ЭРФУРТ

Наполеон провел в Байонне и департаментах, расположенных у подножия Пиренеев, июнь и июль, во время которых и свершились описываемые ранее события. Он посетил По, Ош, Тулузу, Монтобан, Бордо и повсюду его приветствовали и с воодушевлением принимали жители, всегда привлекаемые заезжим государем, ненадолго развлекающим их праздность, но на этот раз еще более жадно, чем обычно, стремившиеся увидеть необыкновенного человека, который по справедливости возбуждал их любопытство и восхищение. Баски исполняли перед ним грациозные и живописные танцы, Тулуза продемонстрировала обыкновенную пылкость чувств. В этих провинциях ничего, или почти ничего, не знали об испанских событиях, ибо Наполеон не допускал обнародования фактов, противных его целям. Конечно, через неизбежное сообщение одной стороны Пиренеев с другой стало известно, что Арагон объят восстанием и что водворение короля Жозефа встречает довольно серьезные трудности.

Но сопротивление несчастной Испании, ослабленной и дезорганизованной двадцатью годами дурного правления, не принимали всерьез. Так все ошибались вместе с Наполеоном и так же, как он, насчет того, что должно было произойти по ту сторону Пиренеев. На него не переставали смотреть как на символ успеха, могущества, гения. Только некоторые упрямые старые роялисты, просвещенные своей ненавистью, предсказывали несчастья, которые произойдут от Испании. Но народ шумно и с воодушевлением приветствовал императора, ставшего олицетворением порядка и величия Франции. Люди всё ^еЩе считали Наполеона удачливым, тогда как удача от него уже отворачивалась, а в его смелое и неутомимое сердце уже начал проникать луч печали.

Покидая Байонну, Наполеон почти не обманывался насчет испанских дел. Он знал о размахе и силе восстания, был извещен об отступлении маршала Монсея, упорном сопротивлении Сарагосы и трудностях, с которыми столкнулся в Андалусии генерал Дюпон. Но он знал и о блестящей победе Бессьера в Рио-Секо, о вступлении Жозефа в Мадрид, о многочисленных подкреплениях, отправленных Дюпону, и о великих наступательных приготовлениях перед Сарагосой. И он льстил себя надеждой, что маршал Бессьер отбросит повстанцев севера в Галисию, что получивший подкрепление генерал Дюпон отбросит повстанцев юга в Севилью, а может быть, и в Кадис, что Сарагоса со дня на день будет взята, а подкрепление французских армейских корпусов старыми полками позволит постепенно усмирить всю Испанию. Что касается Португалии, оттуда уже более месяца не приходило никаких известий.

О Байленской катастрофе, достойной вечного сожаления, Наполеон узнал в Бордо, где провел первые три дня августа. Боль, которую он почувствовал из-за унижения французского оружия, всю силу гнева, которому он предался, описать невозможно. Воспоминание о них глубоко запечатлелось в памяти его окружения. Его страдание превосходило скорбь, охватившую его в Булони при известии об отказе адмирала Вильнева прийти в Ла-Манш, ибо теперь к неуспеху присоединилось бесчестье, первое и единственное, какое запятнало его славные знамена. Карл IV и Фердинанд VII были отомщены!

Наполеон мгновенно понял всё значение Байленского события, увидел, что результатом его будет деморализация французской армии, воодушевление повстанцев и оставление почти всего Иберийского полуострова. Поступавшие с каждым часом новые депеши вскоре осведомили его, до какой степени последствия разгрома усилятся добрым, но слабым и пустым государем. Будь королем Испании Мюрат, он собрал бы остатки войск и обрушился на Кастакьоса, прежде чем тот войдет в Мадрид. Но слабый Жозеф поспешно отступил на Эбро, снял осаду с наполовину покоренной Сарагосы, остановил победоносный марш Бессьера и теперь едва ли чувствовал себя в безопасности за Эбро, стоя уже одной ногой в Пиренеях.

Чисто испанские последствия этой неудачи были наименьшими. Последствия европейские обещали быть более серьезными. Поверженные враги Франции ободрятся. Австрия, неизменно готовившаяся к войне после Польской кампании, притворно покорная после конвенции, вернувшей ей Браунау, вновь возбужденная событиями в Байонне, и перевозбужденная событиями в Байлене, станет угрожающей. Ее мнимый разрыв с Англией превратится в тайный тесный союз с ней. И при таком положении вещей нужно было отзывать часть Великой армии с берегов Вислы и Эльбы, чтобы перебрасывать ее на Эбро и Тахо!

В результате своей ошибки Наполеон оказался в положении по меньшей мере трудном, требовавшем раскрытия всего его гения. Он мог, несомненно, справиться с ситуацией, ибо Великая армия была еще цела и способна сокрушить Австрию даже после отправки сильного подкрепления в Испанию. Но, будучи абсолютным вершителем событий в 1807 году, Наполеон теперь принужден был бороться за то, чтобы подчинить события себе. К этим бедам присоединялась другая беда — задетое самолюбие. Он ошибся, слишком явно ошибся, так что никто в Европе в этом не усомнится. Его непобедимые солдаты разгромлены, и кем? Жалкими повстанцами! И молва, эта неверная куртизанка, которой нравится бросать тех, кого она более всех расхваливала, несомненно, раздует это событие, умолчав о том, что оно объяснимо молодостью солдат, влиянием климата, неслыханным стечением несчастливых обстоятельств, наконец, минутным заблуждением генерала неоспоримого достоинства! Ветреница молва разом принизит и политическую дальновидность Наполеона, и героическое достоинство его армий. Самолюбие великого человека, сраженного зловещей новостью, страдало, и он был наказан, наказан непогрешимым Провидением всеми возможными способами. Однако если бы он сумел воспользоваться этим первым жестоким уроком как спасительным предупреждением, он бы восторжествовал над минутной неудачей.

Но случилось то, что случается чаще всего: несчастный, привнесший свою небольшую долю в ряд общих ошибок, расплатился за всех. Наполеон, глубоко разгневанный на генерала Дюпона, с обычной своей проницательностью догадавшийся о военных ошибках, им совершенных, которых достаточно было, чтобы всё объяснить, позволил себе уверовать в позорные предположения, которые добавляла к ним злая молва, и объявил Дюпона предателем, трусом, негодяем, который ради спасения нескольких фургонов погубил свою армию, и обещал его расстрелять. «Они запятнали наш мундир, — сказал он о нем и других генералах. — Мундир будет очищен их кровью». Он приказал, чтобы тотчас по возвращении во Францию генерала Дюпона и его помощников арестовали и предали Верховному императорскому суду. Впрочем, его гнев, большей частью искренний, был до некоторой степени и притворным. Он хотел объяснить своему окружению совершенные в Испании просчеты, приписав неожиданный поворот событий ошибкам, мнимой трусости и должностным преступлениям одного генерала.

Скромное и благоразумное население Бордо устроило императору чудесные празднества, на которых он присутствовал с безмятежным видом и не показывал чувств, переполнявших его душу. Тем, кто, не решаясь его расспрашивать, приближались в беседе к великой цели, привлекшей его на Юг, он говорил, что какие-то крестьяне, доведенные до исступления подкупленными Англией священниками, попытались чинить препятствия его брату; что с тех пор, как он служит, он никогда еще не видел более трусливого сброда; что маршал Бессьер изрубил саблями несколько тысяч бунтовщиков; что нескольких французских эскадронов довольно, чтобы обратить в бегство всю армию испанских повстанцев; что Иберийский полуостров не замедлит покориться скипетру короля Жозефа, а южные провинции Франции, столь заинтересованные в добрых отношениях с Испанией, пожнут первыми плоды этого нового предприятия.

Из Бордо Наполеону хотелось сразу ехать в Париж, чтобы заняться тремя наиболее срочными делами: объяснением с Австрией, укреплением союза с Россией и переводом части Великой армии с Вислы на Эбро. Но он обещал проехать через Вандею и поехал через Рошфор, Ла-Рошель, Ниор, Наполеон-Вандею, Нант, Сомюр, Тур и Орлеан, по дороге диктуя приказы, принимая и отправляя сотни депеш.

Прибыв в Рошфор 5 августа, он был с энтузиазмом встречен жителями этого приморского города, арсеналы и верфи которого возродились в его правление. Он посетил Иль-д’Экс и форт Байяр, лично осмотрев производимые в них работы. Проследовав из Рошфора в Ла-Рошель, Ниор и Наполеон-Вандею, он всюду находил всё более многочисленную и экспансивную толпу. Необыкновенный человек, остановивший в этих провинциях гражданскую войну, вернувший им спокойствие, безопасность, процветание и религию, был для них больше, чем человек: он был полубог. Только что наказанный в Испании за причиненное им зло, Наполеон теперь получал вознаграждение за добро, совершенное во Франции! Пострадав за дурные дела, он наслаждался плодами добрых дел, и его скорбь почти развеялась при виде благодарной и воодушевленной Вандеи.

Он вернулся в Париж вечером 14 августа, накануне великого праздника, дня, в который он готовился предстать во всем блеске своего могущества и с безмятежным лицом, дабы расстроить все догадки недоброжелателей. Особенно величественно он хотел выглядеть в глазах дипломатического корпуса, с которым собирался вести речи, призванные прогреметь на всю Европу.

Из России были получены обнадеживающие известия, которые описывали эту державу как по-прежнему покорную замыслам Наполеона, благодаря сатисфакциям, ожидаемым ею на Востоке. Но известия из Австрии были совершенно иного рода. С той стороны нарастала угроза. Узнав о ловушке, расставленной в Байонне королевской семье Испании, и о неудачах, которые за этим последовали, Австрия не смогла более сдерживаться и почти сбросила маску. Ужас — отчасти притворный, отчасти искренний — завладел этим двором и его окружением. «Так вот что ждет все старые монархии континента! — восклицали во всех салонах Вены. — Это чудовищный и опасный заговор, который виден всякому, кто наделен хоть толикой проницательности, ибо со всяким государем, который не позаботится о своей защите, поступят как с Карлом IV и Фердинандом VII!»

Известия из Рима равным образом способствовали возбуждению умов и развязыванию языков в Вене. Когда генерал Миолис получил и исполнил приказ о военной оккупации Рима, оставив папе только духовную власть, тот удалился в собор Святого Иоанна Латеранского, забаррикадировал все двери и окна, будто ждал осады, заперся со своими слугами, не желал сообщаться ни с кем, кроме иностранных министров, сказался угнетенным рабом и жертвой отвратительной узурпации и ежедневно протестовал против насилия, которому подвергся. К этим событиям добавилось присоединение к королевству Италия провинций Анконы, Мачераты и Фермо.

Эти известия привели венскую публику в не меньшее отчаяние, чем события в Испании. При дворе и в городе, даже в присутствии французского посла генерала Андреосси, предавались самым горьким речам. Все в один голос говорили, что нужно, не нападая, готовиться к обороне, а после весьма преувеличенных слухов о неудачах французской армии позволяли себе заходить гораздо дальше мысли о простой обороне. Военные приготовления соответствовали этим настроениям.

Австрийская армия не переставала поддерживаться в полном составе, обученная и усовершенствованная усердными заботами эрцгерцога Карла. Не довольствуясь этим усилием, разорительным для австрийских финансов, монархия внезапно чрезвычайно увеличила свои военные силы благодаря новым мерам, некоторые из которых были позаимствованы у самой Франции. Помимо действующей армии, задумали резервную систему, состоящую в объединении и обучении некоторого количества рекрутов в каждом населенном пункте и содержании их в готовности встать под знамена. Это подкрепление доводило численность действующей армии до 400 тысяч человек. Затем, под названием ополчений, весьма походящих на французскую Национальную гвардию, организовали почти всё население. Его приписали к полкам, одели, вооружили и каждодневно обучали. Дворянство, горожане, народ охотно предлагали свои услуги. Пожертвования государства и частных лиц доставили довольно средств для снаряжения такого множества людей, а число тех, кто был расположен нести оседлую и даже активную службу для поддержки монархии, оценивалось не менее чем в 300 тысяч человек. Четыреста тысяч человек в действующих войсках и 300 тысяч в оседлых составляли, при населении в 15-16 миллионов подданных, огромные силы, какие никогда не развертывал Австрийский дом. Были закуплены 14 тысяч артиллерийских лошадей, заказан миллион пехотных ружей. Тогда как на Инне срывались укрепления Браунау, 20 тысяч рабочих в Венгрии занимались строительством фортификаций Коморна, что доказывало подготовку к войне долгой и упорной и возможность ожесточенной обороны внутри страны. В Богемии и Галиции уже были сформированы войсковые соединения, имевшие некоторое сходство с армейскими корпусами, — несомненно, для противостояния французским войскам на Висле и Одере.

Хотя Наполеону, при поддержке России, нечего было опасаться на континенте, решение перевести часть Великой армии с Вислы на Эбро было столь важным, что он хотел прежде вынудить Австрию объясниться. Если она хочет войны, он предпочел бы войну немедленную, с тем, чтобы отложить подавление испанского восстания и воевать с ней всеми своими силами, даже обойдясь без содействия русских, навсегда с ней покончить, а затем обрушиться с Дуная на Пиренеи, покорить испанцев и сбросить англичан в море. Но это была лишь крайность. Наполеон предпочитал обойтись без новой войны, ибо война перестала быть его главным стремлением.

Принимая 15 августа поздравления представителей держав и главных государственных органов, император нашел случай спокойно и решительно объясниться с Меттерни-хом. Он выказал любезность и безмятежность с послами всех дворов, предупредительность с Толстым, дружелюбие, открытость и настойчивость с Меттернихом. Не привлекая внимания присутствующих раскатами своего голоса, Наполеон заговорил с австрийским посланником так, чтобы быть услышанным некоторыми из них, особенно Толстым. «Вы либо хотите воевать с нами, либо хотите нас напугать», — сказал он. Когда Меттерних заверил, что его кабинет не хочет ни того, ни другого, Наполеон тотчас мягко, но решительно возразил: «Тогда к чему вооружения, которые волнуют вас, волнуют Европу, подвергают опасности мир и разрушают ваши финансы?» На заверение, что вооружения касаются лишь обороны, Наполеон, обнаружив глубокое знание дела, возразил Меттерниху, что они совсем иной природы. «Если бы ваши приготовления, — сказал он, — были, как вы заявляете, чисто оборонительными, они бы не были так стремительны. Когда хотят создать новую организацию, не торопятся, потому что лучше выходит то, что делается медленно, и тогда не формируют складов, не образуют войсковые соединения и не закупают лошадей, особенно артиллерийских. В вашей армии почти четыреста тысяч человек. Ваши ополчения почти такой же численности. Ваши финансы страдают, ваша уже упавшая валюта упадет еще ниже, и ваша торговля прервется. И для чего всё это? Я у вас что-нибудь требовал? Притязал ли я хотя бы на одну из ваших провинций? Пресбургский трактат всё уладил между нашими империями. Я ничего у вас не прошу, ничего от вас не хочу, кроме надежных и спокойных отношений. Есть ли между нами хотя бы единственная трудность? Дайте мне знать незамедлительно, и мы решим ее тотчас же».

Когда Меттерних снова стал утверждать, что его правительство не помышляет о нападении на Францию и не приказывало движений войскам, Наполеон тотчас возразил, что он заблуждается; что войсковые соединения осуществлены в Богемии и в Галиции, напротив Силезии и расположений французской армии; что немедленным их следствием будет противопоставление им других, не менее значительных соединений; что вместо окончательного разрушения крепостей Силезии он, напротив, восстановит некоторые из них, вооружит и снабдит всем необходимым, призовет контингенты Рейнского союза и подготовится к войне. «Вы не застанете меня врасплох, вы хорошо это знаете, — сказал он Меттерниху, — я всегда буду наготове. Вы рассчитываете, быть может, на императора России, и вы ошибаетесь. Я уверен в союзе с ним, в его категорическом неодобрении вашего желания вооружаться и в решениях, которые он примет в таких обстоятельствах. Если бы я в нем усомнился, я бы тотчас начал войну и с вами и с ним, ибо не хочу оставлять дела на континенте под сомнением. Я ограничиваюсь простыми мерами предосторожности именно потому, что совершенно уверен и в континенте, и в императоре России. Так что не думайте, что настал удобный случай напасть на Францию. Это было бы опасной ошибкой. Повторяю вам, — добавил Наполеон, — я ничего не хочу от вас, не требую ничего, кроме мира, спокойных и надежных отношений, но если вы продолжите приготовления, я произведу свои, и вместо мира мы придем к войне».

Следующий день был днем множества приказов. Шампаньи должен был передать беседу Наполеона с Мет-тернихом. в Вену и извлечь из всех этих переговоров точные выводы. Меттерниху заявили в Париже, а генералу Андреосси поручили повторить в Вене, что следует либо немедленно прекратить начатые вооружения, либо тотчас начинать войну. Затем, чтобы вернее прощупать настроения Австрии, Наполеон потребовал от нее немедленного признания короля Жозефа. Несомненно, это был самый безошибочный способ узнать, что думает Австрийский дом, или по крайней мере чего он хочет в данную минуту. Признание монархии Жозефа означало, что Австрия не дерзнет ни на какие предприятия и некоторое время можно быть спокойным в ее отношении.

Меттерних, который во всех своих беседах с министрами Наполеона и с ним самим расточал миролюбивые заверения, поспешил ответить, что относительно вооружения Австрии будет получено полное удовлетворение. Относительно признания короля Жозефа он заявил менее уверенно, что не предвидит препятствий со стороны своего кабинета, но не может выразить свое мнение, не снесясь с Веной.

В душе Наполеон начинал верить, что ему предстоит новый и последний бой с Австрией, но он хотел знать, будет ли у него прежде хотя бы полгода для быстрой кампании в Испании и переброски туда ста тысяч человек без угрозы господству за Рейном. Дабы придать своим требованиям еще более серьезный характер, он запросил у всех государей Рейнского союза предоставления первого контингента, небольшого на деле, но достаточного, чтобы возбудить множество тревожных слухов в Германии и заставить поразмыслить Австрию. Если война с ней в конце концов разразится, эти слабые контингенты будут доведены до их законного численного состава, а если нет, то отправятся в Испанию содействовать новой войне: Наполеон хотел, чтобы рейнские государи были вовлечены во все его военные конфликты вместе с ним и всецело разделяли бремя, давившее на Францию. Политика правильная в одном смысле, но неверная в другом, ибо, если он таким образом компрометировал их вслед за собой, взамен он рисковал вызвать в них чувство всеобщей ненависти, которую должны были рано или поздно возбудить повторяющиеся воинские призывы, как справа, так и слева от Рейна, как к северу, так и к югу от Альп и Пиренеев.

Старания Наполеона заставить Австрию объясниться были не единственной заботой, вмененной ему обстоятельствами. Каково бы ни было количество войск, отделенных от Великой армии для войны с Испанией, следовало произвести новое попятное движение в Польше и Германии, дабы приблизиться к Рейну.

Продолжение оккупации Пруссии имело целью принудить ее окончательно уладить вопрос военных контрибуций. Однако настало время положить конец этой бесконечной оккупации: после начала Испанской войны уже невозможно было сохранять столь огромные территории и потому следовало оставить некоторые провинции. Это нужно было сделать не для того, чтобы угодить России, в отношениях с которой всё зависело от уступок на Востоке; не для того, чтобы угодить Пруссии, которая просила переговоров на любых условиях; ни тем более для того, чтобы угодить Австрии, время предосторожностей с которой закончилось; это нужно было, прежде всего, для сосредоточения собственных сил и переброски их части к Пиренеям. Однако попятное движение, ставшее необходимостью, предоставляло случай найти выгодное решение для Пруссии и порадовать Россию: ибо более всего, после устройства дел на Востоке, император Александр желал избавиться, как он говорил, от докучливости несчастливцев, упрекающих его в своем несчастье. Иными словами, он желал вывода войск из Пруссии и окончательного урегулирования вопроса с военными контрибуциями.

Уже многие месяцы пребывал в Париже принц Вильгельм, брат короля Пруссии, отправленный к Наполеону с поручением добиться уменьшения бремени, возложенного на его страну. Своим достоинством, спокойствием и благоразумием принц сумел завоевать всеобщее уважение и, в частности, уважение Наполеона. Тем не менее до сих пор он напрасно ссылался на неспособность Пруссии уплатить суммы, которые с нее требовали. Придя к необходимости отвода войск, Наполеон согласился выслушать предложения принца Вильгельма и после довольно продолжительных переговоров договорился оставить всю Пруссию, кроме трех крепостей Глогау, Штеттина и Кюстрина, которые сохранял за собой до полной выплаты оговоренных ординарных и неординарных контрибуций, сумма которых определялась в 140 миллионов.

Вывод войск должен был начаться немедленно. Французские войска выводились в Шведскую Померанию, ганзейские города, Ганновер, Вестфалию, саксонские и франконские провинции, отобранные у Пруссии и оставшиеся в распоряжении Франции. Сохранив Штеттин, Кюстрин и Глогау на Одере, Магдебург на Эльбе и войска в Ганновере, Саксонии и Франконии, Наполеон по-прежнему присутствовал в Германии и был в состоянии подчинить ее себе. Для большей надежности он потребовал включения в соглашение о выводе войск тайной статьи, в силу которой Пруссия обязывалась в течение десяти лет содержать свои войска в пределах 10 пехотных полков в составе 22 тысяч человек, 8 кавалерийских полков в составе 8 тысяч человек, артиллерийско-инженерный корпус в составе 6 тысяч человек, и наконец, Королевской гвардии в составе 6 тысяч человек, — в целом 42 тысячи человек. Кроме того, королю Пруссии воспрещалось формировать местные ополчения, которые могли послужить прикрытием новых вооружений. Наконец, он обязывался действовать заодно с Французской империей против Австрии и в случае войны предоставить ей дивизию в 16 тысяч человек всех видов войск. В случае начала войны в 1809 году Пруссия, еще недостаточно восстановившая свою армию, могла ограничиться предоставлением 12-тысячного контингента. Наполеон, желавший сдерживать Пруссию, но не унижать ее, согласился сохранить столь неприятную часть соглашения в тайне.

Уладив счеты Наполеона с Пруссией и позволив ему отвести войска, соглашение угождало и России, которой наскучили жалобы пруссаков. А быть приятным России стало в ту минуту одним из обыкновений политики Наполеона, ибо договориться с ней ему хотелось не меньше, чем объясниться с Австрией и разрешить споры с Пруссией.

Положение дел в Санкт-Петербурге не изменилось. Александр, по-прежнему во власти сиюминутной страсти, уже не сдерживался, с тех пор как Наполеон согласился приступить к обсуждению раздела Турецкой империи. Константинополь был ему дороже прекраснейших провинций этой империи, потому что был не только полезен, но означал славу и блеск. Однако уступка Константинополя претила Наполеону как никакая другая. Тем не менее Александр не терял надежды убедить своего друга. Он непрестанно повторял, что для разрешения разногласий нужна еще одна встреча, что она необходима для нового расцвета политики Тильзита и должна состояться как можно скорее. Сам он, между тем, был не более свободен, чем Наполеон, ибо дела в Финляндии оборачивались почти столь же неудачно, как дела в Испании. Его войска, оттеснив шведские армии к Улеаборгу и приведя, таким образом, к их сосредоточению, разделились перед ними и были в свою очередь оттеснены и даже разбиты, по причине бездарности генерала Букс-гевдена, фаворита двора, защищенного от возмущения армии. В то же время английский флот блокировал российский флот в Финском заливе и сеял ужас на побережье. Поэтому император Александр не мог уехать немедленно. Однако, поскольку в сентябре навигация прекращалась и англичане на многие месяцы удалялись, Александр вновь обретал свободу и просил, чтобы встреча была назначена не позднее этого времени. Коленкур на все его настояния отвечал наиболее свойственным ему образом, предлагая набраться терпения, и обещал, что встреча, разумеется, состоится в указанное им время.

Александр не упускал ничего, чтобы склонить Наполеона разделить его интересы. Вступление французских войск в Испанию, оккупация Мадрида, вынужденное

перемещение испанских государей в Байонну, похищение их прав, провозглашение Жозефа королем, — всё это он нашел естественным, законным, совершенно необходимым политике Наполеона. «Ваш император, — говорил он Коленкуру, — не может терпеть Бурбонов в такой близости от себя. Это последовательная политика с его стороны, которую я полностью принимаю. Я вовсе не завидую, — то и дело повторял он, — его территориальным приобретениям, особенно столь оправданным, как последние. Пусть и он не завидует тем, которые столь необходимы моей империи и столь же оправданы».

Наполеон, наконец, решил согласиться на встречу. Это было главное из решений, внушенных ему его новым положением. Он думал, что настало время осуществить если не все пожелания Александра, что было невозможно сделать, не поставив под удар безопасность Европы, то хотя бы их часть; что для этого нужно снова с ним встретиться, вновь соблазнить его, уступить ему что-нибудь значительное, вроде дунайских провинций, а что до остального, то либо разубедить его, либо заставить ждать, словом, удовлетворить, что было возможно, ибо незамедлительное приобретение Валахии и Молдавии должны были удовлетворить самые неумеренные притязания. Помимо возможности непосредственно договориться с молодым императором, убедиться в его истинных настроениях и привязать к себе какой-нибудь важной уступкой, встреча с ним на глазах всей Европы должна была поразить всеобщее воображение и стать ощутимым свидетельством альянса, который следовало сделать не только реальным и прочным, но и зримым.

Осыпая вопросами Австрию и соглашаясь вывести войска с территории Пруссии, Наполеон в то же время послал к Коленкуру свое согласие на торжественную встречу с императором Александром. Тот говорил о конце сентября из-за прекращения навигации. Наполеон, которому это время подходило, согласился. Александр высказывал пожелание выбрать местом встречи Веймар — из-за его сестры, или Эрфурт — из-за наибольшей свободы, которой там можно пользоваться. Наполеон согласился на Эрфурт, одну из территорий, которая оставалась У него после расчленения Германии и которой он еще не распорядится в пользу какого-либо государя союза. Определив в общих чертах время и место встречи и предоставив Александру самому назначить дни и часы, Наполеон отдал необходимые приказы, чтобы придать встрече весь желаемый блеск.

На Рейне еще оставались подразделения Императорской гвардии, и Наполеон направил в Эрфурт великолепный гренадерский батальон этой гвардии. Он приказал выбрать прекрасный полк легкой пехоты и гусарский и кирасирский полки из числа тех, что возвращались из Германии, и также направить их в Эрфурт для несения почетного караула при государях, которые будут присутствовать на встрече. Он отправил офицеров с богатейшими предметами обстановки императорского двора, дабы с элегантностью и пышностью обставить величайшие дома города и приспособить их к нуждам особ, которые там соберутся, — императоров, королей, принцев, министров, генералов. Он предписал управлению театрами послать в Эрфурт главных французских актеров и, прежде всего, Тальма, чтобы они представляли там «Цинну», «Андромаху», «Магомета» и «Эдипа».

Отослав эти приказы, Наполеон потратил оставшееся время на военные приготовления, допуская двойное предположение: войны с одной только Испанией при поддержке ее англичанами, или же, помимо войны с Испанией и Англией, новой войны с Австрией в самое ближайшее время. Положение в Испании не улучшилось после отступления французской армии на Эбро. Жозеф располагал в Каталонии, Арагоне, Кастилии и баскских провинциях более чем сотней тысяч человек, включая недавно прибывшие подкрепления, представлявшие собой частично набравшихся опыта новобранцев, частично старых солдат, постепенно подтянувшихся к Пиренеям с Эльбы и Рейна. Но новоиспеченный король продолжал только волноваться, жаловаться и требовать свежих ресурсов, не умея воспользоваться уже имеющимися. Наполеон попытался укрепить ослабевшее сердце Жозефа энергичностью выражений. «Будьте достойны вашего брата, — писал он ему. — Умейте вести себя сообразно вашему положению. Что сделают мне какие-то повстанцы, которых легко уничтожат мои драгуны? Разве они победят армии, с которыми не сумели справиться ни Австрия, ни Россия, ни Пруссия?» Затем Наполеон обещал брату огромную помощь, добавляя к этому советы, полные мудрости и предусмотрительности, которые Жозеф и его генералы неспособны были ни понять, ни тем более исполнить.

Подбодренный энергичными выражениями, успокоенный прибывающей со всех сторон помощью, Жозеф несколько воспрянул духом, стал выезжать в сопровождении верного Журдана и даже пытался играть в воинственного короля, отдавая приказы, предписывая движения войскам и проводя смотры. Но при всем своем успокоении он, однако, не решился остаться ни в Бургосе, ни даже в Миранде и в конце концов устроил свою штаб-квартиру в Витории, где проводил время, пугаясь малейших движений неприятеля и повсюду видя сотни тысяч повстанцев. «Правду на войне, — отвечал ему Наполеон, — трудно знать во всякое время, но всегда можно собрать по кусочкам, стоит только задать себе труд. Вы располагаете многочисленной кавалерией и доблестным Лассалем; запускайте ваших драгун на 10—15 лье по округе; похищайте алькальдов, кюре, видных граждан, начальников почты; удерживайте их, пока они не разговорятся, умейте их допросить, и вы узнаете правду. Но вы никогда не узнаете ее, пока будете спать за своими линиями».

Великие уроки Наполеона были напрасны, и угодники Жозефа продолжали населять пространство воображаемыми врагами. В первые дни августа арагонцы, валенсийцы и каталонцы под предводительством графа Монтихо появились в окрестностях Туделы перед маршалом Монсеем, который был весьма напуган после кампании в Валенсии, счел, что на него обрушились все повстанцы Испании, поспешил занять оборонительную позицию и во весь голос воззвал о помощи. Генерал Лефевр-Денуэтт, сменивший раненого при Сарагосе генерала Вердье, тотчас выступил вперед. Он перешел Эбро с польскими уланами и обратил в бегство всех, кого встретил на пути, показав, чего стоит устрашающая армия Арагона и Валенсии.

Происшествие устыдило перепуганный двор и научило вернее оценивать силы неприятеля. Осмелев от увиденного и от суровых писем из Парижа, Жозеф задумал подражать великим маневрам брата и, водворившись в Миранде (как в центре), думал нападать по очереди на неприятельские корпуса, чтобы разбивать их один за другим, подобно Наполеону. Стоило повстанцам появиться в Бильбао или в Туделе, как Жозеф посылал туда свои корпуса, порой и сам мчался во весь дух на место событий, приезжал, когда уже было поздно, или же останавливался на полпути, отводил обратно в Виторию измученных солдат, а затем писал Наполеону, что последовал его советам и надеется, что вскоре наберется опыта и станет достоин его.

Наполеон не мог удержаться от улыбки при чтении таких писем, но раздражение брало верх над добродушием при мысли о времени и силах, растрачиваемых попусту. Поэтому к тем, кто так неумело подражал ему, он задумал послать одного из сильнейших своих соратников, маршала Нея, а в ожидании его прибытия приказал ограничиться реорганизацией армии, починкой снаряжения и артиллерии и охраной Эбро.

Затем он принял решение о подразделениях, которые должен был позаимствовать как в Италии, так и в Германии, чтобы полностью подчинить себе Испанию. Наполеон полагал, что для стремительного подавления испанского восстания и изгнания англичан понадобится не менее 100—120 тысяч человек. Он узнал о Синтрской конвенции и, найдя ее почетной для армии, которая достойно сражалась и осталась свободной, написал Жюно: «Как генерал, вы могли бы действовать лучше; как солдат, вы не сделали ничего противного чести». В то же время он отдал приказы о том, чтобы в Рошфоре встретили и заново снарядили португальские войска, которые могли еще быть весьма полезными и на 20 тысяч человек увеличить помощь, предназначенную Иберийскому полуострову.

В Италию несколькими месяцами ранее вернулись солдаты с Севера. Наполеон приказал принцу Евгению направить их, в количестве 10 тысяч, под командованием генерала Пино, в Дофине и Русильон. Из двух прекрасных французских полков, 1-го легкого и 42-го линейного, взятых из Пьемонта, он сформировал ядро дивизии, которую вверил генералу Суаму, доукомплектовав ее несколькими батальонами из корпусов, уже распределенных в Каталонию. Эта дивизия, включая артиллерию и кавалерию, насчитывала около 7 тысяч человек. Так, от Альп к Пиренеям направлялось 16-17 тысяч человек, которые вместе с корпусом генерала Дюэма, колонной Релье и бригадой неаполитанцев, уже отбывшей в Перпиньян, должны было довести численность войск, назначавшихся для Каталонии, примерно до 26 тысяч солдат. Поскольку эта провинция представляла отдельный театр военных действий, Наполеон поручил верховное командование войсками военачальнику, несравненному в методической войне и превосходно действующему в одиночку, — генералу Сен-Сиру. Лучший выбор был невозможен.

Наиболее значительные подразделения должны были предоставить Германия и Польша. Наполеон решил привлечь 1-й корпус, уже переведенный в Берлин под командованием маршала Виктора, и 6-й, в настоящее время расположившийся в Силезии под командованием маршала Мортье. Он оставил за собой возможность привлечь оттуда и 5-й корпус, который также располагался в Силезии под командованием Мортье. Направив его в Байройт, одну из оставшихся у Франции франконских провинций, Наполеон пожелал оставить его там в готовности, с тем, чтобы направить в Австрию, если та немедленно решится на войну, или в Испанию, если венский двор откажется от военных приготовлений. Первый и шестой корпуса, усиленные рекрутами со сборных пунктов, представляли не менее 50 тысяч человек, включая артиллерию и легкую кавалерию, приданные каждой дивизии. Все они, за исключением небольшого числа новобранцев, состояли из старых испытанных солдат. Наполеон решил позаимствовать в Германии и часть общего кавалерийского резерва и выбрал драгун. Он отправил в Испанию три драгунские дивизии с тем, чтобы отправить еще две, когда прояснит для себя тайны австрийской политики.

И это было еще не всё. Наполеон уже направил ^в Испанию восемь старых полков. Еще четыре полка, привлеченные с берегов Эльбы и из Парижа, двигались ^по дорогам Франции и должны были, вместе с 5-м дра-тунским, составить прекрасную дивизию в 7-8 тысяч человек, которую предполагалось отдать генералу Себас-тиани, вернувшемуся из Константинополя. При известии о неудачах Жозефа Наполеон добавил к ним еще два полка.

Следовало подумать и о том, как заменить в Итальянской и, главное, в Великой армии те войска, что у них забирались, не слишком ослабив ни ту, ни другую. После вывода полков из Польши и Германии, отбытия 1-го и 6-го корпусов и драгунских дивизий и роспуска союзников Великая армия оказывалась чрезвычайно уменьшенной. В Шведской Померании и Пруссии оставался 4-й корпус маршала Сульта, представляющий 34 тысячи пехотинцев, 3 тысячи легкой кавалерии, 8-9 тысяч тяжелой кавалерии и 4 тысячи артиллерийских и инженерных частей — в целом около 50 тысяч. Бернадотт держал гарнизон в ганзейских городах и на побережье Северного моря силами двух французских дивизий в 12 тысяч человек, 14 тысяч испанцев и 7 тысяч голландцев — в целом 33 тысяч человек. Третий корпус маршала Даву занимал герцогство Познанское, от Вислы до Одера, и насчитывал 38 тысяч человек пехоты и 9 тысяч кавалерии. Он занимал, кроме того, Данциг с дивизией Удино в составе 10 тысяч гренадеров и отборных егерей. В его состав входили также 3 тысячи человек артиллерийских и инженерных частей, что составляло в целом 60 тысяч французов, а кроме того, корпус насчитывал 30 тысяч саксонцев и поляков. Общий для всей Великой армии парк, объединенный в Магдебурге и в главных крепостях Пруссии, насчитывал 7-8 тысяч человек обслуги всякого рода. Это составляло в целом 180 тысяч человек, в том числе 130 тысяч французов и 50 тысяч поляков, саксонцев, испанцев и голландцев.

При добавлении 5-го корпуса, который доходил примерно до 24 тысяч человек, Великая армия состояла уже из 200 тысяч солдат первостатейного качества, совершенно достаточных для сокрушения Австрии, независимо от степени содействия или отсутствия такового со стороны императора Александра. Однако для сдерживания недовольства всего континента этого было уже недостаточно, ибо если явную ненависть и желание сбросить иго французского господства выказывала одна Австрия, то скрытое недовольство Францией начинала испытывать вся Германия.

Наполеон захотел вновь привести армии Германии и Италии к численному составу почти равному тому, какой они имели до извлечения из них различных подразделений. Он начал, во исполнение недавно подписанной с Пруссией конвенции, с приближения к Рейну войск, располагавшихся в Германии. Назначавшиеся для Испании 1-й и 6-й корпуса двигались на Майнц. Корпус маршала Сульта был подведен в Берлин, чтобы занять место 1-го, а корпус Даву должен был занять на Одере и в Силезии место 6-го и 5-го. Генерал Удино со своими элитными батальонами должен был покинуть Данциг и двигаться в центральные области Германии. В Данциге его должны были сменить поляки и саксонцы.

Наполеон решил окончательно ввести в действие декрет, выпущенный годом ранее, который доводил состав каждого пехотного полка до пяти батальонов. Вследствие чего он хотел иметь по четыре полных батальона во всех полках Великой армии, оставляя пятый, батальон депо, на Рейне. Что до Испании, здесь каждый полк получил три боевых батальона в корпусах, четвертый — в Байонне (как первом сборном пункте) и пятый — во внутренней области Франции (как втором сборном пункте). Армии Италии и Неаполя также должны были иметь по пять батальонов в полку: четыре в Италии, а пятый в Пьемонте или департаментах юга Франции.

Для выполнения этого решения приходилось снова прибегнуть к воинскому призыву. Из предшествующих призывов 1807, 1808 и 1809 годов оставалось добрать еще около шестидесяти тысяч человек. Кроме того, Наполеон решил потребовать проведения призыва 1810 года, начав таким образом проводить призывы более чем за год вперед. Однако он предусмотрительно решил распорядиться лишь частью этого контингента. Призыв шестидесяти тысяч 1807—1809 годов и восьмидесяти тысяч 1810 года доставляли 140 тысяч человек, 40 тысяч из которых приписывались к пехоте Великой армии, 30 тысяч — к пехоте армии Испании, 26 — к пехоте Италии, 10 тысяч — к пяти резервным легионам и еще 10 — к пехоте Императорской гвардии. Оставались еще 14 тысяч для кавалерии и 10 тысяч для артиллерии, инженерных частей и обслуги.

К тому времени Наполеон призвал только 80 тысяч человек, в том числе 60 тысяч уже декретированных и лишь 20 тысяч призыва 1810 года. Начали с призывников низших классов и отправили их в Байонну, набрав преимущественно в южных департаментах. Наполеон приказал прислать в этот город кадры четвертых батальонов, чтобы к обучению призывников приступили тотчас же и подготовили будущее пополнение для корпусов, вступающих в Испанию. Благодаря этим мерам Великая армия должна была вскоре составить около 200 тысяч французов, не считая 5-го корпуса, Итальянская армия — 100 тысяч, а армия Испании — 250 тысяч.

В ожидании исполнения этих мер Наполеон приказал отправить со сборных пунктов всех, кем они располагали, дабы освободить место и прислать первое пополнение во все корпуса. Были сформированы и отправлены маршевые полки на Берлин для маршала Сульта (4-й корпус), на Магдебург для маршала Даву (3-й корпус) и на Дрезден для маршала Мортье (5-й корпус). Еще два полка, направленные на Майнц и Орлеан, назначались для пополнения 1-го и 6-го корпусов.

К отправкам людей в Пиренеи Наполеон добавил огромные отправки снаряжения. Ему нечего было посылать на Рейн, ибо с тех пор как войны велись у этой границы, там были накоплены значительные запасы снаряжения, но в Перпиньяне, Тулузе и Байонне почти всё приходилось создавать заново, ибо война на Юге начиналась впервые и принимала серьезный размах. Наполеон приказал собрать в Байонне огромные количества сукна, полотна и кожи, ружей и пушек, палаток и котелков, зерна, фуража и скота. Он приказал закупить огромное количество быков и мулов, для питания армии и в качестве транспортного средства. Приказы должны были быть исполнены во второй половине октября, в то время как встреча в Эрфурте должна была произойти в первой половине. Наполеон рассчитывал в это время перейти Эбро, во главе устрашающих армий двинуться на Мадрид и вернуть своего брата на трон Филиппа V.

Чтобы справиться с такими огромными расходами, требовались столь же огромные ресурсы. Победа и правильное управление обеспечили их заранее; но не менее верно и то, что значительная часть предусмотрительно собранных сокровищ оказалась расхищенной и растраченной. Бюджет, который Наполеон так старался закрыть на 720 миллионах, превзошел эту цифру и поднялся до 800 миллионов. Сборы, непрерывно растущие в мирное время, начали снижаться в одной из своих основных статей — поступлениях с таможен. Вместо ожидаемых 80 миллионов едва набралось 50, что было следствием грозного Миланского декрета, воспрещавших хождение колониальных товаров английского происхождения. Сборы снижались, а расходы росли. Правда, армейское казначейство должно было помочь этой беде.

Новая война наложила и новое бремя, которое Наполеон решил взять на себя. Хотя он старался скрыть события в Испании от публики, вплоть до замалчивания побед, дабы оставлять в неведении и о поражениях, тем не менее о них узнавали из английских газет, попадавших в страну несмотря на самый бдительный надзор, или из писем офицеров их семьям, написанных обычно под воздействием сиюминутных впечатлений. Так, в конечном счете узнали, что французская армия потерпела неудачу в Андалусии, что в Кадисе капитулировал флот, а Жозеф, вступив было в Мадрид, отступил в Виторию. Однако общие результаты были важнее подробностей, ибо всем стало очевидно, что предприятие по захвату испанской короны из простого вступления во владение превращалось в ожесточенную войну с целой нацией, которой помогали англичане. Поскольку неизбежным следствием этой новой войны было разделение французских сия, все смутно чувствовали, что Империя уже не столь сильна, что ее враги, некогда разбитые, могут вновь поднять голову и что всё, что казалось решенным, может быть вновь поставлено под вопрос. Несмотря на усилия Наполеона скрыть истинное положение дел в Испании, пробудившаяся прозорливость финансистов изобличала официальные речи правительства и государственные облигации ощутимо падали в цене. Когда варварская экспедиция в Копенгаген привела к преступному вторжению на Иберийский полуостров, надежда на мир испарилась. В это время ценные бумаги упали с 94 до 80, а после начала испанского восстания — до 70 пунктов. Как всегда случается, к естественному движению присоединилось искусственное, вызванное спекуляцией, и процентные ставки стремились упасть ниже всяких разумных прогнозов.

Но Наполеон был не тем человеком, который отступает перед новым врагом. «Я поведу кампанию против игроков на понижение», — сказал он Мольену и приказал произвести экстраординарные покупки рент. Для этого он прибег к армейскому казначейству, которое считал неисчерпаемым, как считал неизменным и благорасположение фортуны, ему сопутствующей. Он предписал произвести значительные покупки за счет армейского казначейства, а также за счет амортизационного фонда, задумав сделать эту меру столь же выгодной для армии, как и для государственных кредиторов. Для армии он обеспечивал размещение капитала, дававшее 6—7% прибыли, а для государственных кредиторов поддерживал стоимость их залога на достаточном уровне процентных ставок.

Не располагая армейскими средствами, Наполеон приказал кассе обслуживания авансировать тридцать миллионов на покупку рент¹⁵. Этим он не ограничился. Банк располагал, со времени выпуска новых облигаций, капиталами, которым не находил употребления, ибо учетные ставки не развивались соразмерно капиталу. Наполеон потребовал, чтобы Банк произвел покупку рент на значительную сумму, что тот с послушностью и сделал и что, впрочем, отвечало как его интересам, так и интересам государства, поскольку никакое размещение капитала не могло быть в эту минуту более выгодным. В результате всех этих покупок, исполнявшихся с решительностью и упорством в течение одного-двух месяцев, игроки на понижение были побеждены, многие даже разорены, а процентные ставки выросли до 80 пунктов. Превышение этого уровня означало для Наполеона буйный расцвет, падение ниже — упадок, которого он не желал терпеть, предписав Казначейству возобновлять покупки при каждом движении ставок ниже 80. Он радовался этой победе не меньше, чем выигранному сражению.

Эти разнообразные заботы поглотили конец августа и почти весь сентябрь. Встреча в Эрфурте приближалась. Между тем действия имперской дипломатии достигли своей цели. Австрия, напуганная после возвращения Наполеона в Париж, значительно смягчилась. Сделанные им заявления, подкрепленные призывом германских контингентов, поставив ее перед угрозой новой войны, побудили 'Австрию к размышлениям. Она представила объяснения, чтобы успокоить гнев Наполеона и отдалить минуту разрыва. Свои вооружения она приписала мнимой реорганизации австрийской армии, начатой эрцгерцогом Карлом и продолжаемой им с настойчивостью уже более двух лет, что никто не имел права находить удивительным или дурным. Однако австрийский двор уклонялся от предложений французской дипломатии признать короля Жозефа, откладывая признание со дня на день под тем предлогом, что еще не удалось сосредоточить внимание императора Франца на этом важном предмете.

Наполеон не питал иллюзий по поводу смысла и искренности ответов Австрийского дома. Но он ясно понял, что Австрия не будет действовать в этом году, а потому у него будет время провести мощную и стремительную кампанию за Пиренеями. Окончательно убедиться в этом он собирался в Эрфурте. Пруссия поспешно ратифицировала конвенцию о выводе войск, даже тайные статьи, которые столь жестко ограничивали ее армию, но просила, как неписаной милости, более длительных сроков для уплаты оставшихся 140 миллионов. Она надеялась получить их в результате личного и прямого вмешательства императора Александра в Эрфурте, ибо все надеялись на что-нибудь или опасались чего-нибудь в результате этой знаменитой встречи, о которой была извещена вся Европа и которая стала предметом всех разговоров. Единственной правдой среди противоречивых толков любопытствующих и празднословов было то, что встреча состоится 27 сентября в Эрфурте, в нескольких лье от Веймара.

Александр отбыл из Санкт-Петербурга вместе со своим братом великим князем Константином и несколькими адъютантами (Румянцева и Коленкура он отправил вперед) и поехал перекладными, путешествуя с быстротою и простотой. Он передвигался в простой коляске, быстрее самых расторопных курьеров. Восемнадцатого сентября он остановился в Кенигсберге, выказал большие сожаления по поводу несчастий своих бывших союзников, вынужденных прозябать почти в нужде на одной из оконечностей их королевства, и незамедлительно отбыл в Веймар, куда прибыл 25 сентября, ибо желал остановиться при этом семейном дворе до 27-го, даты встречи в Эрфурте.

Наполеон, в свою очередь, покинул Париж в окружении самых блестящих представителей своей армии и двора. Талейрана он послал вперед, дабы тот придал желательное направление речам и поведению всех гостей. Хоть и недовольный некоторыми словами Талейрана об испанских делах, от которых тот пытался отмежеваться с тех пор, как они приняли дурной оборот, Наполеон захотел располагать им, чтобы использовать при необходимости для различных деликатных поручений, на которые не годился Шампаньи. Множество генералов и дипломатов ехали вместе с Наполеоном. Германия была представлена целой толпой коронованных государей. Маленький Эрфурт, бывшее владение церковного князя, привыкшее к ненарушаемому спокойствию, превратился в самое оживленное, самое блестящее место, наводненное солдатами, офицерами, экипажами, служителями в ливреях. Там можно было встретить, как простых гуляющих, королей, принцев, величайших вельмож старого и нового режимов.

Наполеон прибыл в Эрфурт 27 сентября, в 10 часов утра. Приняв представителей гражданских и военных властей, европейских дипломатов, властителей Рейнского союза и короля Саксонии, он в середине дня выехал из Эрфурта верхом, в окружении огромного штаба, и отправился навстречу императору Александру, который ехал из Веймара в открытой карете. Поравнявшись друг с другом, оба императора сошли на землю и сердечно обнялись.

Для Александра и его свиты были приготовлены лошади. Оба императора возвратились в Эрфурт верхом, воодушевленно беседуя и расспрашивая друг друга о семейных новостях; своим видом они восхищали сбежавшихся со всей округи жителей, радовавшихся их доброму согласию, ибо оно было залогом того, что народ больше не увидит устрашающих армий, двумя годами ранее опустошивших этот прекрасный край.

Прибыв в Эрфурт, Наполеон представил Александру всех, кто был допущен на эту встречу, начав с королей и принцев, и сопроводил его затем в отведенный ему дворец. Обедать каждый день должны были у Наполеона, ибо он предоставлял свое гостеприимство северному государю. Вечером уселись за великолепный пир. Наполеон, Александр, великий князь Константин, король Саксонии Фридрих Август, герцог Веймарский, принц Вильгельм Прусский и целая толпа государей, титулованных, гражданских и военных лиц. Город был иллюминирован, давали «Цинну», в исполнении самых превосходных актеров Франции.

По приезде в Эрфурт Наполеон уже принял решение по основным предметам, которые предстояло обговорить в беседе, и заранее составил свой план. Он отказался от всякой мысли о разделе, почувствовав после нескольких обсуждений, на которые согласился из любезности, что невозможно договориться с Россией по этому предмету. Если он не отдавал Константинополь, он не отдавал ничего, даже если бы отдал всю Турецкую империю целиком, ибо для Александра и Румянцева вопрос состоял исключительно в обладании обоими проливами. А если он отдавал Константинополь, он давал в сто раз больше: он отдавал будущее Европы, он отдавал, наконец, победу, блеск которой затмевал блеск всех его собственных побед. Но Наполеон понял, что, заплатив, если можно так выразиться, наличными, то есть незамедлительно пожертвовав частью турецкой территории, на которую страстно притязала Россия, он доставит ей достаточно большое удовлетворение и полностью привяжет к себе ^в данных обстоятельствах. А этого пока было довольно.

Взамен он хотел потребовать от России тесного альянса, как в мирное, так и в военное время, абсолютного соединения усилий против Австрии и Англии. Такое сотрудничество становилось неотвратимым, ибо Наполеон, уступая Молдавию и Валахию России, решался на дар, который неизбежно должен был рассорить Александра с Австрией и Англией. Поэтому следовало договориться заранее, как им противостоять, из чего следовало незамедлительное заключение оборонительного и наступательного союза.

Посвятив первые минуты встречи обычным заверениям, оба государя живо приступили к великим темам, которые их занимали. Александр завел привычные речи об уместности и необходимости объединения усилий обеих империй. Он снова утверждал, что всякая зависть угасла в его сердце, но Франция только что получила огромнейшие территориальные приращения, и если он желает некоторых компенсаций для России, то заботится не о себе, а о своей нации, которую надо заставить принять великие перемены, произведенные на Западе. О столь странных событиях в Байонне и столь внезапной оккупации Рима он едва проронил несколько слов, сказав лишь, что испанские государи и римский понтифик — весьма жалкие персонажи, заслужившие свою участь собственной бездарностью и вследствие собственной слепоты потерявшие всякую связь с настоящим положением дел в Европе. Александр добавил, что считает всех врагов Франции и своими врагами, ибо, согласно пожеланию Наполеона, уже вступил в войну с Англией. Что же касается Австрии, ему почти ничего не осталось сделать, чтобы стать ее признанным противником, ибо он готов, чтобы сдержать ее, прибегнуть к самым внушительным и решительным заявлениям, а в случае их недостаточности перейти от слов к делу, то есть к войне, при условии, однако, что вина за агрессию будет возложена на Австрию и ему не придется брать ее на себя.

На эти выражения преданности Наполеон отвечал со всей возможной пылкостью. Он выразил решимость согласиться на все разумные приращения России, но сослался на невозможность договориться в отношении некоторых планов и на затруднения, которыми обременены в настоящее время обе империи и которые не дают им возможности покушаться на слишком серьезные территориальные переустройства, ибо в мире свершилось уже довольно великих переустройств, чтобы добавлять к ним, такие как раздел Турецкой империи, например, и в особенности полный ее раздел. Подробно рассмотрев проекты, столь волновавшие Александра и Румянцева, Наполеон последовательно обсудил предложенные планы раздела и, чтобы легче привести российского императора к своим взглядам, выказал себя категоричным, каковым всегда и был, в отношении Константинополя, то есть обладания проливами, не оставив ни малейшей надежды на уступку в этом вопросе.

Затем он показал трудность для самой России предаться незамедлительному осуществлению такого предприятия. Австрия, разумеется, на это не согласится, какие бы предложения ей ни сделали, и предпочтет разделу Оттоманской империи отчаянную борьбу. Англия, Австрия, Турция, возмущенные до самых оснований, Испания и часть Германии объединятся, чтобы последний раз сразиться против мирового переустройства. Настал ли час для столь гигантского дела? Нет ли чего-нибудь более простого, более практического и более удовлетворительного? Нельзя ли, к примеру, условиться о некоторых предопределенных заранее приобретениях, которые без труда примет европейская дипломатия, даже не выходя за рамки мирных средств, и которые составят самый блестящий, самый нежданный результат для России?

Если она получит, к примеру, Финляндию, Молдавию, Валахию, не сравняется ли правление Александра с самыми прекрасными, самыми плодотворными в деле территориальных приращений правлениями? Что до Франции, она отныне ничего более не хочет. Испания для Жозефа и мирская власть французов в Риме с лихвой Удовлетворяют все ее желания. Она не хочет более ни единого территориального изменения. Чтобы доказать это, Франция собирается раздать государям Рейнского союза германские территории, оставшиеся после расчленения Пруссии. Ей достаточно ее природных границ, и даже Испания, которой она только что завладела, является не территориальным приобретением, но дополнением ее федеративной системы, поскольку остается независимой под управлением государя из дома Бонапартов. И все эти преимущества — как для России, так и для Франции — вполне возможно получить с помощью дипломатии и последнего военного усилия русских в Финляндии и французов в Испании. Разве не вероятно, в самом деле, что уставшая от возмущений Европа предпочтет, перед лицом двух тесно сплотившихся империй, закончить дело миром, а не войной? Но если мир будет невозможен, обе империи смогут, когда одна покончит с Финляндией, а другая с Испанией, вступить в неизвестное, громадное будущее, которое откроется перед ними на Востоке. Александр и Наполеон еще молоды, и у них есть время подождать!

Всё это Наполеон и Александр сказали друг другу в ходе многих бесед. Александру, как только ему отказали в Константинополе, ничто уже не могло угодить в разделе Турецкой империи. Ему оставалось только отложить этот вопрос на то время, когда России придется меньше считаться с Западом. Но замена гигантских и химерических проектов такой реальностью, каковой была незамедлительная отдача дунайских провинций, также могло удовлетворить царя. Поэтому Александр мог разделить новые планы Наполеона и еще найти в них немалое удовлетворение.

Согласившись на новую систему переустройства, Александр и Румянцев набросились на идею приобрести Молдавию и Валахию с неслыханной страстью и захотели увезти из Эрфурта не пустое обещание, но реальную договоренность, о которой можно было возвестить публично по возвращении в Санкт-Петербург.

До сих пор Наполеон терпел временную оккупацию Молдавии и Валахии русскими, но не без некоторых сетований по этому поводу и не без намеков на то, что вынужденным ее следствием будет продолжение оккупации французами Силезии. Теперь ни о чем подобном не могло быть и речи. Франция должна согласиться открытым договором на то, что Россия окончательно заберет дунайские провинции, и не только утвердить это приобретение, но и добиться признания его Турцией, Австрией и самой Англией. Наполеон не имел никаких возражений против этих идей. Он этого и хотел, ибо понимал необходимость возбудить новую страсть в сердце Александра. Он желал только сохранить некоторую осторожность в формулировке решений, принимаемых в Эрфурте, чтобы не повредить попытке установления всеобщего мира, которую он хотел сделать следствием этой встречи. Итак, он принял основное положение: Россия немедленно вступит во владение Молдавией и Валахией. Способ обнародовать это событие был делом технических договоренностей, забота о которых была полностью предоставлена министрам обоих правителей.

Эрфурт стал самым необычайным местом встречи государей, о каком только слышала история. К императорам Франции и России, великому князю Константину, принцу Вильгельму Прусскому и королю Саксонскому присоединились короли Баварии и Вюртемберга, король и королева Вестфалии, князь-примас, канцлер Союза, великий герцог и великая герцогиня Баденские, герцоги Гессен-Дармштадтские, Веймарские, Ольденбургские, Мекленбург-Стрел ицкие и Мекленбург-Шверинские и множество других, перечисление которых заняло бы слишком много места. Каждый день они обедали у Наполеона, рассаживаясь согласно рангу, а вечером шли на спектакль, в театральный зал, который Наполеон приказал отремонтировать и украсить для этого торжества. Завершался вечер у императора России.

Прибыло в Эрфурт и еще одно лицо, которого весь этот блеск волновал, мучил и исполнят глубокой тревоги: то был господин Винцент, представитель австрийского двора. Винцента послал его господин, якобы чтобы приветствовать обоих великих государей, оказавшихся в такой близости от Австрийской империи, а в действительности, чтобы наблюдать за происходящим, проникнуть в тайну встречи и посетовать на пренебрежение Австрией, дав понять, что если бы пригласили императора Франца, он поспешил бы прибыть, его присутствие не уменьшило бы блеск встречи, а его присоединение не повредило бы принятию решений.

Наполеон заранее наметил линию поведения в отношении австрийского посланца. Прежде всего, дабы сохранить тайну встречи, она была доверена лишь четырем лицам — двум императорам и двум их министрам, Румянцеву и Шампаньи. Ее скрыли даже от Талейрана, которому Наполеон доверял с каждым днем всё меньше, особенно когда речь шла об отношениях с Австрией. Винценту не говорили абсолютно ничего, а когда он жаловался, что его господина не позвали на это высокое собрание, ему отвечали без особых церемоний, что это следствие необъяснимых действий императора; что для приобщения к политике нужно выказать к ней благорасположение, а не готовить против нее напоказ все силы своего государства; что в результате такого поведения Австрия будет с каждым днем лишь всё более удаляться от серьезных дел Европы и ей только останется, если она хочет великих сближений, отправиться поискать их в Англии.

Положение Винцента с каждым днем делалось всё более двусмысленным, а Наполеон старался сделать его затруднительным, часто даже унизительным, хоть и соблюдал внешнюю вежливость, каковому коварству Александр по возможности вторил. Винцент находил понимание лишь у Талейрана, который всегда был более предан австрийской политике и старался обнадежить посланника, заявляя ему, что ничего не происходит, что близость изображают исключительно для поддержания мира, в котором все так нуждаются.

Поскольку согласие с Россией казалось достигнутым посредством формальной и незамедлительной уступки дунайских провинций, а содействие России против Австрии было его необходимым следствием, Наполеон прямо в Эрфурте решил многие сомнительные вопросы относительно распределения своих сил. Он приказал немедленно отправить в Байонну прекрасную дивизию Себастиани, составленную из нескольких старых полков, а также дивизию Леваля, полностью сформированную из войск германских союзников, — с тем, чтобы обе дивизии оказались в Байонне к концу октября. Он принял, наконец, решение по поводу 5-го корпуса и предписал ему двигаться на Рейн и к Пиренеям. Наконец, к трем драгунским дивизиям, уже направленным в Испанию, он прибавил еше две и оставил в Германии только кирасиров со значительной частью легкой кавалерии.

Наполеон, как мы говорили, хотел, чтобы результатом встречи стало согласие с Россией, прочное и очевидное, которое внушило бы почтение его врагам и, отняв у них всякую надежду на победу, принудило бы их к миру. За то, что Россия позволит ему действовать в Испании и Италии, он уступал ей Финляндию, Валахию и Молдавию, которые должны были принадлежать ей в любом случае — и при наступлении мира, и при продолжении войны. Однако он подразумевал и попытку предоставить России эти преимущества мирным путем, прежде чем бросаться в новую всеобщую войну, в которую будут вовлечены все, в том числе Турция и Австрия. Наполеон был убежден, что если союз России и Франции будет всецелым, искренним и явным, Австрия сдастся перед лицом их единения, ибо в противном случае может оказаться раздавленной двумя империями-гигантами; а если сдастся Австрия, то и Англии придется уступить и подписать морской мир.

Он обязывался, кроме того, принудить Англию к решению и другими средствами. Он хотел сделать ей мирные предложения, и сделать их торжественно, от имени двух императоров, чтобы они стали известны английской публике. Отсылая эти предложения, Наполеон предполагал оставить в Германии лишь очень небольшую часть Великой армии, передвинув остальную часть к Булонскому лагерю, самому двинуться во главе 150-тысячного подкрепления к Иберийскому полуострову, сокрушить повстанцев и разгромить высадившихся англичан. Всеми этими средствами он надеялся принудить Англию к переговорам. Правда, нужно было заставить ее принять два значительных факта: водворение дома Бонапартов в Испании и присвоение дунайских провинций Россией. Но это были два свершившихся или почти свершившихся факта, ибо Испания, по его расчетам, должна была покориться через два месяца, а дунайские провинции уже были оккупированы Россией. К тому же Англия уже выказывала некоторое расположение уступить России Молдавию и Валахию. Поэтому Наполеон не видел в задуманном непреодолимых препятствий для мира, особенно если ему удастся, как он надеялся, нанести мощный удар испанцам и англичанам.

Он задумал сделать предложение Англии от имени двух императоров, объединившихся ради войны и ради мира и предлагавших начать переговоры об общем сближении на основе ий ротдейз¹⁶. Такая основа переговоров была удобной, ибо, оставляя Англии ее морские завоевания, включая Мальту, она обеспечивала Франции Испанию и Неаполь, а России Финляндию и дунайские провинции. Дабы обеспечить последние, нужно было обратиться к Порте с заявлением о том, что Россия собирается сохранить эти провинции за собой, каковая декларация будет подкреплена присутствием русских армий и советами Франции. Если Порту не удастся заставить прислушаться к предложениям, Франция оставит ее на волю России, что не допускало никаких сомнений относительно результата.

По всем этим пунктам было достигнуто согласие, и редакция не могла вызвать затруднений, ибо ясную мысль нетрудно выразить с помощью ясных слов. Однако достижение согласия по одному пункту оказалось затруднительным. Определенно и незамедлительно уступая России Молдавию и Валахию, Наполеон хотел, чтобы Россия на несколько недель отложила свое обращение к Порте; ибо если бы эта держава узнала, что для нее готовится, она тут же уведомила бы Англию и бросилась в ее объятия, и Англия, получив нового союзника, усмотрела бы в объединении с Испанией, Австрией и Турцией шансы для новой войны, что склонило бы ее отказаться от мира. Напротив, выждав лишь несколько недель, можно было склонить Англию к переговорам, вступив в которые ей будет уже непросто из них выйти, поскольку английское общество желало окончания войны. Именно в этой оговорке, то есть в отсрочке на несколько недель, на которую обрекали российское нетерпение, и состояла трудность.

Император Александр положился в этом вопросе на своего старого министра. Шампаньи договорился с Румянцевым и нашел его склонным согласиться на всё без колебаний. Однако когда речь зашла о требуемой предосторожности, тот отказался от каких-либо обсуждений. По мнению Румянцева, новая отсрочка, после пятнадцати месяцев ожидания, была совершенно неприемлема.

Напрасно Шампаньи отвечал, что речь идет лишь о нескольких неделях, что в Лондон пошлют курьеров и ответ не заставит себя ждать; что в случае согласия Англии на предложение о переговорах вскоре станет ясно, принимает ли она иИ роззШейз; что если она его примет, стоит потерпеть, чтобы получить прекрасные приобретения мирным путем; что если, напротив, она его не примет, можно будет тотчас начать переговоры в Константинополе, за которыми и последует, мирным или военным путем, приобретение столь желанных берегов Дуная. «Вечные отсрочки! — страдальчески восклицал Румянцев. — Нам вы предлагаете одни отсрочки, а себе не полагаете отсрочек ни в Мадриде, ни в Риме! И ладно бы определенная, установленная отсрочка, по истечении которой прекратится всякая неопределенность. Но нас хотят принудить ждать до той минуты, когда переговоры не оставят более обоснованной надежды договориться. А переговоры, бывает, длятся годами! Нам придется годами оставаться в состоянии перемирия с турками!»

Шампаньи был поражен нетерпением старого министра, которым владела та пламенная страсть, что охватывают иногда стариков, отнимая у них всякую степенность, свойственную возрасту, не сообщая при этом привлекательной живости. Было также очевидно, что к пылкости Румянцева примешивалось и некоторое недоверие, ибо он опасался, как бы новой отсрочкой его и его господина не завлекли в какую-нибудь ловушку. Понимая, что он связывает с этим приобретением славу своих последних дней и будет более требовательным, чем сам Александр, Шампаньи счел должным предоставить Императору Французов лично повлиять на императора России, чтобы добиться от него принятия столь необходимой оговорки в договоре.

Наполеон сумел добиться некоторых уступок от нетерпения Александра и положился на Шампаньи, дабы тот добился равных уступок от нетерпения Румянцева. Между тем он хотел, чтобы его молодой союзник был доволен, ибо рассчитывал в своей нынешней политике полагаться не только на реальность, но и на очевидность альянса с Россией. Поэтому, несмотря на потребность в деньгах, Наполеон не отказался предоставить новое сокращение контрибуций для Пруссии: приобретение устьев Дуная утратило бы некоторую часть своей цены для Александра, если бы по возвращении на Север он снова услышал упреки несчастных бывших союзников. Он просил Наполеона сократить контрибуции Пруссии на сорок миллионов и продлить на несколько лет сроки их выплат. Он даже собственноручно составил письмо, которым Наполеон должен был известить его об этой уступке, приписав ее его личному и настоятельному вмешательству. Наполеон знал, что это один из наиболее верных способов обязать императора Александра и, после некоторого сопротивления, дабы заставить оценить свою жертву, весьма реальную, впрочем, при состоянии его финансовых ресурсов, согласился сократить сумму выплат на двадцать миллионов и продлить срок. Так, вместо 140 миллионов за два года Пруссия должна была заплатить только 120 миллионов за три года.

Обоим государям, старавшимся таким образом угодить друг другу, оставалось обсудить еще одно предложение, инициативу которого Наполеон не хотел брать на себя. Речь шла о семейном альянсе, о браке Наполеона с одной из сестер императора Александра. Наполеон не раз подумывал развестись с Жозефиной, чтобы сочетаться браком с принцессой, которая могла бы дать ему наследника, и в исполнении этого замысла его всегда останавливали привязанность к подруге молодости и невозможность определиться с выбором. Однако он непрестанно возвращался к этой мысли. И теперь ему представился случай ее исполнить, ибо рядом с ним находился государь, на союзе с которым он хотел основать свою политику, притом государь почти его возраста, у которого были сестры на выданье. Между тем, хотя он с утра до вечера находился рядом с Александром и они доходили до самых откровенных признаний, Александр ни разу не коснулся темы, которая столь живо интересовала Наполеона. А французский император, в своем величии считая, что оказывает честь всем, с кем соединяется, был слишком горд, чтобы сделать первый шаг, не будучи уверенным в успехе. Каждый день они с Александром беседовали о союзе, который ничто не сумеет нарушить, ибо их интересы совпадают и у них есть все политические причины быть тесно связанными. У них были для этого и личные причины, поскольку они видели и оценили друг друга, стали дороги друг другу, подходили друг другу во всем, совпадая во взглядах и вкусах, были молоды, перед ними простиралось огромное будущее, и у них еще было время вернуться к отложенным планам на Востоке. «Румянцев стар, — говорил Наполеон Александру, — ему не терпится насладиться победой. Но вы молоды, вы можете подождать!» «Румянцев человек из прошлого, — отвечал Александр, — он наделен страстями, которых нет у меня. Я гораздо более хочу цивилизовать свою империю, нежели увеличить ее. Дунайских провинций я желаю для своего народа, а не для себя. Я могу подождать других территориальных переустройств, необходимых моей империи. Но вам, — добавлял он, — также следует насладиться великими вещами, вами свершенными. Вы должны прекратить подставлять вашу драгоценную голову под ядра. Разве у вас не довольно славы и могущества? Разве у Александра и Цезаря их было больше? Наслаждайтесь, будьте счастливы, и отложим на будущее все прочие наши планы».

На такое исповедание бескорыстия Наполеон отвечал исповеданием любви к миру и покою. Александр, казалось, не хотел уже Константинополя, а Наполеон исполнился отвращения к войнам, сражениям и победам. Прогуливаясь вокруг Эрфурта, в некотором удалении от своих офицеров, оба государя предавались откровенным излияниям, в которых Александр доходил даже до признаний в самых тайных привязанностях. Не раз говорили о том, как досадно, что у Наполеона нет сына, и, подходя столь близко к цели, к которой Наполеон хотел подвести Александра, тем не менее ни разу ее не коснулись. Молодой царь останавливался, хотя не мог не знать о слухах, поползших после Тильзита как в Париже, так и в Санкт-Петербурге, о плане бракосочетания Наполеона и великой княжны Екатерины, его старшей сестры.

Но Александр сохранял сдержанность не потому, что при своем увлечении альянсом с Францией не желал отдавать сестру за Наполеона или считал ее брак с победителем Европы мезальянсом. Он предвидел борьбу со своей матерью, страшился ее и не решался предлагать то, что не сумел бы, как он опасался, дать.

Не зная тайны его упорной сдержанности, Наполеон был близок к разочарованию и даже к его проявлению, несмотря на огромную заинтересованность в полном внешнем согласии с императором Александром. Именно для такого случая, и только для него, мог пригодиться в Эрфурте Талейран: ибо он один умел искусно намекнуть на то, о чем не хотели говорить, и для разговора, с приличествующим достоинством, двух величайших властителей мира о браке, безусловно, нельзя было найти более ловкого посредника.

Император прибег к его помощи, чтобы побудить Александра сделать предложение, которого не хотел делать сам. Талейрану, страшившемуся сыграть какую-нибудь роль в ссорах императорской семьи, совершенно не хотелось вмешиваться в развод, который все так или иначе предчувствовали и о котором нередко поговаривали политические сплетники. Наполеон, чтобы подвести его, вопреки его воле, к этой теме, взялся за дело особенным способом. «Знаете ли вы, — сказал он ему, — что Жозефина обвиняет вас в том, что вы занимаетесь разводом, и возненавидела вас за это?» Талейран возмутился подобной клеветой. Наполеон возразил, что не стоит защищаться, ибо однажды об этом придется подумать; что, несмотря на привязанность к императрице, он всё же будет вынужден вступить в новый брак, который принесет ему наследника и свяжет с одним из великих правящих домов Европы; что ничто не будет прочно во Франции, пока не обеспечено ее будущее, а в настоящее время это не так, ибо всё покоится на нем одном, и что пришло время, пока он не состарился, найти супругу и родить от нее сына.

Такой разговор не мог тотчас не привести к правящему дому России и к брачному альянсу с ним. Талейран поздравил Наполеона с его личным успехом у Александра, который равнялся по меньшей мере успеху, достигнутому в Тильзите. «Если он меня любит, то пусть представит мне доказательство, соединившись со мной еще более тесными узами и отдав мне одну из своих сестер. Почему он до сих пор не сказал ни слова об этом? Почему он избегает этого предмета?» Талейран, при первой же встрече с императором Александром, попытался навести его на нужный предмет. Этот государь, которому хотелось нравиться всем, и особенно умным людям, а Талей-рану — как никому другому, часто и охотно беседовал с ним. Поговорив об альянсе, который составлял в Эрфурте основу всех разговоров, Талейран перешел к средствам, которые могли бы сделать альянс прочнее и очевиднее. Средство казалось совершенно предопределенным: добавить к узам политическим узы семейные, что было весьма просто, ибо Наполеон был обязан, в интересах своей империи, вступить в новый брак, дабы иметь прямого наследника. А с каким великим правящим домом приличествовало ему соединиться, как не с Российским?

Александр принял это предложение с самой лестной для Наполеона благосклонностью. Он выразил личное желание соединиться с ним еще более тесными узами, ибо, сделавшись его близким другом, ему ничего не стоило сделаться и его шурином. Но здесь он приближался к пределам своего могущества. Что бы ни говорили в Санкт-Петербурге о влиянии его матери, Александр был, сказал он Талейрану, повелителем, и единственным повелителем, но только в том, что касалось дел империи, а не семейных дел. Императрица-мать, суровая и достойная почтения государыня, была абсолютной властительницей своих дочерей. И хотя она из почтения к сыну не порицала вслух его нынешней политики, но и не доходила до ее одобрения. Отдать в залог этой политики одну из своих дочерей, послать ее на трон, который занимала Мария-Антуанетта, на этот возвысившийся, по правде говоря, трон, превзошедший трон Людовика XIV, означало такую снисходительность со стороны матери, на какую он не мог рассчитывать. Александр добавил, что ему, конечно же, удалось бы расположить к браку сестру, великую княжну Екатерину, но он не обольщается тем, что сумеет убедить и мать, а употребить в этом случае свою императорскую власть выше его сил. Такова единственная причина его сдержанности.

Талейран намекнул Александру, что ему следует первым заговорить с Наполеоном об этом предмете. Александр, дав знать о своих затруднениях, не имел более препятствий говорить на эту тему, поскольку не подвергался более риску брать на себя обязательства, которые не мог выполнить, и обещал открыться Наполеону при первой же беседе.

В Эрфурте они виделись ежедневно, по нескольку раз в день, и торопились всё высказать друг другу, ибо близилось окончание встречи. Александр, не медля, объяснился с Наполеоном насчет того деликатного предмета, о котором беседовал с ним Талейран. Он сказал, как желал бы добавить новые узы к тем, что уже соединили две империи, как был бы счастлив иметь в Париже члена семьи и заезжать обнять сестру, прибывая на деловые переговоры. Но он повторил Наполеону то, что говорил Талейрану о природе препятствий, которые ему нужно преодолеть, о своем почтении к матери и о том, что он никогда не дойдет до ее принуждения. Тем не менее он обещал постараться преодолеть материнскую неприязнь и дал понять, что может многого добиться от удовлетворенного российского двора, а российский двор будет удовлетворен, если будет удовлетворена нация. Наполеон выслушал эти слова с радостью и отвечал на них проявлениями самых теплых чувств. Оба императора обещали друг другу стать однажды больше чем друзьями — стать братьями.

Наступило 12 октября, следовало, наконец, разрешить последние трудности редакции. Оба императора дали своим министрам дозволение закончить дело, и те составили следующую конвенцию, которую надлежало сохранять в глубокой тайне.

Императоры Франции и России торжественно обновляют свой альянс и обязываются действовать сообща как в случае мира, так и в случае войны.

Всякое предложение, сделанное одному из них, должно незамедлительно передаваться другому и получать только общий согласованный ответ.

Оба императора соглашаются обратиться к Англии с торжественным предложением мира, предложением немедленным и публичным, чтобы сделать отказ от него как можно более затруднительным.

Основой переговоров должен быть иИ роззШеИз.

Франция должна согласиться только на такой мир, который обеспечит России Финляндию, Валахию и Молдавию.

Россия должна согласиться только на такой мир, который обеспечит Франции, помимо всего, чем она обладает, корону Испании для короля Жозефа.

Тотчас после подписания конвенции Россия сможет начать демарши в отношении Порты, необходимые для получения двух дунайских провинций, но полномочные представители и агенты обеих держав должны условиться о формулировках, которых будут придерживаться, дабы не подвергнуть опасности дружбу Франции и Порты.

Более того, если из-за приобретения дунайских провинций Россия столкнется с Австрией как с вооруженным врагом, или же если Франция, из-за того, что она делает в Италии и Испании, подвергнется риску разрыва отношений с Австрией, Франция и Россия сообща выставят свои армии против этой державы и поведут с ней совместную войну.

Если из Эрфуртской встречи воспоследует война, а не мир, оба императора встретятся снова в течение одного года.

Таков был текст, составленный Шампаньи и Румянцевым утром 12 октября. Двусмысленная фраза о предосторожностях, которые надлежит соблюдать, дабы не нарушить существующее между Францией и Портой единение, была средством избавить Россию от отсрочки и при этом заставить ее действовать в Константинополе без поспешности, дабы не сделать невозможными с самого начала переговоры, которые собирались предпринять в Лондоне.

Эрфуртская встреча достигла своей цели: оба императора обрели согласие. Александр считал, что уже владеет Валахией и Молдавией, Наполеон считал, что владеет молодым императором, по крайней мере в такой степени, что никакая коалиция невозможна и ему до будущей весны нечего опасаться со стороны Австрии. Он даже надеялся, что публичное провозглашение альянса двух самых могущественных империй сможет привести к миру.

Последние дни встречи было решено посвятить награждению подарками служителей того и другого двора. Видя, что Толстой ведет себя в Париже как солдафон, Александр согласился заменить его старым князем Куракиным, угодливым придворным, неспособным рассорить своего господина с Наполеоном, в настоящее время служащим послом в Вене. Было также решено, что для более тесного наблюдения за переговорами с Англией и чтобы как можно менее откладывать демарши в отношении Порты, Румянцев сам поедет в Париж, чтобы получать ответы и отвечать на них, тратя времени не больше, чем необходимо на путь из Лондона в Париж. Наполеон собственноручно составил в Эрфурте совместное письмо королю Англии, которое подписали оба императора, и подкрепляющие его примечания, дабы предупредить всякие проволочки.

Толстой был в Эрфурте. Наполеон захотел получить его верительные грамоты и выказать в его отношении знаки благорасположения, которые лишили бы его отзыв всяких признаков немилости. Он подарил ему изделия из севрского фарфора и гобелены, украшавшие его жилище в Эрфурте. Он осыпал подарками и наградами всё окружение Александра. Александр выказал не меньшую щедрость, пожаловав ленту Святого Андрея главным лицам двора Наполеона и раздарив во множестве портреты, табакерки и бриллианты.

Единственным человеком, оставшимся чуждым всем этим отличиям, был представитель Австрии, господин Винцент. Несмотря на неимоверные усилия раскрыть тайну того, что свершалось в Эрфурте, он не смог ее разгадать. Император предоставил ему прощальную аудиенцию, повторив свои упреки и сказав, что Австрия может оказаться навсегда отстраненной от европейских дел, если будет выказывать склонность прибегнуть к оружию.

Государи, съехавшиеся в Эрфурт, распрощались с обоими императорами и постепенно разъехались. Утром 14-го Александр и Наполеон сели на лошадей, при стечении сбежавшихся отовсюду жителей и в присутствии взявших на караул войск, и бок о бок выехали из Эрфурта, точно так же, как въехали в него. Они проехали вместе некоторый отрезок пути, затем спешились, оставили лошадей конюхам и прошлись пешком, вновь коротко повторив друг другу то, что столько раз говорили, — о пользе, плодотворности и величии их альянса, об их взаиморасположении, их желании и надежде сделать эти узы еще более тесными; затем они с волнением обнялись. Хотя в их дружбе были замешаны и политика, и честолюбие, и корысть, не всё в этом чувстве основывалось на расчете. Александр и Наполеон расставались взволнованными и чистосердечно пожали друг другу руки. Александр отбыл в Веймар и Санкт-Петербург, Наполеон — в Эрфурт и Париж. Им не суждено было больше увидеться, и ни одному из их планов не суждено было сбыться!

Отбыв из Эрфурта 14 октября, Наполеон прибыл в Сен-Клу утром 18-го. Тотчас по приезде он приказал приступить к исполнению плана переговоров с Великобританией. Командующему военно-морскими силами в Булони он предписал погрузить на борт, как можно более демонстративным образом, двух посланцев, отправленных из Эрфурта и назначенных курьерами императора России и императора Франции. Послание, которое они несли Каннингу и которое содержало письмо двух императоров королю Англии с предложением мира, имело на своей внешней оболочке надпись о том, что оно адресовано Их Величествами Императором Французов и Императором России Его Величеству королю Великобритании. Курьерам было приказано всюду, и особенно в Англии, говорить, что они прибыли из Эрфурта, где оставили обоих императоров, и что встречали на своем пути многочисленные войска, направляющиеся к Булонскому лагерю. Наполеон хотел таким образом возложить ответственность за отказ от мира на Лондонский кабинет, ^а также поразить воображение англичан возможностью новой Булонской экспедиции.

Он предполагал оставаться в Париже, пока не будут исполнены его последние приказы, а затем отбыть в Испанию, дабы лично руководить военными операциями, лишить Англию возможности содействовать испанскому восстанию и как можно раньше освободить свои армии на случай возобновления военных действий с Австрией, начало которых он по-прежнему считал возможным следующей весной. Однако более всего он желал отсрочить этот новый кризис. Напугать Англию, успокоить Австрию, чтобы внушить первой мысль о мире, а вторую лишить мысли о войне, — такими мотивами были продиктованы распоряжения Наполеона.

Вследствие чего он совершенно по-новому распределил силы, которые оставлял в Германии. Прежде всего он лишил их названия Великой армии, назвав более скромно Рейнской армией и поручив командование ими Даву, наиболее способному из всех маршалов держать в повиновении и дисциплине целую армию. Корпус Суль-та был распущен, а сам маршал получил приказ отправляться в Испанию. Одна из дивизий, составлявших его корпус, дивизия Сент-Илера, была добавлена к корпусу Даву; две другие, дивизии Карра-Сен-Сира и Леграна, были направлены во Францию, как будто в сторону Булонского лагеря, но очень медленно, так чтобы при необходимости они всегда могли быть переброшены в верховья Дуная. Дивизии Буде и Молитора получили приказ двигаться на Страсбург и Лион, как будто должны были отправиться в Италию, но не теряя при этом возможности вернуться в Швабию и в Баварию. Маршал Даву с тремя старыми дивизиями Морана, Фриана и Гюдена и новой дивизией Сент-Илера, прекрасной элитной дивизией Удино, всеми кирасирами, большей частью легкой кавалерии и великолепной артиллерией должен был занять левый берег Эльбы, расквартировав кавалерию в Ганновере и Вестфалии, а пехоту — в бывших франконских и саксонских провинциях Пруссии. Он располагал примерно 60 тысячами пехотинцев, 12 тысячами кирасиров, 8 тысячами гусар и егерей, 10 тысячами солдат артиллерии и инженерных частей, то есть 90 тысячами солдат, наилучшими во всех французских армиях. На берегах Северного моря оставалось 8 тысяч французов и 6 тысяч голландцев под командованием Бернадотта. Четыре возвращавшиеся во Францию дивизии одним движением влево могли доставить подкрепление в 40 тысяч человек войскам, предназначенным для Германии. Посредством организации, добавлявшей ко всем полкам пятые батальоны и включавшей четвертые батальоны в действующие корпуса, после нового призыва эти силы должны были возрасти почти до 180 тысяч человек.

Благодаря этой же самой организации все полки Италии, имея по четыре батальона в корпусах, должны были составить в целом 100 тысяч человек, в том числе 80 тысяч пехотинцев, 12 тысяч кавалеристов и около 8 тысяч артиллеристов и солдат инженерных частей. Наполеон приказал отправить новобранцев до наступления зимы, в конце октября, желая, чтобы в Италии всё было готово к марту.

В то же время Наполеон отдал последние распоряжения относительно состава Испанской армии. Он сформировал ее из восьми корпусов, верховное командование которыми предполагал взять на себя, сделав, как обычно, Бертье начальником Генерального штаба. Первый корпус Великой армии, переведенный из Берлина в Байонну к концу октября, сохранил под командованием Виктора название 1-го корпуса Испанской армии. Корпус Бессьера стал 2-м и назначался Сульту. Корпус Моисея был поименован 3-м корпусом Испанской армии. Дивизия Себастиани, объединенная с поляками и германцами под командованием Лефевра, получила наименование 4-го корпуса. Пятый корпус Великой армии под командованием Мортье, направленный из Эрфурта с Рейна на Пиренеи, должен был сохранить свой ранг, назвавшись 5-м корпусом Испанской армии. Бывший 6-й корпус Великой армии, недавно прибывший из Германии, по-прежнему состоявший из дивизий Маршана и Биссона под командованием Нея, должен был получить название 6-го корпуса Испанской армии. Из нескольких старых полков, переведенных на Иберийский полуостров, для него создали третью прекрасную дивизию под командованием генерала Дессоля, которая должна была, как никогда, увеличить его численный состав. Генерал Гувьон Сен-Сир с войсками генерала Дюэма, запертыми в Барселоне, колонной Релье, дивизиями Пино и Суама, прибывшими из Пьемонта в Руссильон, формировал 7-й корпус Испанской армии. Жюно с войсками, вернувшимися морским путем из Португалии, перевооруженными, пополненными, снабженными артиллерийскими и кавалерийскими лошадьми, формировал 8-й корпус. Бессьер был поставлен командовать кавалерийским резервом, состоявшим из 14 тысяч драгун и 2 тысяч егерей. Генерал Вальтер принял командование Императорской гвардией численностью 10 тысяч человек.

Это была масса в 150 тысяч испытанных солдат, которая в соединении со 100 тысячами, уже находившимися по ту сторону Пиренеев, представляла огромное войско в 250 тысяч человек. Вот к каким усилиям был принужден Наполеон за то, что вначале попытался вторгнуться в Испанию со слишком малочисленной и неопытной армией.

Бертье отбыл в Байонну первым: организовать Генеральный штаб, расставить по местам корпуса, чтобы Наполеону по прибытии оставалось только отдать приказы выдвигаться. Открыв без всякой пышности сессию Законодательного корпуса и препоручив Румянцеву и Шам-паньи заботу вести переговоры с Англией, Наполеон покинул Париж 29 октября и направился в Байонну. Его близкие и все, кому дорога была его драгоценная жизнь, с некоторым страхом провожали его в эту страну фанатиков, где генерал Гобер был убит пулей, выпущенной из кустов. Что до него, спокойный и безмятежный, думая о пуле из кустов не более, чем о сотнях ядер, пролетавших через поле битвы в Эйлау, Наполеон отбыл, исполненный уверенности в себе и лелея надежду вскоре нанести англичанам унизительное поражение.

В то время как он ехал в Испанию, переговоры должны были продолжиться под руководством Шампаньи и Румянцева и под присмотром Талейрана. Отправленные из Булони курьеры не без труда попали в Англию, ибо всем крейсерам британского флота был дан точнейший приказ не пропускать никаких судов-парламентеров. Между тем один весьма ловкий офицер флота, командовавший бригом, на который были погружены посланники, сумел беспрепятственно пересечь линию английских

крейсеров и высадиться в Даунсе. Поначалу русского курьера отправили в Лондон, задержав французского в Даунсе. Вскоре приказ Каннинга позволил и тому отправиться в Лондон. Обоим курьерам оказали многие знаки почтения, поместив их, тем не менее, под охрану английского курьера, не покидавшего их ни на миг, и отправили обратно через сорок восемь часов с простой распиской в получении, объявив, что ответ на послание двух императоров пришлют позже.

Такой подозрительный прием, сопровождавшийся столькими предосторожностями в отношении обоих курьеров, вовсе не свидетельствовал о желании установить сообщение с континентом. В самом деле, умы по ту сторону пролива вовсе не были расположены к миру. Перемена настроений объяснялась различными причинами. Прежде всего, если после Тильзита война со всем континентом, и особенно с Россией, напугала Англию, как в 1801 году, то вскоре она успокоилась, увидев, что последствия этой всеобщей войны в действительности не так уж значительны. У нее не прибавилось действительных врагов, и она по-прежнему могла посмеяться над усилиями всех своих соперников, контролируя Океан. Хотя континент и казался закрытым для нее от одной оконечности до другой, он всё же был не настолько закрыт, чтобы ей не удавалось по-прежнему провозить на него свои товары, как с севера, так и с юга, особенно через Триест. Последние события в Испании обещали ей огромные коммерческие преимущества, открыв порты Иберийского полуострова и обеспечив эксклюзивную эксплуатацию испанских колоний, которые все до единой восстали против монархии Жозефа. Более того, испанское восстание подарило Англии союзника на континенте, единственного, кому после 1802 года удалось добиться некоторого преимущества над французскими войсками. Австрия, хоть и порвав по видимости отношения с британским правительством, глухо подавала ему тайные знаки, без устали вооружалась и, вероятно, собиралась возобновить войну против Франции. Надежды на новую войну приходили отовсюду, и, по мнению англичан, не время было думать о мире, главным условием которого было окончательное оставление Наполеону второй морской державы континента, то есть Испании. Тем не менее, хотя Англия в настоящее время и не была расположена к переговорам, Сент-Джеймский кабинет не осмелился категорически отказаться выслушать слова мира перед липом всей Европы и своего народа. Вследствие чего, несколько дней спустя, 28 октября, он ответил Шампаньи и Румянцеву посланием, которое доставил в Париж английский курьер.

Это послание сообщало, что Англия, хоть и часто получала мирные предложения, которые имела все основания не принимать всерьез, никогда не откажется прислушаться к предложениям такого рода, но они должны быть почетными для нее. И на сей раз, отказываясь ссылаться на базу переговоров, базу иИ роззШеИз, послание настаивало на долге и чести для Англии потребовать, чтобы в переговоры были включены все ее союзники, в том числе и испанские повстанцы, хотя никакой формальный акт и не связывал их с англичанами. Общие интересы, чувство великодушия, уже установленные отношения не позволяли ей их бросить. На таком условии Каннинг объявлял себя готовым назначить полномочных представителей и прислать их туда, куда будет указано.

Когда Румянцев и Шампаньи получили его ответ, который сопровождался извинениями в адрес Румянцева, что отвечают не самим государям, а их министрам, ввиду того, что один из двух императоров Англией не признан, они оказались в весьма затруднительном положении. Взять на себя утвердительное или отрицательное объяснение по главному условию, условию допущения к переговорам повстанцев, казалось им весьма смелым, даже с позволения Талейрана. Было решено снестись с Наполеоном. Пока же поступили в отношении Каннинга так, как поступил он сам, то есть отправили ему простую расписку в получении, отложив ответ на более позднее время.

Румянцев, поначалу так спешивший завершить переговоры с Лондоном, дабы получить возможность поскорее завладеть дунайскими провинциями, теперь, когда он был в Париже и оказался публично вовлечен в попытку мирных переговоров с Англией, считал для себя делом чести довести их до счастливого окончания, поскольку

Эрфуртская конвенция оговаривала, что Финляндия, Молдавия и Валахия в любом случае достанутся России. Поэтому он согласился с Талейраном и Шампаньи в том, что английское послание, требуя присутствия на переговорах всех союзников Англии, в том числе испанских повстанцев, не представляет по своей форме ничего настолько абсолютного, о чем было бы невозможно договориться. По этой причине все трое написали Наполеону, умоляя его дать ответ, который позволит продолжить переговоры и добиться собрания полномочных представителей.

Наполеон находился в эту минуту на Эбро, помышлял только о войне, в надежде сокрушить испанцев и англичан, и под влиянием новых впечатлений уже не придавал переговорам с англичанами прежнего значения. Послание Каннинга не оставило ему иллюзий, и, чтобы смягчить упорство британского правительства, он рассчитывал только на нанесение серьезного поражения британской армии, а потому предоставил трем дипломатам, оставшимся в Париже, отвечать как они сочтут нужным, при условии категорического исключения из переговоров повстанцев. Он отправил и образец ответа, который Шампаньи, Румянцеву и Талейрану было разрешено видоизменить по их усмотрению и который они позаботились, в самом деле, сделать значительно более умеренным.

Это новое послание, доставленное в Лондон теми же курьерами, ставило на вид некоторые обидные намеки английского послания, затем без труда допускало к переговорам всех союзников Англии, кроме испанских повстанцев, которые были лишь мятежниками и не могли представлять Фердинанда VII, поскольку тот находился в Балансе, откуда отрекся от них и подтвердил свое отречение от короны Испании.

По получении этой второй ноты Британский кабинет, боясь обескуражить своих новых союзников в Испании и Австрии слухами о мире, охладить фанатизм одних и замедлить военные приготовления других, решил внезапно прервать переговоры, которые не казались ему ни полезными, ни серьезными. Располагая документами, которые доказывали, что Франция не желает делать уступок испанским повстанцам, пользовавшимся в Англии огромной популярностью, кабинет вовсе не опасался парламента при подобной постановке вопроса. Поэтому он сделал категорическое заявление, оскорбительное для России и для Франции, о том, что никакой мир невозможен с двумя дворами, один из которых низвергает с трона и держит в плену законных королей, а другой допускает недостойные переговоры из корыстных побуждений; что, к тому же, мирные предложения, адресованные Англии, фальшивы и задуманы только для того, чтобы обескуражить народы, которым уже удалось сокрушить иго Франции и которые готовятся его сокрушить; что общение должно, таким образом, считаться окончательно прерванным, а война продолженной со всей энергией, требуемой обстоятельствами.

В то время как Англия таким образом отвечала на предложения России и Франции, Австрия ответила на их заявления ничуть не лучше. Она объявляла о своем желании сохранять мир и в самом деле сделала более скрытными свои приготовления, не прекратив их, однако, совсем; но она с горечью встретила предложение признать короля Жозефа и объявила, что когда ей дадут знать, что произошло в Эрфурте, тогда она и объяснится по поводу новой монархии, учрежденной в Испании. Как форма, так и само существо декларации обнаруживали переполнявшее Австрию глубокое раздражение.

Было очевидно, что у Наполеона хватит времени провести кампанию на Иберийском полуострове, но только одну. От его гения и его войск ожидали, что кампания будет решающей. Народ, привыкший к войне, привыкший при всемогущем властелине засыпать под грохот пушек, далекие раскаты которых предвещали только победы, оставался спокойным и уверенным. Яркий спектакль, данный в Эрфурте, всё еще слепил взоры и скрывал слишком реальную опасность положения.