Год 1837. Разгром Иргизского монастыря

После польского восстания Николай стал видеть крамолу вообще во всем. Особенно его раздражали иноверцы. Польскими иноверцами он пополнил население Сибири. Но были еще ведь и отечественные еретики, вроде бы даже совершенно православные…

С ними безуспешно боролись с достопамятного 1654 года, но ничего из этой борьбы и ни у кого из царей не выходило. Государственные православные ходили в свои храмы, раскольники – в свои. В южных губерниях были целые районы, где селились только раскольники. Там, где иметь свою церковь было опасно, – делали домашние молельни. В Сибири и в глухих местах, где госчиновник был большой редкостью, имели даже собственные монастыри. Это возмущало Николая до глубины души. Особенно ему не нравилось, что раскольничьи монастыри, оказывается, сохранились и в центре России.

В 1837 году, в январе, когда страна скорбела о смерти Пушкина, он потребовал у саратовского губернатора Степанова решить вопрос с Иргизским раскольничьим монастырем раз и навсегда. Степанов в Иргизе большой беды не видел и с выполнением приказа тянул. Императору это не нравилось. Он буквально обязал губернатора начать уничтожение оплота старообрядчества. Того же требовал от Степанова и митрополит Иоаким. Деваться было некуда. Степанов отправил команду чиновников, духовенства и солдат закрывать «гнездо разврата и суеверия».

Прослышав о приказе, в монастырь тут же стянулось до трехсот старообрядцев. Народ стал стеной и архимандрита в церковь не пустил. Не помогли ни угрозы, ни просьбы. Как только духовное лицо двинулось к храму, зазвонили во все колокола, и народ завопил «караул!». Ничего не добившись, вся эта комиссия вернулась в город Николаевск, а в монастырь срочно потянулись верующие. Когда утром комиссия явилась с большим количеством солдат, в монастыре было уже примерно пятьсот защитников. Архимандрит снова попытался войти в церковь, народ, заслонявший ее от осквернителей, бухнулся на колени и не пустил. Зачитали указ царя о закрытии монастыря. Люди стояли на коленях, плакали и просили оставить им намоленную церковь. Им зачитали статьи уголовного законодательства и пообещали судить как бунтовщиков. Народ в один голос закричал, что претерпит всякую казнь, но церковь не отдаст. Тогда пригрозили, что станут стрелять из пушек, а в ответ получили: «Государю императору ничего не стоит, если и сто человек убьют одним выстрелом». Что делать, было непонятно. Уговаривали, просили, стращали две недели – толку не было никакого.

Наконец в монастырь прибыл сам Степанов. Приехал в ночь на 21 февраля и увидел монастырский двор, весь заполненный староверами. Губернатор приказал команде жандармов хватать старообрядцев и вытаскивать вон из монастыря. Жандармы бросились на раскольников и били их смертным боем, тащили за волосы, но тут начался страшный шум, зазвонили колокола, раздались крики, отовсюду из ближних сел к монастырю побежали люди, и начался такой ад, что Степанов перепугался и приказал солдатам и жандармам отступать. Армия отошла на версту, а комиссия вместе с губернатором уехала ночевать в Николаевск.

Утром они снова вернулись. Степанов, как писал Мельников-Печерский, «снова прибыл в монастырь и, не вылезая из саней, кричал старообрядцам: „Вы не повинуетесь государю императору!“ Толпа в один голос отвечала: „Мы воле государя императора ни в чем не противимся, только просим ваше превосходительство оставить монастырь сей на прежнем положении“. Степанов пригрозил привести пушки и сбить колокола и уехал в Саратов. Здесь он обратился к губернскому правлению за разрешением непонятного ему юридического казуса: „Мрачное упорство без всяких признаков буйства – что это: ослушание высочайшей воли или только предварительный приступ к возмущению?“ Правление нашло в действиях бунт, подлежащий военному воздействию. Губернатор после сего потребовал от начальника местного артиллерийского резерва командировать в Николаевск одну батарею; от начальника саратовского гарнизона – отправить туда же роту с офицером. Одновременно он послал в Петербург министру Блудову рапорт о происшедшем с просьбой указаний, что делать дальше. В ожидании ответа он стянул свои войска к монастырю. Министру он писал, что старообрядцы в количестве 500 человек расположились во дворе монастыря и „через таинство исповеди“ поклялись на смерть не отдавать своего храма. „Толпа эта не имеет ничего наступательного, кроме частной и общей силы тела и духа. В то время как таскали их из монастыря, ни один не тронул понятого: все они стали на колени в несколько колец кругом храма, сцепились руками и ногами и таким образом с трудом поддавались посторонней силе“. Толпа эта решилась умереть на месте без всякой обороны, заслоняя телами своими вход в церковь».

Царь был очень недоволен иргизскими событиями. И приказал взять монастырь штурмом. Степанову тем временем донесли, что монахи вкупе с верующими собираются спалить себя вместе с монастырем, но не даться в руки душегубам. К окружившему монастырь войску губернатор послал еще и четыре пожарные команды с трубами. 12 марта он снова приехал к монастырю. Монастырь был полностью окружен. В нем затворились 482 мужчины и 617 женщин, и все они были готовы умереть за старую веру. Не желая проливать кровь, Степанов велел жандармам бить староверов нагайками, солдатам – бить их прикладами, а пожарным – поливать водой. 13 марта осаждающие пошли на штурм. Осажденные сцепились руками и легли вокруг храма в несколько рядов. Степанов велел стрелять холостыми – людей это не испугало. Пожарные качали на них воду – они не дрогнули. Жандармы лупили их нагайками, солдаты колотили прикладами – а они лежали. Но руки у них ослабели, и многие расцепились. Началось побоище. Раскольников стали вязать и вытаскивать из монастыря. За два часа непрерывного избиения удалось выволочь за ворота всех 1099 мужчин и женщин.

Монастырь был полностью окружен. В нем затворились 482 мужчины и 617 женщин, и все они были готовы умереть за старую веру. Не желая проливать кровь, Степанов велел жандармам бить староверов нагайками, солдатам – бить их прикладами, а пожарным – поливать водой.

Тотчас же Степанов отправил гонца в Николаевск, где разгона староверов ожидал архимандрит, и сообщил, что монастырь очищен. Приехавший архимандрит увидел печальную картину: лежащих на земле связанных верующих, залитый водой и кровью монастырский двор и полное разграбление. Солдаты вытащили все ценное, разворотив в монастыре все окна, двери, шкафы, сундуки, подвалы, амбары и вывалив вперемежку на пол рыбу, масло, овощи, одежду, плуги, сани, колеса, телеги и всякую домашнюю рухлядь.

После этого кошмара Степанов получил благодарность. Жители окрестных сел долго не могли прийти в себя и рыдали по своей обители. А над захваченными «бунтовщиками» состоялся судебный процесс: 11 человек били кнутом и сослали на каторгу, 326 человек вместе с настоятелем монастыря Корнилием били плетьми и сослали на поселение. Только 16 старых раскольников избежали телесных наказаний – их сослали в Сибирь без всякой порки.

На вопрос, есть ли подобное молчаливое сопротивление – бунт, Николай ответил себе: «Да, бунт», – и продолжал карать и истреблять инакомыслящих и инаковерующих. Староверы своей несгибаемостью показывали, что опасность исходит и от таких бунтов. И опаснее всего было то, что старая вера жила среди крестьян, и без этого готовых не только к молчаливым бунтам. Такие бунты пока можно было довольно легко погасить. Но что, если бы иные бунтовщики стали сопротивляться так же упорно, как эти верующие, которые ведь – тоже крестьяне?