Узелок 9. Сегодня это назвали бы оппозицией…
Узелок 9. Сегодня это назвали бы оппозицией…
Исключенного из партии, пониженного в звании до генерал-майора. Кулика, к его удивлению, не посадили, не расстреляли, а назначили заместителем командующего Приволжским военным округом. В июле сорок пятого он прибыл к новому месту службы — в город Куйбышев.
Войсками округа, где Кулику предстояло отбывать ссылку, командовал генерал-полковник В. Н. Гордов.
Имя этого человека многие годы замалчивалось военными историками. А между тем он был видным военачальником, незаурядной личностью. Гордов стремительно продвигался по ступенькам военной карьеры. Вскоре он обратил на себя внимание самого Сталина.
Гордов понравился Верховному. Именно Сталин настоял, чтобы молодого, перспективного генерала, Героя Советского Союза, назначили командующим Сталинградским фронтом. Правда, в этой должности Гордов пробыл всего два месяца, но, как сегодня известно, по причинам, от него не зависящим. После Сталинграда Гордов командовал рядом армий, освобождал Прагу, дошел до Берлина. Победно завершилась война, и Сталин дал ему округ — подальше от Москвы.
Как догадывается читатель, у Гордова не было оснований относиться к Сталину с почтением. И вот в Куйбышев, к обиженному генералу, приезжает такой же обиженный на своего патрона Кулик. Оба генерала быстро нашли общий язык. Фронтовики, не раз смотревшие в глаза смерти, они нередко забывали о всякой осторожности, откровенно обсуждали послевоенное положение в армии и в стране. В застольных беседах участвовал и третий генерал — начальник штаба округа Ф. Т. Рыбальченко.
Им, опытным воякам, и в голову, наверное, не приходило, что их разговоры могут подслушивать. Прежнее высокое положение виделось Кулику и Гордову охранной грамотой. Наивные! Похоже, что Кулика послали в Куйбышев, к Гордову, с провокационной целью, ибо те, кто это предложил, прекрасно знали, что опальные генералы начнут делиться за рюмкой обидами на Сталина. А это кое-кому как раз и требовалось.
Так и произошло. Первым отправили в отставку Кулика. Случилось это в июне 1946 года. В июле такая же участь постигла Рыбальченко. В ноябре уволили командующего округом Гордова — вроде бы по болезни. Старшим по возрасту среди них был Кулик — 56 лет, Гордову исполнилось 50, Рыбальченко — 48.
Можно понять, что чувствовали генералы, отлученные от военной службы. Никакому иному ремеслу, кроме армейского, они обучены не были. Сразу же свалилась масса чисто житейских забот. Не привыкшие к равнодушию, не говоря уже об откровенном хамстве со стороны мелких служащих, решавших бытовые проблемы, отставные генералы затосковали. И если раньше, находясь при должностях и погонах, как-то еще сдерживались, то, лишившись в одночасье всего, не стеснялись в выражениях. Кому, мол, нужны отставники-пенсионеры, дай Бог уследить за теми, кто вершит мало-мальски важными делами.
Ошибались генералы, ох как ошибались! Следили и за ними.
Третьего января 1947 года министр госбезопасности Абакумов направил на имя Сталина десяток машинописных страниц с сопроводиловкой: «Представляю при этом справку о зафиксированном оперативной техникой 28 декабря 1946 года разговоре Гордова с Рыбальченко. Из этих материалов видно, что Гордов и Рыбальченко являются явными врагами Советской власти. Счел необходимым еще раз просить Вашего разрешения арестовать Гордова и Рыбальченко».
«Еще раз просить…» Стало быть, эта попытка была не первой? Совершенно верно. На прежние предложения Абакумова, чья служба располагала записью разговоров куйбышевских генералов, Сталин санкции на арест не давал. Вы удивлены, читатель? Я тоже. Кремлевские интриги настолько тонки, а борьба за власть такая изощренная, что было бы упрощением называть главным виновником устранения неугодных кому-то людей одного Сталина.
Резолюция на донесении от 3 января 1947 года сделана от руки лично министром госбезопасности. Она коротка: «Тов. Сталин предложил арестовать Рыбальченко. В. Абакумов». И еще, чуть ниже: «Передано по телефону 3. 01. 47».
В тот же день Рыбальченко был арестован. Первым. Почему именно он? Из него начали выбивать показания на Кулика и Гордова.
О чем же говорили 28 декабря 1946 года бывший командующий округом и его бывший начштаба? Гордов жил в Москве, Рыбальченко — в Куйбышеве. Начштаба посетил квартиру сослуживца, прибывшего сдавать дела.
Эта папка сохранилась в архиве КГБ. В постсоветское время ее обнаружили эксперты Конституционного суда России. О том, как подслушивали этот разговор, рассказала газета «Известия». Нам важнее содержание подслушанного разговора. А оно таково, что достойно хотя бы фрагментарного воспроизведения. Заглавной буквой «Г» обозначена фамилия Гордова, буквой «Р» — Рыбальченко.
«Р. Вот жизнь настала — ложись и умирай! Не дай Бог еще неурожай будет,
Г. А откуда урожай — нужно же посеять для этого.
Р. Озимый хлеб пропал, конечно. Вот Сталин ехал поездом, неужели он в окно не смотрел? Как все жизнью недовольны, прямо все в открытую говорят в поездах, везде прямо говорят.
Г. Эх! Сейчас все построено на взятках, на подхалимстве. А меня обставили в два счета, потому что я подхалимажем не занимался.
Р. Да, все построено на взятках. А посмотрите, что делается кругом — голод неимоверный, все недовольны… «Что газеты — это сплошной обман», — вот так все говорят. Министров сколько насажали, аппараты раздули. Как раньше было — поп, урядник, староста, на каждом мужике 77 человек сидело, — так и сейчас! Теперь о выборах опять трепотня началась.
Г. Ты где будешь выбирать?
Р. А я ни х… выбирать не буду. Никуда не пойду. Такое положение может быть только в нашей стране, только у нас могут так к людям относиться. За границей с безработными лучше обращаются, чем у нас с генералами…»
Захмелевшие генералы не выбирали слов, коими выражали обиду и горечь. Встреча обострила чувства. Было жаль себя, семьи, оставшиеся без прежних удобств, к которым, честно говоря, привыкли.
Читаешь записанный более полувека назад разговор, а ощущение такое, будто речь идет о сегодняшнем дне. Все те же проблемы — безработные офицеры, не имеющие крыши над головой, массовые увольнения военнослужащих, отсутствие уверенности в завтрашнем дне. И горькие мысли о невостребованности своих способностей, о новом потерянном поколении.
Однако вернемся в квартиру Гордова, где за рюмкой встретились смещенные со своих постов генералы.
«Г. Раньше один человек управлял, и все было, а сейчас столько министров, и — никакого толку.
Р. Нет самого необходимого. Буквально нищими стали. Живет только правительство, а широкие массы нищенствуют. Я вот удивляюсь, неужели Сталин не видит, как люди живут?»
Когда это сказано? Неужели в сорок шестом? Замените имя Сталина на Горбачева, Ельцина или Путина — как будто сегодня в подмосковной электричке едете. Сколько таких разговоров наслушаешься — на работе, в общественном транспорте, а ведь, слава Богу, никого еще пока не арестовали за инакомыслие.
«Г. Он все видит, все знает.
Р. Или он так запутался, что не знает, как выпутаться?! Выполнен первый год пятилетки, рапортуют — ну что пыль в глаза пускать?! Ехали мы как-то на машине и встретились с красным обозом: едет на кляче баба, впереди красная тряпка болтается, на возу у нее два мешка. Сзади нее еще одна баба везет два мешка. Это красный обоз называется! Мы прямо со смеху умирали. До чего дошло! Красный обоз план выполняет! А вот Жуков смирился, несет службу.
Г. Формально службу несет, а душевно ему не нравится.
Р. Я все-таки думаю, что не пройдет и десятка лет, как нам набьют морду. Ох, и будет! Если вообще что-нибудь уцелеет.
Г. Безусловно…»
Как в воду глядели генералы! Ошиблись только во времени — морду набили не через десяток лет, а через четыре с половиной десятка.
«Г. Трумэн ни разу Молотова не принял. Это же просто смешно! Какой-то сын Рузвельта приезжает, и Сталин его принимает, а Молотова — никто.
Р. Как наш престиж падает, жутко просто! Даже такие, как венгры, чехи, и то ни разу не сказали, что мы вас поддерживаем. За Советским Союзом никто не пойдет…»
И эти слова как будто сегодня сказаны.
«Г. За что браться, Филипп? Ну, что делать, е.… м…, что делать?
Р. Ремеслом каким, что ли, заняться? Надо, по-моему, начинать с писанины, бомбардировать Хозяина.
Г. Что с писанины — не пропустят же.
Р. Сволочи, е… м…»
Тоска и безысходность. Гордов знает кремлевские порядки — к Хозяину и близко не подпустят. Но каково остаться в пятьдесят лет не у дел, постоянно испытывать чувство вины перед семьей, униженному и оскорбленному властями? От отчаяния в захмелевшие головы лезут авантюрные мысли.
«Г. Ты понимаешь, как бы выехать куда-нибудь за границу?
Р. Охо-хо! Только подумай! Нет, мне все-таки кажется, что долго такого положения не просуществует, какой-то порядок будет.
Г. Дай Бог!
Р. Эта политика к чему-нибудь приведет. В колхозах подбирают хлеб под метелку. Ничего не оставляют, даже посевного материала.
Г. Почему, интересно, русские катятся по такой плоскости?
Р. Потому что мы развернули такую политику, что никто не хочет работать. Надо прямо сказать, что все колхозники ненавидят Сталина и ждут его конца.
Г. Где же правда?
Р. Думают, Сталин кончится, и колхозы кончатся…»
От проблем большой политики собеседники все чаще переходят к личным. Обида и уязвленное самолюбие не дают покоя обоим. Из глубины души накатывает волна недоумения, ярости, мстительности.
«Г. Да, здорово меня обидели. Какое-то тяжелое состояние у меня сейчас. Ну, х… с ними!
Р. Но к Сталину тебе нужно сходить.
Г. Сказать, что я расчета не беру, пусть меня вызовет сам Сталин. Пойду сегодня и скажу. Ведь худшего уже быть не может. Посадить меня они не посадят.
Р. Конечно, нет.
Г. Я хотел бы куда-нибудь на работу в Финляндию уехать или в Скандинавские страны.
Р. Да, там хорошо нашему брату.
Г. Ах, е.… м… Что ты можешь еще сказать?!»
По словам Гордова выходило, что он надеялся на какое-то чудо — не торопился получать денежный расчет, тянул время: а вдруг наверху отменят решение? Вдруг направят на другую работу — скажем, на военно-дипломатическую? Ах, если бы в Финляндию!..
Надеялся, хотя понимал: шансов никаких. Если, конечно, не изменится общественно-политическая ситуация внутри страны. Она привлекала внимание обоих: а вдруг?
«Р. Народ внешне нигде не показывает своего недовольства, внешне все в порядке, а народ умирает.
Г. Едят кошек, собак, крыс.
Р. Раньше нам все-таки помогали из-за границы.
Г. Дожили! Теперь они ничего не дают, и ничего у нас нет.
Р. Народ голодает, как собаки, народ очень недоволен…»
Словно бальзам на изболевшуюся, истерзанную душу Гордова. Однако и здесь нет полной уверенности. Гордов сомневается в проявлении народного недовольства.
«Г. Но народ молчит, боится.
Р. И никаких перспектив, полная изоляция…»
Они еще долго изливали друг другу душу. Говорили о наболевшем: об ужасных ценах, о принудительном труде на заводах, об опустошении деревень.
В тот же день Рыбальченко выехал из Москвы в Куйбышев. На вокзале его провожал Гордов. Обнявшись на прощание, боевые друзья не знали, что следующая встреча состоится через несколько дней и отнюдь не по их доброй воле. Вызванные на очную ставку к следователю, они сначала не узнают друг друга: их лица от побоев превратились в кровавые маски.
Но… никому не дано знать, что случится с ним в следующую минуту. Гордов проводил Рыбальченко и вернулся домой.
Через три дня он с женой встречал Новый год. Гостей не было. Это был первый Новый год без шума и веселья, без друзей и их нарядных жен. Гордова теперь избегали многие из тех, кто раньше подобострастно ловил его взгляд, кто хвастался знакомством с ним.
Выпив в полночь без всякого удовольствия по бокалу шампанского и не услышав ни одного телефонного звонка с новогодними поздравлениями, Гордовы впервые за последние годы рано легли спать. Праздничного настроения не было.
Гордов тяжело ворочался в постели, мрачно думая о чем-то своем. Внезапно он резко повернулся к жене и сказал:
— Я хочу умереть. Чтобы ни тебе, ни кому не быть в тягость.
Татьяна Владимировна ответила в темноту, не различая его лица:
— Ты не умирать должен, а добиться своего, и мстить этим подлецам!
— Чем? — упавшим голосом спросил он.
— Чем угодно.
Супруги не подозревали, что в спальне включилась оперативная техника подслушивания. Запись новогоднего разговора, завизированная лично министром госбезопасности Абакумовым, адресовалась Сталину. Остается только догадываться, какие чувства испытывал он, читая то, о чем разговаривали в новогоднюю ночь Гордовы в своей супружеской спальне. В документе Гордов обозначен инициалом «Г», его жена Татьяна Владимировна — «Т. В.»
«Г. (продолжая разговор о необходимости мести). Ни тебе, ни мне это невыгодно.
Т. В. Выгодно. Мы не знаем, что будет через год. Может быть, то, что делается, все к лучшему.
Г. Тебе невыгодно, чтобы ты была со мной.
Т. В. Что ты обо мне беспокоишься? Эх, Василий, слабый ты человек!
Г. Я очень много думаю, что мне делать сейчас. Вот когда все эти неурядицы кончатся, что мне делать? Ты знаешь, что меня переворачивает? То, что я перестал быть владыкой…»
У него хватило самокритичности признаться: для жизни простого обывателя он не годится. После той верхотуры — и вдруг обыкновенный пенсионер? Магазины, очереди, жэки… От этих слов его бросало в ярость. Слава Богу, жена понимала его состояние.
«Т. В. Я знаю. Плюнь ты на это дело! Лишь бы Сталин тебя принял.
Г. Угу. А с другой стороны, он все погубил.
Т. В. Может быть, то, что произошло, даже к лучшему.
Г. А почему я должен идти к Сталину и унижаться перед… (далее следуют непечатные выражения в адрес Сталина. — Н. 3.).
Т. В. Я уверена, что он просидит еще только год.
Г. Я говорю — каким он был (идет ругательное слово. — Н. 3.), когда вызвал меня для назначения… (снова непечатное выражение. — Н. 3.), плачет, сидит жалкий такой. И пойду я к нему теперь? Что — я должен пойти и унизиться до предела, сказать: «Виноват во всем, я предан вам до мозга костей», когда это неправда? Я же видеть его не могу, дышать с ним одним воздухом не могу! Это (опять непечатное выражение. — Н. 3.), которая разорила все. Ну, как же так?! А ты меня толкаешь, говоришь, иди к Сталину. А чего я пойду? Чтобы сказать ему, что я сморчок перед тобой? Что я хочу служить твоему подлому делу, да? Значит, так? Нет, ты пойми сама!
Т. В. А тогда чего же ты переживаешь?
Г. Ну да, сказать, что хочу служить твоему делу? Для этого ты меня посылаешь? Не могу я, не могу. Значит, я должен себя кончить политически. Я не хочу выглядеть нечестным перед тобой. Значит, я должен где-то там все за ширмой делать, чтобы у тебя был кусок хлеба? Не могу, у меня в крови этого нет. Что сделал этот человек — разорил Россию, ведь России больше нет. А я никогда ничего не воровал. Я бесчестным не могу быть. Ты все время говоришь: иди к Сталину. Значит, пойти к нему и сказать: «Виноват, ошибся, я буду честно вам служить, преданно». Кому? Подлости буду честно служить, дикости? Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут! Эх, если бы ты знала что-нибудь!
Т. В. Тогда не надо так все переживать.
Г. Как же не переживать, что же мне делать тогда? Ты думаешь, я один такой? Совсем не один, далеко не один.
Т. В. Люди со своими убеждениями раньше могли пойти в подполье, что-то делать. Такое моральное удовлетворение было. Работали, собирали народ. Они преследовались за это, сажались в тюрьмы. А сейчас заняться даже нечем. Вот сломили такой дух, как Жуков.
Г. Да. И духа нет.
Т. В. И он сказал — извините, больше не буду, и пошел работать. Другой бы, если бы был с таким убеждением, как ты, он бы попросился в отставку и ушел.
Г. Ему нельзя, политически нельзя. Его все равно не уволят. Сейчас только расчищают тех, кто у Жукова был мало-мальски в доверии, их убирают. А Жукова год-два подержат, и потом тоже — в кружку и все! Я очень много недоучел. На чем я сломил голову свою?..
Гордов откровенно объясняет жене причину своего смещения:
«Я сломил свою голову на том, на чем сломили такие люди — Уборевич, Тухачевский и даже Шапошников.
Т. В. Его информировали не так, как надо, после того, как комиссия еще раз побывала. (Речь идет о комиссии Министерства обороны, прибывшей в округ по доносу о высказываниях Гордова, Кулика и Рыбальченко против политорганов в армии. — Н. 3.)
Г. Нет, эта комиссия его информировала, по-моему, правильно, но тут вопрос стоял так: или я должен сохраниться, или целая группа людей должна была скончаться — Шикин, Голиков и даже Булганин, потому что все это приторочили к Жукову. Значит, если нужно было восстановить Жукова, Гордова, тогда булганинщина, шиковщина и голиковщина должны были пострадать.
Т. В. Они не военные люди.
Г. Абсолютно не военные. Вот в чем весь фокус. Ты думаешь, я не думал об этом?
Т. В. Когда Жукова сняли, ты мне сразу сказал: все погибло. Но ты должен согласиться, что во многом ты сам виноват.
Г. Если бы я не был виноват, то не было бы всего этого. Значит, я должен был дрожать, рабски дрожать, чтобы они дали мне должность командующего, чтобы хлеб дали мне и семье? Не могу я! Что меня погубило — то, что меня избрали депутатом. Вот в чем моя погибель. Я поехал по районам, и когда я все увидел, все это страшное, — тут я совершенно переродился. Не мог я смотреть на это. Отсюда у меня пошли настроения, мышления, я стал их высказывать тебе, еще кое-кому, и это пошло как платформа. Я сейчас говорю, у меня такие убеждения, что, если сегодня снимут колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!
Т. В. Сейчас никто не стремится к тому, чтобы принести какую-нибудь пользу обществу. Сейчас не для этого живут, а только для того, чтобы заработать кусок хлеба. Неинтересно сейчас жить для общества.
Г. Общества-то нет.
Т. В. Если даже есть — кучка, но для нее неинтересно жить.
Г. А умереть тоже жалко.
Т. В. Хочется увидеть жизнь, до чего все-таки дойдут.
Г. Увидеть эту мразь?
Т. В. Нет, это должно кончиться, конечно. Мне кажется, что, если бы Жукова еще годика на два оставили на месте, он сделал бы по-другому…»