3.3. Шуваловщина

На вспышку нечаевщины царизм ответил разрастанием шуваловщины. П.А. Шувалов и K° подталкивали Александра II к судебной контрреформе, чтобы облегчить борьбу с «растущим злом» революционной пропаганды. Министр юстиции гр. К.И. Пален в декабрьском 1869 г. циркуляре прокурорам окружных судов требовал от них удвоенного рвения в этой борьбе, ссылаясь на то, что царь «высочайше повелел»: «зло преследовать всеми средствами и уничтожить в самом его корне»[423]. Решить такую задачу в рамках существующей законности Пален и стоявший за его спиной Шувалов сочли невозможным.

Дело в том, что по судебным уставам 1864 г. государственные преступления в России рассматривались в общем порядке уголовного судопроизводства – либо судебными палатами, либо (в исключительных случаях, по высочайшему повелению) Верховным уголовным судом. Дознание (т.е. первоначальное расследование с целью установить самый факт преступления) и предварительное следствие возлагались на членов судебных палат и специально назначенных следователей под присмотром лиц прокурорского надзора[424].

Такое положение не устраивало Шувалова, поскольку отстраняло жандармов от участия в первой, самой важной фазе раскрытия политических дел. 17 апреля 1870 г. «Петр IV» предложил министру юстиции совместно выработать новые «Правила о порядке действий чинов корпуса жандармов по исследованию преступлений». Сказано – сделано. 19 мая 1871 г. Александр II утвердил шуваловско-паленские «Правила», придав им силу закона. Отныне производство дознаний о политических делах вновь, как это было в крепостной России, передавалось жандармам, хотя формально и под наблюдением чинов прокуратуры[425].

Закон 19 мая 1871 г. стал ширмой для прикрытия жандармского беззакония, ибо, как писал о нем А.Ф. Кони, он обращал внимание «лишь на то, что открыто, а не как открыто», и «не приговор суда об основательности исследования, а мнение начальства о ловкости и усердии исследователей стали ставиться в оценку многих дознаний»; явился даже «особый род дознаний, производимых не о преступлении, а на предмет отыскания признаков государственного преступления, причем, конечно, рамки исследования могли расширяться до бесконечности»[426].

Такая, как выразился А.Ф. Кони, прививка жандармерии к юстиции позволила П.А. Шувалову впечатлять раскрытием заговоров не по недомыслию его «скотов», а по совокупности их усилий с трудами чинов судебного ведомства. Более того, чтобы придать жандармскому корпусу юридическую респектабельность, Шувалов выхлопотал у царя должность юрисконсульта при III отделении. «Да ведь это все равно, что сказать: „Протоиерей при доме терпимости!“» – воскликнул по этому поводу известный криминалист А.Н. Яблонский (женатый на сестре И.И. Мечникова)[427]. В обществе о жандармских «юристах» слагались анекдоты, каламбуры, эпиграммы. Ходили по рукам в 70-е годы, например, такие стихи П.В. Шумахера:

У Цепного моста[428] видел я потеху:

Черт, держась за пузо, помирал со смеху.

«Батюшки! Нет мочи! – говорил лукавый. –

В Третьем отделеньи изучают право.

Право на бесправье!… Этак скоро, братцы,

Мне за богомолье надо приниматься»[429].

Замаскировать жандармский произвол властям не удалось. Но чинить его никто им не возбранял. Жандармы намеренно попирали и законность, и процессуальный регламент, и элементарный такт. Впрочем, квалифицированно исследовать признаки и, тем более, мотивы государственных преступлений они, как правило, не могли – ни по разумению своему, ни по образованию. «Преследуется нечто неуловимое – направление ума, – писала об этом либеральная газета „Порядок“, – а судьями и решителями подобных тонких психологических вопросов об образе мыслей являются низшие полицейские агенты, по образованию пригодные в деле наблюдения за чистотою улиц»[430], субъекты, о которых сам Шувалов не стеснялся говорить при людях: «мои скоты».

Закон 19 мая 1871 г. стал первым шагом судебной контрреформы, которая, таким образом, началась, когда уставы 1864 г. только получили ход и даже еще не были полностью проведены в жизнь. Усмотрев в них «излишек» ограничений карательного произвола, власти уже с 1871 г. «под предлогом ремонта предприняли их разрушение»[431].

Спустя три недели после обнародования закона 19 мая 1871 г. в Петрозаводске состоялся судебный процесс над четырьмя народниками (С.В. Зосимским, В.В. Рейнгардтом, Л.Б. Гольденбергом, В.П. Ружевским) по обвинению их в революционной пропаганде среди крестьян Каргопольского уезда Олонецкой губернии. Олонецкая судебная палата вела его точно по уставам 1864 г. при открытых дверях. Это и был первый в России гласный политический процесс[432]. Он разгневал «верхи» неприлично гуманным приговором: все четверо обвиняемых за недостатком улик были оправданы. Прокурор опротестовал приговор суда, III отделение квалифицировало его как «неправильное, не сообразное с обстоятельствами дела, решение», и сам царь (вероятно, по наущению «Петра IV») «высочайше повелеть соизволил обратить на это дело особенное внимание» министра юстиции[433].

К вящему раздражению и министра, и шефа жандармов, и самого царя, приговор по следующему делу («нечаевцев») оказался, на взгляд «верхов», еще более несообразным. Раздражение было тем сильнее, что на дело «нечаевцев» «верхи» возлагали мажорные надежды. Обвинение («заговор с целью ниспровержения правительства во всем государстве и перемены образа правления в России»), хотя и дифференцированное между разными группами подсудимых (составление заговора, участие в нем, пособничество, недонесение)[434], придавало нечаевскому процессу большую политическую значимость. Это, в особенности, подчеркнули масштабы процесса. По числу обвиняемых (87 чел.) дело «нечаевцев» из всех 208 народнических процессов уступает только процессу «193-х» – вообще самому крупному политическому делу в царской России. За весь XIX век в России, кроме процесса «193-х», превзошел дело «нечаевцев» по масштабам лишь процесс декабристов.

Царизм устраивал столь крупный и громкий политический процесс с расчетом опорочить своих противников перед общественным мнениям. Процесс вела архинадежная Петербургская судебная палата. Владея такими козырями, как юридически доказанный факт убийства И.И. Иванова, одиозный текст «Катехизиса революционера», нечаевский (фальшивый) мандат члена Интернационала, власти надеялись обесславить русскую революцию. Их рупор М.Н. Катков зло пенял обществу: «Вы, господа, снимаете шляпу перед этою русской революцией. Но вот катехизис русского революционера. Послушаем, как русский революционер сам понимает себя. На высоте своего сознания он объявляет себя человеком без убеждений, без правил, без чести. Он должен быть готов на всякую мерзость, подлог, обман, грабеж, убийство и предательство <…> Жулики лучше и честнее вожаков нашего нигилизма <…> И вот этим-то людям прямо в руки отдаете вы нашу бедную учащуюся молодежь!»[435].

Больше того. Царизм рассчитывал скомпрометировать на «нечаевском» процессе и международное освободительное движение, в особенности Интернационал, именем которого прикрывался Нечаев. Ради этого официозная и даже либеральная (вроде петербургского «Голоса») пресса в дни суда над «нечаевцами» – с 1 июля по 11 сентября 1871 г. – перемежала материалы о нем с материалами о заседаниях Версальского военного суда над коммунарами Парижа, причем «Голос» прямо именовал «нечаевцев» «нашими коммуналистами и интернационалами» (?!), ибо, мол, «цель, которой они добивались», «средства» и «способы» их «совершенно те же», что и у Интернационала и «покойной Парижской коммуны»[436].

Подсудимые с помощью адвокатов[437] сорвали расчеты властей. В то время как суд пытался заострить общее внимание на убийстве И.И. Иванова и цинизме нечаевского «Катехизиса», «нечаевцы» выдвигали на первый план общенациональные проблемы, давая понять, что в России при существующих условиях революционная борьба неизбежна и неистребима. Они подчеркивали, что их толкает в революцию «любовь к народу» (П.М. Кошкин), что цель их борьбы – «улучшение народного благосостояния» (Д.А. Енкуватов), «возможное благосостояние всех и каждого» (В.И. Лунин), и что ради этого никто из них «никогда не задумался бы пожертвовать своей жизнью» (П.Г. Успенский)[438]. С той же страстью они обличали жандармский произвол, усилия властей «задавить проблески мысли», неоправданные, наугад, репрессии, которые «только сильнее раздражают и сближают тех, против кого они направлены»[439]. «Почти все подсудимые, – обобщил в записке на имя П.А. Шувалова начальник секретной агентуры III отделения К.Ф. Филиппеус, – пользуются малейшим случаем, чтобы выразить свой взгляд на существующий порядок, на его ненормальность, на необходимость иного, лучшего устройства общества»[440].

Перепечатанные почти всеми русскими газетами судебные выступления «нечаевцев» сильно пошатнули тот взгляд на них (как на головорезов, для которых нет ничего святого), что вдалбливали в сознание общества власти и реакционная пресса. Что же касается дел и документов самого Нечаева, то в ходе процесса из объяснений подсудимых и адвокатов стала очевидной глубокая пропасть между Нечаевым и «нечаевцами». Выяснилось, что «нечаевцы» шли за Нечаевым единственно с целью посвятить себя делу освобождения народа, т.е. из «прекрасных, преблагородных» (как сказал на процессе В.Д. Спасович)[441] побуждений. О мистификации, иезуитстве, безнравственности нечаевщины они, как правило, даже не знали (в одном Нечаев их обманул, другое скрыл).

Суд принял во внимание и доводы защиты, и разъяснения подсудимых, учел, что Нечаев вербовал заговорщиков обманным путем и что заговор был раскрыт буквально в зародыше. Поэтому 42 подсудимых были оправданы. Управляющий министерством юстиции О.В. Эссен тут же уведомил министра К.И. Палена, что царь ему, Эссену, «изволил сказать: „Просто срам, как решено дело“»[442]. От самого министра царь (по вероятной подсказке Шувалова) потребовал «принять меры для предупреждения повторения подобных, ни с чем не сообразных приговоров»[443]. Пален рассудил, что гарантировать «верхи» от таких приговоров может лишь специальное, на уровне высших органов власти, судилище по всем серьезным политическим делам (критерий серьезности дела усматривался в том, чтобы наказание, предусмотренное за него по закону, было сопряжено с лишением или ограничением гражданских прав). Такое судилище Пален предложил учредить в лице Особого присутствия Правительствующего Сената (ОППС). Проект Палена 7 июня 1872 г. был утвержден царем, получив силу закона[444].

Так был сделан второй и очень важный шаг в судебной контрреформе. Политические дела большей частью были изъяты из общего порядка судопроизводства. Только узкий круг дел, не чреватых лишением и ограничением прав, был оставлен в компетенции судебных палат. Все прочие дела, если не считать исключительных случаев, когда полагалось назначать Верховный уголовный суд, перешли в ведение ОППС. Здесь слушались 27 из 30 политических процессов 1874 – 1877 гг., в том числе самые крупные процессы эпохи – «50-ти» и «193-х». Здесь же в 1881 г. были осуждены на смертную казнь Андрей Желябов, Софья Перовская, Николай Кибальчич, в 1887 г. – Александр Ульянов, в 1905 г. – Иван Каляев.

Составляли ОППС первоприсутствующий и пять сенаторов, которых назначал ежегодно сам царь по своему усмотрению[445], разумеется из числа наиболее одаренных карательными способностями, как, например, алчный и злобный П.А. Дейер, бесчувственный К.К. Петерс, палачески корректный Э.Я. Фукс, подхалим Б.Н. Хвостов, хамелеон Н.О. Тизенгаузен.

Под стать сенаторам были и сословные представители, которых присоединяли к ОППС как делегатов от общества в таком составе: один из губернских и один из уездных предводителей дворянства, городской голова одного из губернских городов Европейской России и один из волостных старшин Петербургской губернии. Все они тоже назначались на каждый год царем по спискам, которые с максимальной строгостью отбора готовили министр внутренних дел (по дворянским предводителям и городским головам) и петербургский губернатор (по волостным старшинам)[446]. Сословные представители были при судьях безгласными статистами, понятыми. Особенно жалкой среди остальных была роль волостного старшины: «она вовсе не дает ему возможности не только проводить какие-либо воззрения, но и просто пикнуть»[447].

Наряду с изменением подсудности и порядка судопроизводства царизм в годы диктатуры П.А. Шувалова пересматривал и лестницу наказаний за государственные преступления. Для этого с 1872 г. создавались комиссии Э.В. Фриша, Д.Н. Набокова и др. Они изучали карательный опыт европейских правительств, рассматривая иностранные уложения как своеобразный ориентир, по которому (но с обязательным превышением!) следовало определять наказания отечественным преступникам[448].

Росли количественно и укреплялись при Шувалове тюрьмы и «каторжные норы». Петропавловская крепость стала тесной для политических узников. Пришлось заводить в ней новую тюрьму. 19 июня 1870 г. начала строиться, а в 1872 г. открылась тюрьма Трубецкого бастиона, режим которой был настолько губителен, что С.М. Кравчинский, изучивший эту тюрьму по данным из писем узников, так определил ее место в Петропавловской крепости: «и в преисподней есть дно»[449]. Кроме Петропавловки, в Петербурге была еще одна политическая тюрьма – при III отделении. Государственные преступники заполняли и казематы Литовского замка, который считался уголовной тюрьмой. Но мест для них при Шувалове все не хватало. Начали строить и 1 августа 1875 г. открыли в Петербурге громадный, в 6 этажей, Дом предварительного заключения («задушения», как говорили его узники) – тоже большей частью для «политических». При Шувалове же впервые в России появилась специальная каторжная тюрьма для политических – в 1873 г. на р. Каре в Забайкалье.

Началом всех начал шуваловского режима оставался унаследованный от Николая I полицейский надзор – гласный и негласный. Современники считали его всеохватывающим, а официальные данные о нем – заниженными. Тем не менее, даже эти данные впечатляют: к 1 января 1875 г. – 15.829 поднадзорных, без учета Сибири, Кавказа и Закавказья[450]. По неофициальным же данным на 1874 г. число их, с учетом всей России, «простиралось до 35.000»[451]. Начальники губернских жандармских управлений каждый год получали из III отделения «алфавитные списки» всех лиц, состоящих под надзором полиции. «Эти списки – книги судеб современного русского поколения, – иронизировал М.И. Венюков. – <…> Кто в них не внесен, тот не имеет права на уважение честных людей»[452].

В своих попытках «обшуваловить» Россию царизм искал поддержки и у зарубежных правительств. С этой целью он за 10 лет (1867 – 1877) заключил 9 карательных конвенций с 8 державами, надеясь максимально стеснить право политического убежища для русских эмигрантов[453]. В тех случаях, когда иностранные правительства ссылались на принцип невыдачи политических преступников, царизм добивался выдачи своих врагов как преступников якобы уголовных. Именно так был вытребован у швейцарских властей С.Г. Нечаев.

Общее наступление реакции при Шувалове самый либеральный из министров Александра II Д.А. Милютин подытожил в дневниковой записи от 31 декабря 1873 г. так: «Какое поразительное и прискорбное сравнение с той обстановкой, при которой вступил я в состав высшего правительства 13 лет тому назад! Тогда все стремилось вперед – теперь все тянет назад»[454]. В таких условиях создавались и множились по всей России, набирались сил кружки революционеров-народников.