смыкается с пропагандой антикоммунизма… На тридцатой сессии Генеральной Ассамблеи ООН (1975) сионизм признан формой расизма и расовой дискриминации». Это был первый случай, когда враг, объявленный советской высшей инстанцией, стал одновременно врагом всего человечества.

Слово «диссидент» до конца 70-х годов к советской действительности отношения не имело. В 1930 г. его определяли как «название некатолика в старой Польше». В 1954 г. как «христианина, исповедующего отличную от господствующей веру». В «Политическом словаре» 1978 г. сказано: «1) лица, отступающие от учения господствующей церкви (инакомыслящие), 2) Термин «диссиденты» используется империалистической пропагандой для обозначения отдельных отщепенцов, оторвавшихся от социалистического общества лиц, которые выступают против социалистического строительства…» В эпоху «Солидарности» советская печать пребывала короткое время в растерянности, ибо трудно было назвать врага. Когда, наконец, было решено объявить главным врагом КОР — все встало на свое место, борьба с идеями «Солидарности» приобрела знакомую форму разоблачения очередного врага.

Власть называть Врага делает Вождя, Высшую инстанцию полным хозяином словаря. Словарь, а вместе с ним язык — национализируется. В связи с этим цензура приобретает особую функцию. Первая, привычная задача цензуры — запрещать, указывать, что не надо писать. Советская цензура, кроме того, указывает, как и что надо писать.

Наличие авторитетного слова превращает советский язык в систему, строго ограниченную нормой. Все языки носят более или менее нормативный характер. В советском языке, имеющем эталон — речь вождя, точно известно не только, что правильно, что неправильно, но — что можно, чего нельзя. Происходит регулярная проверка словаря — как цензурой, так и лингвистами на услугах цензуры. «Неправильные» слова выбрасываются из словаря: исчезают совсем или снабжаются директивной пометкой «устаревшее». Выбрасываются — даже — из песни. Есть русская пословица: из песни слов не выкинешь. Это верно, однако выясняется, что слово можно заменить. В популярной песне (на слова М. Исаковского) «Летят перелетные птицы» пелось: Не нужен нам берег турецкий, и Африка нам не нужна. В 60-е годы, уже после смерти автора, строчку переделали: Не нужно нам солнце чужое, чужая земля не нужна. Конкретная география была заменена абстракцией. Через 14 лет после смерти Сталина из песни выкинули его имя. В оригинальном варианте советского гимна следовало петь: «Партия Ленина — партия Сталина нас от победы к победе ведет», в исправленном варианте: «Партия Ленина — сила народная нас к торжеству коммунизма ведет». В данном случае абстракция «от победы к победе» заменена конкретным адресом: к коммунизму.

Слова, которые нужны, но с измененным смыслом, трансформируются с помощью прилагательного (реальный гуманизм), с помощью комментария. В рассказе Ильфа и Петрова «В золотом переплете» изображен этот метод подмены. Московское радио решило передать оперетту Оффенбаха «Прекрасная Елена». Перед началом передачи был передан список действующих лиц: «1. Елена — женщина, под прекрасной внешностью которой скрывается полная душевная опустошенность, 2. Менелай — под внешностью царя искусно скрывающий дряблые инстинкты мелкого собственника и крупного феодала, 3. Парис — под внешностью красавца скрывающий свою шкурную сущность, 4. Агамемнон — под внешностью героя скрывающий свою трусость, 5. Три богини — глупый миф, и т. д.» Комментарий заканчивался словами: «Музыка оперетты написана Оффенбахом, который под никому не нужной внешней мелодичностью пытается скрыть полную душевную опустошенность и хищные инстинкты крупного собственника и мелкого феодала».

Примером обработки русского языка, трансформации его в советский, может быть использование суффиксов, прежде всего суффикса «изм». В «Толковом словаре» Даля имеется всего 79 слов на «изм». В четырехтомном словаре Ушакова (1935—40 гг.) имелось 415 слов на «изм»: это был словарь зрелого сталинизма. По определению советского лингвиста, суффикс «изм» употребляется в словах, определяющих «ложные системы, вредные политические тенденции и отрицательные явления в советской действительности». Неудивительно, что к слову «либерализм» дается определение: «… 4. Преступная снисходительность, попустительство. Гнилой лиребализм…» Очевидно, неодобрительное отношение автора словаря к «отзовизм», «хвостизм», «меньшевизм», «максимализм» — это слова из политического языка. Но не менее отрицательно отношение к течениям и «вредным наукам»: «фрейдизм — идеалистическая буржуазная теория в психологии и психопатологии»; «феминизм — буржуазное политическое движение в капиталистических странах»; «утилитаризм — буржуазное этическое учение, прикрывающее противоречия в классовом обществе»; «урбанизм — упадочная культура господствующих слоев капиталистического города».

Возникает логический вопрос: а большевизм, коммунизм, социализм, ленинизм? Однако этот вопрос логичен только в несоветской системе мышления. Поскольку Слово, как вся знаковая система коммуникации, находится во власти Вождя, Высшей инстанции, слово, знак имеют только то значение, которое им дано официально. Поэтому знак — суффикс «изм» в большинстве случаев вызывает сам по себе, своим присутствием в слове, отрицательное отношение реципиента, а в некоторых случаях этот же суффикс вызывает отношение положительное.

Тотальная власть над Словом дает Хозяину слова магическую власть над знаками, над коммуникацией. Советская речь всегда монолог, ибо другой стороны, с которой можно разговаривать, нет. На другой стороне — враг. В советском языке нет нейтральных слов: каждое слово несет идеологическую нагрузку.

Подготовленность к принятию знака (текста) важное условие его проникновения в сознание. Поэтому знак повторяется многократно, пока не становится сигналом, действующим без всякого усилия мысли. Воздействие формул-лозунгов определяется в значительной степени и тем, что они повторяются всегда в абсолютно неизменной форме.

Нет исследований, которые позволили бы определить результаты непрекращающегося воздействия на человека неизменных гипнотизирующих магических формул-лозунгов. Орвелл проявил поразительную проницательность не тогда, когда описал телескрин, который все видит, а тогда, когда подчеркнул, что аппарат нельзя выключить. Андрей Платонов описал в «Котловане» кошмарную реальность неумолкающего радиоголоса, от которого нельзя уйти, который нельзя выключить.

Стихотворение советского поэта Николая Доризо, которое в литературных категориях следует рассматривать, как образец графомании, в категориях советского языка представляет собой образец гипнотизирующего средства: «Бьют куранты в тишине — сердце партии. Атом плавится в огне — сила партии. Проросло в полях зерно — мудрость партии, Мудрость партии — на все века». Именно это имел в виду Геббельс, заявляя: мы говорим, чтобы получить эффект. Н. Доризо пишет самогипнотизирующий текст молитвы идолу. Когда в тексте статьи партийного философа сообщается: — «На поприще ума нельзя нам отступать», — писал Пушкин. Эти слова необычайно свежо звучат применительно к концепции развитого социализма» — смысл операции очевиден: имя Пушкина должно связаться в уме читателя с «концепцией развитого социализма». Пушкин и «развитый социализм» должны стать сигналами-синонимами, одно слово должно автоматически вызывать в памяти другое.

О возможности использования языка как инструмента воздействия на человека рассказывает бывший польский министр апровизации Влодзимеж Лехович, арестованный в Варшаве в 1948 г. и просидевший в тюрьме 8 лет. В числе пыток, которым он подвергался, была пытка «словом», Лехович называет ее «пытка шепотом». Она заключалась «в монотонном повторении днем и ночью выразительным шепотом (как если бы говорили стены) фраз, которые должны были вызвать у меня психическую депрессию или мучительные физиологические реакции». Лехович рассказывает, например, что в конце 1949 г., на протяжении нескольких дней и ночей он слышал непрекращающийся якобы диалог двух стражников, состоявший только из фраз: «смотри, как он часто глотает слюну», «в углу рта показалась слюна» и т. д. В конце первого дня заключенный не мог уже заглатывать всю выделяемую им в огромном количестве слюну. Через некоторое время была организована подобная «передача» на тему: потение. Несмотря на холод в камере (дело происходило зимой), многочасовый «шепот», повторявший слова «он потеет», вызывал обильный неудержимый пот у заключенного.

Заслуживает внимания тот факт, что опыт над Леховичем (пытка носила характер опыта, опыт был пыткой) производился в то самое время, когда Сталин готовил свой очередной гениальный труд «Марксизм и языкознание». Работа Сталина могла служить теоретической базой для исследования практических возможностей создания техники, позволяющей установление прямой связи между словом-сигналом и поведением человека.

Советский язык представляет собой семиологическую систему, главным знаком которой является — слово. Как говорят советские теоретики: «Основным материальным носителем идеальной информации является слово». Естественно поэтому, что оно контролируется особенно строго. Под надзором, конечно, находятся и все другие знаки. Именно в связи с этим, политическим преступлением становится попытка внести новый знак — найти новую литературную форму для произведения, совершенно не затрагивающего политических либо социальных проблем, например лирического стихотворения, использовать новую, либо неапробированную форму, в изобразительном искусстве. Поэтому ведется такая борьба с нонконформистской живописью, скульптурой, графикой. Опасность абстрактной формы в том, что она позволяет зрителю свободно интерпретировать содержание. Хорошо видна иерархия знаков в советском кино: основой фильма считается сценарий — написанное слово, подчиненную роль играет образ. Слово легче контролировать и цензуровать, чем образ. Некоторые советские режиссеры пытаются преодолевать Слово Образом. Так поступал Эйзенштейн, в фильмах которого политическая речь носит всегда невыносимо верноподданнический характер, но образ нередко пытается быть независимым. В очередном фильме А. Тарковского «Сталкер» реплики героев в высшей степени ортодоксальны, но использование цвета сепии для обозначения мира, в котором живут персонажи, и зеленого цвета для зоны, где они ищут освобождения души, позволило режиссеру вести со зрителем разговор за пределами слова.

За особые заслуги художникам может быть разрешено употребление знака, неразрешенного другим. Например, только поэт А. Вознесенский имеет право писать Бог с большой буквы. Этим подчеркивается его особое место поэта в иерархии советского искусства, в советской знаковой системе: он символизирует либеральность власти и свободу, присущую советскому строю. Фильмы Тарковского практически не идут на советском экране (делают 3–4 копии), но демонстрируются за границей, как знак высокого уровня советского искусства и терпимости, присущей советскому строю.

Хрущев был свергнут по ряду очевидных политических причин, но кроме того потому, что он нарушил советскую знаковую систему. В частности, ему не простили ботинка, которым он бил по пюпитру в ООН, выражая свое негодование речью неприятного ему оратора. Бить ботинком на собрании иностранцев — знак некультурности. Советский вождь, по определению, пример культурности.

Музыка, самое абстрактное из искусств, также не уходит внимания хранителей Знака: ЦК партии принял немало специальных постановлений, касающихся языка музыки.

Осип Мандельштам точно определил значение слова в советской системе, сказав, что только в СССР к поэзии относятся серьезно — поэтов убивают за слово.

Официальная советская концепция знаковой системы, ее значения и роли, не изменилась с начала 20-х годов, несмотря на изменения в терминологии. Прежде всего неизменной осталась роль партии. На учебнике для студентов филологии «Социолингвистические проблемы языков народов СССР (вопросы языковой политики и языкового строительства)» обозначено, что он прошел контроль Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Неизменным остается и отношение к языку, как оружию и борьбе с врагами, как инструменту формирования советского человека. Или, как сказано в научном труде Язык в развитом социалистическом обществе, «основная задача массовой коммуникации в социалистическом обществе — это целенаправленное развитие и совершенствование сознания всех его членов». В этой формуле главное слово: целенаправленное. Советский язык — телеологичен. Он обслуживает «всемирно-исторический процесс становления и развития новой коммунистической общественно-экономической формации». Его задача помочь человеку «осмыслить свое оптимальное место как клеточки в общественном организме».

Нарушение государственной монополии на Слово объявляется преступлением в первом же советском Уголовном кодексе. Наказание за него предусматривается в главе первой кодекса, трактующей «Преступления государственные», в §58, рассматривающим «контрреволюционные преступления». Статья 58–10 гласила: «Пропаганда или агитация, содержащие призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти… а равно распространение или изготовление, или хранение текстов того же содержания влекут за собой лишение свободы на срок не ниже шести месяцев». Это значило — начиная с 1928 г., в обязательном порядке — 10 лет заключения. Первый уголовный кодекс, созданный при личном участии Ленина, и усовершенствованный Сталиным, был заменен в 1960 г. новым кодексом. В нем нарушение государственной монополии на слово по-прежнему трактуется в первой главе, трактующей «государственные преступления», в первой части главы, рассматривающей «особо опасные государственные преступления». Статья 70 повторяет почти дословно статью 58–10, расширяя формулу: «агитация и пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления Советской власти», включая в нее — «распространение в тех же целях (т. е. подрыва или ослабления Советской власти) клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй…» Возможности преследования за «неправильное» Слово — значительно увеличились. Теперь нет даже необходимости «призывать к свержению советской власти». Достаточно «клеветнического измышления», под которым понимается все то, что не опубликовано в советской печати. Наказание предусматривается также — от шести месяцев до семи лет.

Статьи Уголовного кодекса применяются в определенных случаях, цензура формирует язык постоянно. О том, как работает советская цензура, ставящая значок на каждое печатное слово, на каждое изображение, музыкальную ноту, мы можем судить по некоторым произведениям, опубликованным сначала в оцензурованном виде, а потом — полностью. Достаточно, например, сравнить первое издание романа Булгакова «Мастер и Маргарита» и следующее, роман Фазиля Искандера «Сандро из Чегема», опубликованный в Москве и в США, или различные издания советских энциклопедий, сочинений Маркса, Ленина, Сталина. В 1977 и 1978 г. стал известен документ: официальные тексты цензорских инструкций — «Книга запретов и рекомендаций Главного управления контроля печати, публикаций и зрелищ» — их вывез и опубликовал на Западе польский цензор Томаш Стжижевский в двухтомнике «Черная книга цензуры ПНР». Польская цензура, рассказывает он, ежегодно (это было в 70-е годы), производит примерно 10 тысяч интервенций: запрещает печатать, ставить на сцене, выпускать на экраны, либо требует изменений разного рода в текстах и образах, либо «рекомендует», что и как писать, ставить в театре, экранизировать.

«Книга запретов и рекомендаций» — замечательный документ, раскрывающий характер советского языка лучше, чем все то, что о нем было написано. Нет сомнения, что модель польской цензуры — цензура советская. Маршал Маклюган считал, что мир это семантическая система, в которой информация может давать правдивое или фальшивое отражение реальности. Цензура рассматривает мир как семантическую систему, в которой информация — единственная реальность. В связи с этим рассматривать советскую информацию, советский язык в категориях правда-ложь становится с точки зрения советского языка бессмысленностью. Ложь проникает в слово, слово становится ложью. Напечатанная информация, поскольку она прошла цензуру и напечатана, превращается в факт, в единственную реальность. Лучшим примером может быть цензорское указание, касающееся загрязнения рек: «Запрещается публиковать материалы, касающиеся актуального загрязнения, вызванного польской промышленной деятельностью, польской части рек, истоки которых находятся в Чехословакии. Одновременно, информация относительно загрязнения этих рек промышленной деятельностью на территории Чехословакии разрешается».34 Социалистическая промышленность никогда не загрязняет рек в собственной социалистической стране. В соседней социалистической стране могут быть допущены ошибки (в Чехословакии, например) и тогда загрязнение реки происходит — но только до польской границы.

Цензура превращается в магическую палочку в руках власти. Она не защищает социалистическое государство от открытой критики (для этого есть другие органы), она строит семантическую систему, охраняющую и защищающую идеальную модель социализма. Люди появляются и исчезают по мановению цензорской магической палочки: писатели, музыканты, общественные деятели, попав в «список» имен недозволенных к печати — исчезают; потом — они могут (в случае изменения политической тактики) возродиться, т. е. быть возвращены в информацию. Исторические события исчезают из книг и газет, а потом возвращаются — в искаженном виде. В 1975 г., например, цензура разрешила «в научных работах, воспоминаниях, биографиях» употреблять формулу: «умер в Катыни», «погиб в Катыни», при условии, однако, что дата смерти будет не раньше июля 1941 г. Такого рода информация должна утверждать, что польские офицеры были расстреляны в Катыни гитлеровцами. Цензура, категорически запрещает писать о стихийных бедствиях и катастрофах в стране. После обработки информации цензурой остается изображение идеального государства и страны, которая уверенно идет из социализма в коммунизм. Это изображение и является — должно быть — единственной реальностью.