7. НОВОРОССИЙСКАЯ КАТАСТРОФА
Последним прибежищем белых армий Юга России, их учреждений и огромного количества беженцев почти со всей европейской части страны суждено было стать г. Новороссийску Причем пристанище это было временным, так как город, в силу сложившихся обстоятельств, не мог служить оплотом мощи белых сил и защитить всех нуждающихся от стремительно надвигавшейся красной опасности.
В военной истории Новороссийска уже были времена столь же трагические, но и героические тоже. Когда-то на его месте стояла генуэзская крепость, которая потом была взята и разрушена татарскими полчищами Бенгли-Гирея. В 1722 г. турки построили в этой бухте крепость Суджук Тепе, которая явилась центром их воздействия на горцев. Россия, строя планы продвижения на юг, в 1812 г. начала борьбу за ликвидацию крепости. Турки стойко защищали ее. Казалось, сама природа позаботилась о неприступности цитадели. С трех сторон ее защищали горы, а с моря потребовались лишь небольшие фортификационные работы, чтобы она могла противостоять нападению и оттуда. Русским войскам пришлось проявить чудеса храбрости и воинского мастерства при ее штурме. Крепость все же была взята ими, а затем взорвана.
Русские, как в свое время греки, а потом турки, вскоре по достоинству оценили выгодное во всех отношениях географическое положение находящейся здесь бухты. Она была надежно защищена от штормов, достаточно вместительна и пригодна для захода туда больших кораблей. У входа ширина ее составляла 9 километров, а глубины имела 21—27 метров. Кроме того, здесь без особых затрат можно было организовать сообщение с остальной территорией страны. Однако потребовалось еще 25 лет, чтобы только в 1832 г. здесь стараниями русских военных инженеров и строителей возникло военное укрепление, а вскоре возле него образовалось русское поселение.
Работы по совершенствованию укрепления было решено продолжить и в 1838 г. Император Николай I повелел расширить Цемесское укрепление и превратить его в более прочный опорный пункт. Предполагалось возвести 2 отдельных форта и 3 блокгауза, связанных между собою земляным валом. Поначалу гарнизон укрепления должен был насчитывать 1 батальон, но казармы строились с учетом возможного наращивания сил. Намечено было также строительство пристани и Адмиралтейства. В том же 1838 г. план был утвержден царем. С этого времени опорный пункт получил свое официальное название — Новороссийск.
Однако реализация этого плана сильно затянулась. Военное руководство смогло доказать, что проект плохо учитывает особенности местности и направления вероятного нападения противника. До середины 40-х годов 19 века оборона Новороссийска держалась исключительно на полевых укреплениях. Протяженность линии обороны по наружному ее начертанию составляла 100 сажень, по которой было рассредоточено до 40 мелкокалиберных орудий.
Накануне войны 1853—1856 гг. российское Военное министерство приняло решение о срочном усилении Новороссийского укрепления орудиями большого калибра, чтобы держать корабли потенциального противника на большом расстоянии от берега. Однако выполнить эту задачу не успели. В результате, в период Крымской войны Новороссийское укрепление было разрушено огнем англо-французской эскадры{184}.
В последующие годы, когда к Новороссийску была проложена железная дорога, он превратился в центр российского экспорта на Северном Кавказе и областную столицу Черноморской губернии. В мае 1918 г. на ее территории была образована Кубано-Чер- номорская Советская Республика. Месяц спустя Цемесская бухта Новороссийска приобрела печальную славу места, где были затоплены боевые корабли Черноморского флота{185}.
26 августа 1918 г. Новороссийск заняли войска Добровольческой армии. Через его порт союзники стали снабжать Вооруженные Силы Юга России оружием, боеприпасами, военной техникой, включая и танки, продовольствием, обмундированием и др. Город стал местом размещения множества тыловых служб и учреждений, в основном госпиталей. Однако в этот период повторилось то, что уже не раз бывало, — для организации обороны города ввиду его значимости особых мер никто особо не принимал, хотя формально все было конечно соблюдено. Имелись генерал-губернатор, командующий Черноморской армией и районом обороны города в ранге помощника Деникина, гарнизон войск. Но, по мере приближения фронта, все они стали думать прежде всего о том, как бы поскорее эвакуироваться.
Пока фронт был далеко, жизнь в Новороссийске протекала более-менее размеренно и благополучно. Однако постепенно с отступлением белых войск и приближением красных, жизнь в нем становилась все напряженнее и хуже, а потом превратилась в настоящий кошмар. Бичем обитателей города стал тиф. Он свирепствовал везде, но особенно в местах наибольшего скопления беженцев и в казармах. Вшей, разносивших эту страшную болезнь, вскоре начали называть не иначе как «тифозными танками». Самым гиблым местом стал новороссийский железнодорожный вокзал. Здесь больные буквально валились из кресел зала ожидания. Специально отведенные для тифозно-больных бараки были переполнены брошенными на произвол судьбы, погибающими людьми. Покойники в лазарете № 7, например, валялись в туалетах, под лестничными маршами и даже на чердаке. От страшного трупного запаха прохожие, подойдя к зданию лазарета, тут же перебегали на противоположную строну улицы.
Заболевшие беженцы умирали десятками на садовых скамейках скверов, в порту на заброшенных баржах и в вагонах, в вырытых на пустырях норах и в примитивном жилье, сооруженном из обломков досок, картона и парусины. Один из очевидцев описал случай, который он наблюдал в районе железнодорожного вокзала. Из эшелона, прибывшего с фронта, на пустыре расположилась какая-то воинская часть. Когда прозвучала команда: «Встать! Строиться!», поднялась только половина людей, вторая половина осталась лежать. Это были тифозные{186}.
Тиф не щадил никого. От него умерли генералы: Мамонтов, Семилетов, Тимановский, известные политические деятели: князь Трубецкой, Пуришкевич, Раевский и многие другие.
Дурную славу в Новороссийске приобрела контрразведка. В городе это название присваивали себе любые учреждения, так или иначе причастные к наведению порядка: уголовный розыск, контора по выдаче пропусков отъезжающим за рубеж и др. Главное же заведение контрразведки, предназначенное для разоблачения большевистских шпионов, размещалось на краю города, рядом с тюрьмой. Крики и стоны, доносившиеся по ночам оттуда, свидетельствовали, что там усердно отрабатывали свой хлеб специалисты заплечных дел. Агентам контрразведки полагалось 80% от сумм денег, найденных у разоблаченных «комиссаров». Поэтому не удивительно, что «комиссаром» мог стать любой, у кого при обыске находили деньги. Осужденных на смерть до тюрьмы, как правило, не доводили — расстреливали по дороге за «попытку к побегу».
Не лестную оценку белой контрразведке дал сам Председатель Особого совещания генерал А.С. Лукомский.
«...На службу в контрразведку, — писал он, — нормально шел худший элемент, а соблазнов было много: при арестах большевистских деятелей обыкновенно находили много награбленных драгоценностей и крупные суммы денег; так как ответственным большевистским деятелям грозила смертная казнь, то за свое освобождение многие из них предлагали крупные суммы. Наконец, вообще характер деятельности органов контрразведки открывал широкое поприще для всевозможных злоупотреблений и преступных действий.
Многие из членов контрразведки были отданы под суд, но общее мнение было, что это дело не изменило, и грабежи, и взяточничество среди чинов контрразведки процветали.
Особое Совещание несколько раз обсуждало этот вопрос и возбуждало перед Главнокомандующим ходатайство о передаче функций контрразведки в уголовно-розыскную часть, состав членов которой (преимущественно чины судебного ведомства), в значительной степени, гарантировал честное отношение к делу.
Но штаб Главнокомандующего доказывал, что без органов контрразведки он обойтись не может, и дело оставалось без изменений до конца. Суровые же меры, которые генерал Деникин требовал применять по отношению к преступным элементам контрразведки, ни к каким положительным результатам не привели»{187}.
Была еще одна силовая структура — государственная стража, которая в основном состояла из бывших полицейских, а также профессиональных убийц ингушской, лезгинской и осетинской национальности. Эти стражи порядка устраивали бесконечные обыски, проверки документов. Тех, кто их не имел, жестоко избивали шомполами и прикладами. Тех же, кто мог заплатить выкуп, тут же отпускали, а у кого денег не было, отправляли в контрразведку, откуда вырваться живым шансов ни у кого не было. За короткое время в Новороссийске были смещены несколько начальников государственной стражи и все за мздоимство, бездействие и преступления по службе.
Прибывающие в Новороссийск по служебным делам, истощенные боевой походной жизнью офицеры, потерявшие семьи фронтовики с острой ненавистью взирали на тех, кто заполнял главную улицу города — Серебряковскую. Как писал журналист Г. Виллиам:
— «Здесь спекулировали все: телефонные барышни и инженеры, дамы-благотворительницы и портовые рабочие, гимназисты и полицейские, дети и инвалиды, полковники и генералы»{188}.
Площадь в конце города, где обычно сельские жители торговали своими нехитрыми продуктами, теперь была наводнена залежалыми, негодными товарами, привезенными через Батум из Италии, Франции и Англии. «Штаб-квартирой» спекулянтов было расположенное на Серебряковской кафе «Махно». Его завсегдатаями были спекулянты — константинопольские греки и евреи, хватало и своих, русских. К ним прочно прилепилось название «черная орда», и по духу они очень соответствовали этому ярлыку. Здесь устанавливались цены на валюту, товары и драгоценности, а эти «герои тыла» наносили Белому движению урон не меньший, чем красные войска на фронте. Скупалось и продавалось все: золото и драгоценности, хлебопродукты и медицинские препараты, мануфактура и дома, имения и акции. Здесь можно было купить место в воинском эшелоне, каюту на пароходе, отдельный вагон и даже целый поезд.
Администрация города сделала, как ей казалось, радикальный шаг для борьбы с этим злом. Был издан приказ о выселении из города всех приезжих, не состоящих на государственной и общественной службе. Однако по настоянию состоятельных граждан тут же ввели исключение — было разрешено проживание прислуги для тех, кто занят по службе. Чиновники сразу начали торговать документами для лакеев, поваров, гувернанток и прочей прислуги. Потом власти издали приказ о закрытии всех кафе, ресторанов и харчевен. Но чиновники и на этом приказе стали «греть руки», делая за хорошую мзду разрешения в виде исключения. Хозяева такого рода учреждений сферы обслуживания тоже в обиде не остались, они стали взимать дополнительную плату за тайное посещение их заведения.
По городу слонялись толпы иностранных матросов и солдат, которые меняли валюту, скупали у беженцев ковры и золотые вещи. Были случаи, когда офицеры-дезертиры силой оружия захватывали в магазинах хлеб и потом сбывали его откровенно наживавшимся на этом торговцам. Отдельной, самой выгодной статьей дохода чиновников силовых ведомств была торговля ордерами на обыск и проведение реквизиций. Отвечавший за оборону Новороссийска накануне его катастрофы, генерал Лукомский издал приказ, по которому все мужчины до 54 лет должны были отправиться на рытье окопов. Однако добровольно никто на специально созданные сборные пункты не шел, а те, кого отлавливали насильно, могли свободно откупиться у патрулей.
В Новороссийск к «большой воде» слетались видные представители русской интеллигенции, люди с мировыми именами. Ими на скорую руку было создано бюро для регистрации, кассы взаимопомощи, а образованный в это время Союз литераторов и ученых занялся хлопотами перед английской миссией об отправке их за рубеж. Большой проблемой для города было огромное количество находящихся в нем непонятно чем занимавшихся офицеров. Они ходили обвешанные оружием, бесчинствовали и митинговали как солдаты в 1917 г. На митингах принимались решения о создании «вольных обществ», скрытой целью которых был захват кораблей для отъезда за границу. Деникин требовал от Лукомского направить этих офицеров на фронт. Но Лукомский и Врангель плохо выполнили его приказ. Они стали формировать из них офицерские отряды, задерживая даже военнослужащих — отпускников и выписавшихся из госпиталей, якобы для того, чтобы из них сформировать отряды и потом не одиночками, а уже готовыми подразделениями отправлять их в армию. На это ушло драгоценное время, а сформированные таким образом подразделения потом получили официальную возможность раньше фронтовиков покинуть Новороссийск. Местные власти издавали такое количество противоречивых распоряжений угрожающего характера, что потерявший голову обыватель не знал толком, что же ему делать — регистрироваться, отправляться на окопные работы, мобилизовываться или эвакуироваться.
Самое удивительное было в том, что город был перенасыщен различными органами власти и в то же время безмерно страдал от безвластия. В Новороссийск переехало недавно учрежденное Южно-Русское правительство генерала Богаевского, но оно практически состояло из одного его. Бывшие министры упраздненного Особого совещания прибыли из Ростова и собирались на улице Воронцовской у своего бывшего председателя генерала Лукомского, хотя он должен был вплотную решать вопросы не только эвакуации, но и подготовки Новороссийска к обороне. В результате ни тем, ни другим он вплотную не занимался. Прибывший на помощь Лукомскому генерал Врангель, тоже больше был озабочен не беженцами и обороной города, а устройством своего будущего. Имея собственный поезд, он расположил его у Каботажной пристани, и туда зачастили его единомышленники, представители средств массовой информации и политические деятели.
Имелся еще начальник Черноморской губернии генерал Н.С. Каринский, которому подчинялась так называемая Черноморская армия во главе с генералом Макеевым. Однако в случае необходимости она не могла противостоять даже небольшим подразделениям партизан, так как состояла из различных запасных, хозяйственных и охранных подразделений, которые сразу же разбежались, когда создалась угроза захвата города красными. Он откровенно жаловался:
— «Все бегут, и скоро я останусь один»{189}. Впрочем, чиновников и хозяйственников можно было понять — они знали, что в случае всеобщей эвакуации будут брошены на произвол судьбы. Их научил этому собственный опыт при эвакуации Харькова, Курска, Ростова. Их тогда тоже просто бросали «не любившим шутить» большевикам{190}.
Официально эвакуация долго не объявлялась, хотя к концу 1920 г. драматическое развитие событий на фронте — потеря белыми войсками Ростова, а затем и Тихорецкой, убедительно говорило о том, что ее не избежать и уходить войскам придется в Крым. Однако никто не предполагал, что делать это придется так скоро и так спешно. В городе в это время на учете состояло свыше 40 000 человек беженцев, и это только тех, кто получал официальные пособия. Но было немало и тех, кто в пособиях не нуждался, но тоже хотел эвакуироваться. Среди них были состоятельные граждане, которые могли себе позволить роскошь самостоятельного отъезда на пароходах кампании «Триестинского Ллойда». На каждом очередном судне таких пассажиров уезжало до 800 человек.
Для остальных же граждан было организовано два вида эвакуации. В народе их называли, одну — «сербской», другую — «английской». Англичане предлагали Принцевы острова или Египет. Был еще греческий остров Лемнос, но туда уехать желающих практически не было, как впрочем, очень редко кто хотел уезжать и в Крым. Далеко не все верили в то, что красные не преодолеют сопротивление корпуса Слащова и не захватят этот полуостров. Объезжающим под патронажем англичан выдавалось пособие на переезд и проживание на новом месте в течение полугода. Те, кто желал уехать в Сербию, не могли иметь такого пособия, но это все-таки была славянская страна с традиционно хорошим отношением ее населения к русским, а это было немаловажно.
Первым документом, определявшим последовательность эвакуации, явилась директива Председателя правительства при главнокомандующем ВСЮР генерал-лейтенанта А.А. Лукомского от 22 января 1921 г. (№ 0064). В ней указывалась очередность эвакуации граждан по районам и категориям людей. В первую очередь шли больные и раненые военнослужащие, во вторую — их семьи, в третью — гражданский персонал военных учреждений, в четвертую — все остальные женщины и дети, но за плату. В последнюю очередь эвакуироваться могли все категории начальников и их семьи.
Для упорядочения эвакуационных мероприятий был образован комитет помощника Деникина по гражданской части С.Д. Тверского. Именно туда и в английское представительство, начиная с января 1920 г., и потянулись желающие организованно покинуть Новороссийск. Тверской имел соответствующий штат работников и получил несколько миллионов рублей для проведения эвакуации гражданского населения. Однако эту работу он с самого начала пустил на самотек, а потом попросту все бросил и, прихватив всю казну, сбежал. Вместе со своими ближайшими сотрудниками, двумя полковниками, он, пользуясь властью, завладел кораблем «Святой Николай» и бежал в Константинополь. Причем, боясь, что его могут арестовать в порту, Тверской приказал капитану парохода выйти в море раньше времени, корабль прекратил прием беженцев и взял курс на Константинополь. Когда обо всем этом стало известно начальнику Черноморской губернии Н.С. Каринскому, он приказал срочно проверить ведомство Тверского. В кассе нашли всего около 600 рублей денег, а в кабинетах сваленные в кучу списки и документы людей, ожидавших разрешения на эвакуацию. Деникин дал своему представителю в Константинополе телеграмму, арестовать там Тверского по его прибытии и отправить при первой же возможности снова в Новороссийск. Но никто никого не арестовал, а Тверской вскоре оказался в Крыму у Врангеля на должности начальника управления Министерства внутренних дел.
Неразбериха в руководстве эвакуационными делами сильно осложняла сам процесс ее проведения. Получить право на отъезд из Новороссийска было не так то просто. Требования директивы по ее организации стали тут же обрастать противоречивыми распоряжениями, как русских, так и английских властей. В частности, большую путаницу вносили требования к возрасту отъезжающих мужчин. С февраля англичане вообще запретили им выезд, независимо от возраста. Потом было сделано небольшое послабление. Эвакуироваться теперь могли все лица, так или иначе связанные с Добровольческой армией, которые могли быть подвергнуты репрессиям большевиков.
Этот либеральный жест вскоре привел к тому, что теперь право на бесплатный выезд получили вполне обеспеченные люди, никакого отношения к «добровольцам» не имеющие. Более-менее четко также осуществлялись меры, призванные не допустить отъезда за рубеж лиц призывного возраста. В тяжелое положение попали те категории людей, которые не подпадали ни под какие параграфы инструкций и распоряжений, но могли стать жертвами советских репрессий. Это были чиновники различных учреждений, уволенные по сокращению штатов, профессора и преподаватели учебных заведений, журналисты прекративших свое существование изданий.
Эвакуация искусственно сдерживалась средствами массовой информации. Газеты пестрели призывами исполнять свой долг до последней минуты, что в перспективе должно было привести к тому, что потом появится лозунг: «Спасайся, кто может». Длительное время в обществе, опять же не без помощи средств массовой информации, было принято с осуждением и насмешками относиться к тем, кто подал заявление на включение его в списки на эвакуацию. Как только становилось известно, что какое-то известное в обществе лицо оформляет себе визу для отъезда за рубеж, начиналось его дружное осмеяние, сыпались обвинения в дезертирстве и малодушии. Впрочем, те, кто это делал, как правило, со следующим же пароходом уезжали сами.
Первую группу беженцев — раненых и больных офицеров, англичане отправили 13 января на транспорте «Ганновер». Он ушел на Принкипо. Несколькими днями позже, с такой же категорией эвакуируемых, у шел и русский пароход «Иртыш». Он направлялся в болгарский порт Варна, а затем в греческий — Салоники, оттуда поездом беженцев должны были переправить в Сербию{191}.
Сначала темпы эвакуации были небольшими, и редко какой транспорт уходил полностью загруженный пассажирами. Большинство людей до последнего момента оттягивали момент расставания с родиной. Даже при малейшем улучшении дел на фронте, когда появлялась хоть какая-то надежда на успех, уже получившие места на пароходах, не являлись к их отплытию. В итоге англичане на некоторое время даже вынуждены были прекратить эвакуацию, а тех, кто не прибыл в назначенный срок на погрузку, лишали права на эвакуацию. По этой же причине пароходы нередко уходили не по графику, надолго удерживая места у причалов. Не последнюю роль в снижении темпов эвакуации сыграла и эпидемия тифа. Англичане не рисковали эвакуировать больных, а корабли, которые все же уходили с ними из Новороссийска, проходили длительный карантин в иностранных портах. Потом темпы эвакуации несколько возросли, 6 марта ушел в Пирей приспособленный под плавучий госпиталь пароход «Херсон», увозя 1042 раненых и больных, затем в Болгарию отправили кадетский корпус.
Чем ближе фронт приближался к Новороссийску, тем длиннее становились очереди желающих эвакуироваться. Когда же официально было объявлено, что 24 марта транспорты делают последний рейс, в эвакуационную комиссию и порт бросились все, кто оттягивал свой отъезд, и, естественно, многие остались ни с чем. Коррупция и взяточничество, нелегальная торговля местами получили новый всплеск, приобрели массовый характер.
Как это нередко бывает в подобных ситуациях, находилось немало чиновников, которые хотели уехать за рубеж не с пустыми руками, прихватить не только личное, но и государственное имущество. Генерал И.К. Корниенко в своих воспоминаниях описывал факт, свидетелем которого был лично.
«В Феодосии, — пишет он, — происходит характерный скандал: разгружаются прибывшие из Новороссийска пароходы; сестры милосердия на ручных вагонетках перевозят лазарет, на этом же пароходе ехал какой-то министр и с ним тюки, которые он называл «государственным имуществом». Но раненые досмотрели, что там была мануфактура. И этот министр Деникина, сойдя с парохода, потребовал от сестер, чтобы они дали ему вагонетки для «государственного имущества». Сестры, не обращая внимания на министра, продолжали перевозку, одна сестра остановилась и стала объяснять министру, что вагонетки даны для лазарета и раненых. На это министр сказал: «Вы, дура, сестра!» Сестра повернулась и повезла вагонетку к пароходу и рассказала своему раненому мужу полковнику Падчину, который сошел с парохода, опираясь на палку, и изломал ее об министра»{192}.
Справедливости ради, надо все же сказать, что, несмотря на все эти неурядицы, к приходу в Новороссийск отступающих войск и двигавшейся вместе с ними массы беженцев город более-менее был разгружен от тех, кто хотел эвакуироваться до этого.
Окончательное решение об эвакуации войск в Крым генерал Врангель принял 20 марта. Решение проблем подготовки морских транспортных средств было возложено на начальника службы сообщений генерал-майора М.М. Ермакова. Однако за те оставшихся несколько дней до окончания эвакуации собрать в Новороссийске нужное количество транспортных средств ему не удалось. Следует учитывать, что в это время большинство крупных пароходов и транспортных средств, будучи зафрахтованными разными странами, находились за проливами Босфор и Дарданеллы и не смогли быть возвращены в ближайшее время. Можно было использовать только транспорты, находившиеся в это время в Крыму. Туда же успели направить и 4 парохода, мобилизованных англичанами в Константинополе.
Надо также иметь в виду, что требовалось значительное время, чтобы снабдить все суда углем, водой, освободить некоторые от имеющихся на них грузов. Исходя из всего этого, предусматривалось эвакуацию войск проводить в течение нескольких дней. Корабли должны были совершить по несколько рейсов между Крымом и Новороссийском. Но в действительности все получилось иначе, эвакуацию пришлось проводить в страшной спешке, на второй и последующие рейсы времени, а зачастую и топлива, у капитанов судов не осталось.
По заявке армии, флот выделил каждой дивизии Добровольческого корпуса по одному среднего размера пароходу. Учитывалось, что они сильно поредели в предыдущих боях и от дезертирства и будут насчитывать не более 2—3 тысяч человек личного состава каждая. Планировалось не брать артиллерию и лошадей. Для отдельных соединений и частей, отрядов и учреждений армии выделять было уже практически нечего. Для эвакуации больных и раненых, находящихся непосредственно с войсками, назначили два больших парохода. Что касается донских и кубанских частей, то их планировали вывозить во вторую и третью очередь. Когда возникла чрезвычайная ситуация, то решили задействовать также и боевые корабли. В Новороссийск прибыли эскадренный миноносец «Беспокойный», на котором находился начальник восточного отряда судов капитан 1-го ранга В.И. Лебедев, а также «Пылкий» и «Капитан Сакен». К ним присоединилось еще посыльное судно «Летчик». Для эвакуации непосредственно генерала А.И. Деникина и его штаба был предназначен вспомогательный крейсер «Цесаревич Георгий». Его расположили у первой пристани, где рядом под охраной бронепоезда разместились штабные поезда. На самый крайний случай для спасения Верховного главнокомандующего в резерве была оставлена подводная лодка «Утка».
На внешнем рейде, под флагом командующего Средиземноморским флотом адмирала Сеймура стояли английский дредноут «Император Индии», крейсер «Калипсо», авиатранспорт «Пегас» и пять миноносцев. Свой отряд кораблей в составе двух броненосных крейсеров, двух эскадренных миноносцев и канонерской лодки прислали французы. Об эвакуации своих граждан позаботились итальянцы и греки. Первые прислали свой старый крейсер «Этна», а вторые — эскадренный миноносец «Иеракс». За разворачивающимися событиями наблюдали на почтительном расстоянии американские корабли — миноносец и крейсер «Гальвестон».
Памятуя о том, что их могут в любое время бросить на произвол судьбы, многие чиновники задолго до всеобщей эвакуации начали заботиться о себе сами, тем более, что, будучи у власти, они и возможностей для этого имели больше, чем любой обыватель. Их начальники тоже, как говорится, «сидели на чемоданах» и не особенно препятствовали отъезду своих подчиненных. В своих воспоминаниях начальник Черноморской губернии и управления Министерства внутренних дел Южно-Русского правительства Н.С. Каринский откровенно пишет, что свою главную задачу в этот период он видел в том, чтобы как можно больше персонала, подчиненного ему по службе, отправить из Новороссийска.
«Тяга за границу была сильнейшая, — пишет он, — и я первое время был занят в значительной степени тем, что увольнял согласно прошениям чиновников, оставлявших один за другим под разными предлогами свои посты»{193}.
Чтобы не остаться совсем без подчиненных, Каринский обратился к правительству с просьбой выделить ему отдельный пароход, который предназначался бы только для чиновников правительственного аппарата. Тогда, по его мнению, все бы знали, что их не бросят, и будут более-менее спокойно работать на своих местах до дня объявления погрузки. Ему пошли навстречу, и Каринский для аппарата всех министерств получил большой транспорт «Виолетта». Он имел пробоину и в это время стоял на ремонте. Ремонт судна был ускорен. Точной даты переезда в Крым чиновников никто не знал, поэтому для всех было большой неожиданностью, когда утром 22 марта вдруг последовал приказ всем министрам погрузиться на пароход «Бургмейстер Шредер» и переехать в Севастополь. Тут же выяснилось, что «Виолетта» захвачена какой-то воинской частью и нужно подождать, покуда ее оттуда «выбьют». При выяснении этого обстоятельства Каринский убедился, что корабль действительно находится в руках какого- то гвардейского подразделения. Вопрос был решен полюбовно. Гвардейцев включили в списки отъезжающих как охрану судна, и те согласились.
Приемка на корабль аппарата министерств началась в назначенное время. Грузились одновременно и люди, и казенное имущество, которое подвозить к пароходу практически было не возможно. Все подступы к порту были запружены людьми, повозками и штабелями различных грузов. Рассчитывали взять на борт 3—4 тысячи человек и завершить эвакуацию министерств в течение двух дней. Все делалось в страшной спешке, так как дошли слухи, что отступающие части захватывают по пути все составы и спешат в Новороссийск, чтобы таким же образом поступить и с кораблями. Поэтому решили погрузку вести все светлое время суток, а с наступлением ночи судно отводить от причала. Закончить в назначенный срок погрузку не удалось, в 8 часов вечера 23 марта последовал приказ освободить место у причала, и «Виолетта» вышла в море. Не успели погрузиться около 600 человек, были брошены все машины, бумаги министерства торговли и документы на сумму около 1 млн. фунтов стерлингов.
Деникин и его штаб не доверяли морскому командованию и даже в самый критический момент, когда флот и его транспорты стали играть главную роль в спасении войск и беженцев, не стали передавать руководство эвакуацией морякам, хотя в разгар погрузки главное командование распалось и нити руководства им были утеряны.
Приказ Деникина о начале эвакуации, конечно же, сильно запоздал. Давление со стороны красных нарастало, и только 21 марта донские кавалерийские дивизии, находившиеся в районе Крымской, начали движение на Запад в сторону Тамани, однако, как уже говорилось, красные части переправились через Кубань и отрезали им дорогу туда, к вечеру 22 марта они заняли Анапу, выбив оттуда Атаманский и Лейб-Гвардейский казачьи полки. Не будучи в состоянии прорваться на запад, казачьи части покатились к Новороссийску, где их никто не ожидал.
В ночь на 23 марта из Новороссийска ушел английский транспорт «Бургмейстер Шредер», взяв на борт почти 5 000 человек. В это же время, закончив погрузку войск из Новороссийска, ушли пароходы «Анатолий Молчанов» с более чем тысячью пассажиров, а также зафрахтованный донским правительством пароход «Дунай» с чинами донских правительственных учреждений и отступившими от Анапы казаками Атаманского полка, общим числом в 900 человек. В этот же и последующий день с пассажирами на борту взяли курс на Крым русский пароход «Лазарев», австрийский «Буени» и несколько других небольших судов.
Почти всех раненых, находившихся в госпиталях Новороссийска, все же удалось вывезти, но прибывающих с войсками ожидала нелегкая участь. В нескольких километрах от города санитарные поезда с тяжело раненными солдатами и офицерами застряли, а медперсонал их разбежался.
Верховное командование ввиду стремительно развивающихся событий скорректировало план эвакуации войск, отведя для нее два дня и одну ночь. Теперь основную массу соединений и частей нужно было принять в порту Новороссийска 26 марта с утра и быстро погрузить их первую партию. Во второй половине дня по расчету должны были сниматься с обороняемых участков уже арьергардные части и тоже прибывать в порт, свои последние позиции они занимали в 3—5 километрах от городских окраин. На левом фланге находилась небольшая часть корниловцев и 3-й полк дроздовцев, правее их, у Борисовки и на дороге из Тоннельной — алексеевцы и спешенная конница — недавно сведенные в бригаду кавалерийские дивизии генералов П.В. Чеснакова и И.Г. Барбовича. С юга и юго-востока оборону заняли донские части: 6-я, 8-я партизанские дивизии и 7-я конная бригада. Ставка на конницу и донцов была не случайной. Кавалерийские части могли быстро сняться и успеть на погрузку, а донцам все равно кораблей не хватало, они могли рассчитывать только на счастливый случай. В самом городе два батальона 1-го офицерского генерала Маркова полка, в который были сведены все остатки дивизии, едва насчитывавшей 350 человек, несли службу по охране порта и ставки Верховного главнокомандующего.
Как и было указано в приказе, после обеда к порту начали подходить арьергардные части. Отход их происходил неорганизованно, вперемешку с другими запоздавшими частями. Батальон марковцев прибыл в порт, бросив позиции севернее бухты к 16.00, и именно с этого направления рано утром на следующее утро красные ворвались в порт. Поздно вечером прибыли корниловцы, которые держали фронт у тоннеля, и почти вместе с ними появились подразделения Самурского полка. В тот же день станцию Тоннельная, которая уже находилась под артиллерийским и пулеметным огнем, покинули три последних бронепоезда белых. Однако дальше станции Гайдук, находящейся в 10 километрах от Новороссийска, они продвинуться не могли. Дальше, до самого города, пути уже были заняты плотно стоявшими эшелонами, которые не могли продвинуться к железнодорожному вокзалу. Бронепоездные команды бросили их и пешком направились в порт, прибыв туда в 23. 00. Однако транспорт № 412, предназначенный им, уже три часа назад покинул причал.
Основная шоссейная дорога, которая вела в Новороссийск, стала не проходимой тоже. Она была забита беженскими обозами, артиллерией, повозками. Связь между ставкой и войсками была нарушена и кое-как поддерживалась только конными ординарцами. Чтобы облегчить отход арьергардов, английский линкор «Император Индии» периодически вел огонь 343 мм. снарядами по районам, прилегающим к железной и шоссейной дорогам, а также по окрестным высотам. Огонь был достаточно эффективным. Снаряды образовывали огромные воронки и оказывали сильное психологическое воздействие на противника. По этой причине красноармейцы опасались высовываться из-за высот и поворотов дороги, что снижало темпы их наступления. Под прикрытием английских кораблей, а также французского крейсера «Вальдек Руссо» и одной своей батареи части сводно-кавалерийской дивизии, находившиеся у шоссейной дороги из Абрау-Дюрсо, смогли удерживать позиции до исхода дня 26 марта.
Корниловцы и алексеевцы засветло бросили позиции и устремились тоже в порт. На фронте оставались только казаки 1-й Донской дивизии генерала Дьякова, Партизанская дивизия и сводная дивизия генерала Барбовича. С высот они видели, как постепенно опустел город. Обыватели, опасаясь возможных уличных боев и грабежей, позакрывали все дома, лавки и магазины, только порт и прилегающие к нему улицы представляли из себя людской муравейник. Там во всю шла погрузка на корабли, именно там теперь, а не на фронте разворачивались главные драматические события. Это понимал и руководивший обороной Новороссийска генерал А.П. Кутепов. Он, поскольку почти все его части были уже в порту, передал полномочия на фронте своему начальнику штаба и тоже убыл туда. Вскоре в город увел свою дивизию и генерал И.Г. Барбович, оставив на позициях подчиненную ему кавалерийскую бригаду генерала П.В. Чеснакова.
Непосредственно в порту все находившиеся там люди двигались к причалам, протиснуться можно было только верховым, и сзади них выстраивались цепочки людей, чтобы таким образом приблизиться к кораблям. В порту и на железнодорожной станции горело множество вагонов, нефтехранилище и просто костры, где сжигалось все то, что обременяло движение. Те военные, кто решил остаться, занимались откровенным грабежом, особым вниманием пользовались склады со спиртными напитками и цистерны со спиртом. По мере заполнения корабли уходили в открытое море, ушел приспособленный под госпиталь пароход «Владимир», взяв на борт 983 раненых и больных. Примерно столько же взял на борт и пароход «Тигр».
Всего надо было вывезти около 100 000 человек. Но эта цифра обозначилась только в последний день, так как до этого твердое намерение эвакуироваться изъявляли только «добровольцы». Они и действовали соответствующим образом. Выделенных им кораблей тоже не хватило, и они стали захватывать их у других — силой завладели пароходом «Дунай», а последовавшие их примеру кубанцы отобрали у донцов «Аю-Даг». Но только у тех кораблей, где грузились «добровольцы», наблюдалось некое подобие порядка. Команды от их частей прибыли в порт заблаговременно, перед проходами к кораблям они установили заграждения с пулеметами и выставили часовых, а те никого другого, кроме своих однополчан к сходням не пропускали. Например, когда несколько посторонних человек попытались проникнуть на пароход к корниловцам, то их просто сбросили за борт. Были даже случаи, когда в воду сталкивали носилки с ранеными.
Зная, что кораблей всем не хватит, Деникин распорядился принимать на борт только офицеров и тех, кому угрожает реальная опасность в плену у красных. Даже раненых, которым не хватило госпитальных судов, решено было оставить в Новороссийске. Терзаемые угрызениями совести некоторые офицеры, пройдя на корабль, стали потом с помощью веревок поднимать на палубу и своих солдат. Так была погружена значительная часть солдат 3-го Дроздовского полка. Их командир, однорукий полковник В.В. Манштейн только 26 марта к вечеру прибыл в порт и хотел самовольно разместить остатки своего полка на транспорт, который был предназначен для Алексеевской дивизии. Однако ее начальник — генерал А.Н. Третьяков был категорически против, заявив, что свободных мест больше нет. Тогда полковник Манштейн вызвал генерала на дуэль и, когда тот отказался, стал стрелять в него, но не прицельно. Потом сказал, что все равно пристрелит его в Севастополе «как собаку».
Свою угрозу Манштейн не осуществил, генерал Третьяков в Крыму застрелился сам. Став начальником Марковской дивизии, он не удачно провел с ней ряд боев в Заднепровье и был снят Врангелем с должности. Получив телеграмму о своем назначении комендантом крепости Керчь, генерал Третьяков покончил с собой. Кстати сказать, и сам Манштейн тоже ушел из жизни таким же образом. После Гражданской войны он, став к тому времени начальником Дроздовской дивизии, вместе с ней переехал в Галлиполи, а оттуда в Болгарию. Проживал в Софии, где, будучи одноруким инвалидом, очень нуждался и в 1928 г. покончил жизнь самоубийством.
Как уже ранее отмечалось, в Новороссийске, накануне его сдачи красным, скопилось большое количество офицеров. Это были те, кто не стал возвращаться в свои части после излечения в госпитале, или после окончания командировки и просто дезертиры. Некоторые из них, потеряв надежду эвакуироваться организованно, сколотили свои команды для захвата кораблей. На этой почве в порту имели место несколько вооруженных столкновений. Пожалуй, в самом критическом положении оказалась Донская армия. Не сумев, по объективным причинам, эвакуироваться с Таманского полуострова, она оказалась вне расчетов штаба Деникина для получения мест на кораблях. Сказалось и то, что командующий Донской армией генерал В.И. Сидорин при разговоре с Деникиным накануне эвакуации сказал, что ему потребуется всего 5 000 мест на кораблях. Когда же в Новороссийск на погрузку прибыла вся армия без одного корпуса, он стал говорить, что, называя эту цифру, имел в виду только офицеров, и стал требовать, чтобы эвакуировали всех.
Деникин напомнил ему его недавнее заявление и ввиду отсутствия кораблей предложил на выбор три варианта выхода из положения. По первому, он должен сменить всех, кто защищает Новороссийск, дать им возможность спокойно эвакуироваться, а сам 2—3 дня будет оборонять город, пока корабли не вернутся за ним из Крыма. По второму варианту Сидорину было предложено возглавить свои войска и пойти с ними на прорыв красных войск, перекрывших дорогу на Туапсе, соединиться со своим 4 корпусом, двигаться к Грузии и укрыться на ее территории. Если оба варианта не устраивают, тогда оставаться в порту и ожидать подхода запоздавших и случайных кораблей. Сидорина не устроил ни один из вариантов, и он с обидой бросил Деникину: «Вы предали казаков!»
Донцам все же достались транспорты «Россия», «Пегас», а таюке частично «Цесаревич Георгий» и «Николай». На «Пегасе» генерал Сидорин вместе с командиром Партизанской дивизии генералом Дьяковым убыли в Крым. При этом оба генерала заверили остающихся в том, что они обязательно пришлют за ними корабли и те заберут их или в Новороссийске или перехватят в районе Геленджика.
Однако сделать это было не так-то просто. Ни один капитан корабля, из числа русских, снова идти в Новороссийск, Геленджик или в другой порт на Черноморском побережье, до тех пор, пока там не прояснится обстановка, не согласился. Тогда Сидорин обратился к начальнику службы военных сообщений ВСЮР генералу Н.М. Тихменеву. Но тот тоже отказал, заявив, что все корабли стоят без угля. Сидорин связался с английским генералом Хольманом и попросил его содействия в спасении донских казаков. Однако Хольман, то ли в шутку, то ли всерьез, порекомендовал ему попросить Деникина повесить Тихменева за срыв эвакуации войск.
Только 29 марта, через два дня после падения Новороссийска, Тихменев под давлением англичан направил вместе с их кораблями в Геленджик один из русских миноносцев. Но по прибытии туда им удалось снять с пристани только 32 человека из числа раненых и дроздовцев, прорывавшихся через Кабардинку и оставшихся потом в Геленджике. Все остальные ушли дальше. Всего из Новороссийска в те дни эвакуировалось около 4 000 донцов, остальные пошли на юг, к Туапсе.
Несостоятельность последних решений Деникина и его штаба по организации обороны Новороссийска и тесно связанным с этим хаосом при погрузке войск хорошо передал в рапорте на имя главнокомандующего начальник донской Партизанской дивизии генерал Ясевич.
«...Во имя долга перед погибшими, — пишет он, — преданными офицерами и войсками, для удовлетворения возмущенных, случайно уцелевших чинов дивизии, считаю необходимым в заключение отметить, что спешная, постыдная погрузка 13/26 марта не вызывалась реальной обстановкой на фронте, которая мне, как отходившему последним, была очевидна. Никаких значительных сил у Раевки не наступало, ибо в 14 часов 13/26 марта никого, кроме разъездов, у Владимировки не было. Что же касается деревни Борисовки, то она была весьма слабо занята двумя-тремя эскадронами и четырьмя ротами. Образ действий противника в этом районе давал основание предполагать, что там были всего лишь «зеленые».
Таким образом, при наличии хотя бы слабой попытки к управлению со стороны генерала Кутепова или Барбовича — ничего не стоило бы удержать Новороссийск еще два-три дня, указав только линию арьергардных боев и участки для тех частей, которые все равно не имели транспортных средств. К сожалению, ни генерал Кутепов, ни генерал Барбович не только не искали связи со своими частями, но даже увернулись от меня, так как ни тот, ни другой не ответили, кто у меня справа и слева и какой план действий ими намечен. В результате, управление из рук генерала Кутепова было передано генералу Барбовичу, который поручил все начальнику Корниловской дивизии, а последний своему командиру полка, который не желал иметь ни с кем связи и начал движение по полотну железной дороги, вместе с бронепоездами, менее всего он был занят прикрытием Новороссийска с северо-запада, как значилось в директиве.
Если по условиям обстановки вызывалась необходимость пожертвовать сводно-партизанской дивизией как арьергардом, выиграть время и погрузить прочие части армии, то неужели допустимо не поставить об этом в известность начальника этого арьергарда? Неужели допустимо не дать ему ясной и определенной задачи? Настолько мне известно, ни военная история, ни тактика не рекомендуют применять обман начальника арьергарда. Между тем, не будь этого обмана, т.е., знай я, что судов для дивизии нет, — я остался бы с дивизией в Кирилловке и, безусловно, продержался бы весь день 14/27 марта, если бы при мне остались бронепоезда. Наконец, самый факт обмана в бою, т.е. заведомое сокрытие боевой обстановки со стороны старшего начальника, действует на обманутую часть настолько разлагающим образом, что вести ее еще раз в бой и ждать успеха едва ли будет разумно»{194}.
Этому рапорту действительно предшествовали события драматического характера. Сводная Партизанская дивизия, находившаяся с 23 марта в арьергарде Донской армии, сохранив боеспособность, успешно прошла через зону «зеленых» и вышла к станции Тоннельная. Дальше она двинулась через перевал и 2 марта расположилась в районе разъезда Гайдук. Здесь впервые за последние несколько дней начальник дивизии генерал Ясевич получил возможность ознакомиться с обстановкой. Из нее следовало, что большевики наступают от Раевской, заняли Абрау-Дюрсо и деревню Борисовку, находящиеся в тылу у него. Здесь же он узнал, что его дивизия переподчинена генералу Кутепову, отвечающему непосредственно за оборону Новороссийска.
Утром 26 марта генерал Ясевич решил атаковать противника и отбить Борисовку. Во время подготовки наступления к железной дороге подошла незначительная часть Корниловской дивизии, которая не имела никаких конкретных задач. Ясевич послал Кутепову донесение и просил указать, кто у него соседи справа и слева, а также сориентировать по поводу эвакуации его дивизии.
Кутепов, как потом выяснил сам Ясевич, его рапорт получил, но ответа никакого не дал. Единственное, что он узнал — части, которые будут участвовать в предстоящем бою, будут обязательно погружены потом на суда. Какую роль должна была играть находившаяся там же Корниловская дивизия, не было известно по-прежнему. Ясевич решил взять инициативу в свои руки и пригласил начальника штаба корниловцев для выработки плана совместных действий. Однако тот ответил, что ему некогда. Тогда Ясевич послал к нему своего исполняющего должность начальника штаба капитана Карева. Последний вернулся крайне возмущенный и конфиденциально доложил, что начальник штаба корниловцев сообщил ему — вся дивизия уже ушла на погрузку, осталось только снять последние заставы, и по товарищески посоветовал соседям сделать то же самое, так как погрузка, оказывается, назначена в этот же день.
Командование Партизанской дивизии расценило такое отношение Кутепова как обман и предательство, решило срочно снимать полки с боевых участков и спешить в Новороссийск в надежде, что, может быть, еще удастся погрузиться на какие-нибудь суда. После того как дивизия начала марш к Эстакадной пристани Новороссийского порта, Ясевич в сопровождении офицеров своего штаба и командиров полков прибыл к Кутепову, чтобы получить разъяснение по поводу случившегося. Кутепов сообщил, что донесение от Ясевича он получил, но не стал менять его плана на предстоящий бой, так как все равно Партизанскую дивизию грузить было некуда. Почти в это же время начальник дивизии получил ответ и из штаба Донской армии, из которого следовало, что поскольку дивизия передана Кутепову, то и все распоряжения по поводу эвакуации должны исходить от него.
Не помогло и обращение к генерал-квартирмейстеру Махрову. Тот сообщил, что погрузка войск началась раньше запланированного времени и теперь у него больше нет никаких судов. Зато Кутепов посоветовал обратиться к командиру Корниловской дивизии, у того якобы могли быть в резерве места, а может быть он и транспорт найдет. Исполняющий обязанности командира Корниловской дивизии полковник Грузинов, находившийся со своими подчиненными на пароходе «Корнилов», ничего определенного по поводу свободных мест сказать пока не мог, так как погрузка еще шла полным ходом. Когда сопровождавшие Ясевича офицеры попытались войти на пароход вместе с ним, их встретили площадной бранью, плетьми и прикладами. С борта сбрасывали всех, кто не корниловец. Особенно «преуспел» в этом командир 1-го полка полковник Гордиенко, лично сбросивший в море трех офицеров, а одного ударил прикладом по голове.
Около 18.00 выяснилось, что и самим корниловцам мест на пароходе не хватило. Все это время Ясевич ожидал результата погрузки на борту «Корнилова», и когда попытался сойти с него, это оказалось невозможным. Пришлось остаться на пароходе, бросив свою дивизию на произвол судьбы.
Пока разыгрывались все эти события, взаимоотношения ставки и представителей Донского командования обострились до крайних пределов. Около 17.00 командующий Донской армии генерал Сидорин прибыл к Главнокомандующему, чтобы получить у него обещанный казакам пароход «Аю-Даг». Деникин заверил его, что пароход свободен и что Кутепов якобы доложил ему — город будет удерживаться еще и 27 марта, эвакуироваться успеют все. Каково же было изумление Сидорина, когда он двумя часами позже прибыл в ставку, то вдруг узнал, что поезд Деникина пуст и штаб уже погрузился на пароход «Цесаревич Георгий». Впоследствии генерал Сидорин рассказывал:
— «Возмущенный до глубины души всем происходящим, я отправился на пристань к генералу Деникину и решил про себя, что если не добьюсь чтобы их (казаков. — Н.К.) посадили, в крайнем случае, на военные суда английские и русские, то для меня другого исхода не оставалось, как застрелить Деникина, о чем я и заявил по дороге сопровождавшему меня генералу Карпову»{195}.
Тяжелая участь пришлась и на долю других последних защитников Новороссийска. Кавалерийская бригада генерала Чеснакова направилась в порт только в 22.00 26 марта. Ей и дивизии Барбовича был предназначен небольшой пароход «Аю-Даг». Кавалерийская дивизия пришла в порт раньше и полностью заняла места на этом судне. Из бригады Чеснакова туда с большим трудом смогли втиснуться не более 200 человек. Остальным деваться было некуда.
О мытарствах личного состава этого соединения рассказал в своих воспоминаниях ординарец генерала Чеснакова Леонтий Мечов. Они представляют большую ценность тем, что из того небольшого количества документов и литературы об исходе из Новороссийска последних его защитников наиболее полно передают весь ужас пережитого ими и заслуживают того, чтобы их здесь привести.
«Чувствовалось, что в эти минуты решается наша судьба, — пишет он. — Ехать быстро по улице оказалось невозможным. В темноте я то и дело натыкался на отдельных всадников, слышался топот сотен конских копыт. Эскадроны невидимой колонной следовали между рядами домов, темные контуры которых обрисовывались на багровом зареве дальних пожаров. Иногда между домами зарево слабым отблеском на мгновенье озаряло и сомкнутые колонны всадников. Тогда среди леса пик и над морем конских голов мелькало знакомое лицо; но затем все вновь погружалось во тьму. С грехом пополам, обогнав колонну, я застал генерала уже при въезде на большой мост, соединявший центральную часть города с его восточным предместьем и доками. Здесь перед нами открылось грандиозное зрелище. Налево в полуверсте горели обширные железнодорожные склады. Над длинными зданиями, объятыми пламенем, нависло розовое облако дыма, в котором, изредка вспыхивая из-под полуобгоревших крыш, поднимались сонмы искр. На мосту было светло, а направо от нас черные воды бухты отливались тысячью огней отраженного пожара. Хотя отсюда за дальностью расстояния и не должно было быть слышно гула пожарища, но из горящих складов доносилась до нас непрерывная трескотня, то затихающая, то вспыхивающая вновь с особой силой перед каждым взлетом искр. Казалось, что мы присутствуем на величественном фейерверке. Это тысячами рвались в огне патроны, оставленные нами на складах.
Мы въехали на темную набережную. Здесь генерал спешился и, пропустив эскадроны, приказал остановиться.
— «Слезай! — скомандовал он внятным голосом, видимо делая над собою усилие, чтобы казаться спокойным. — «Все, — снимайте седла и уздечки и в порядке эскадронов — на погрузку... С Богом!»
В том месте набережной, где остановился генерал, я заметил темные очертания небольшого парохода, причаленного к берегу. Все огни на нем были погашены, но оказалось, что на нем уже была погружена какая-то часть. Люди спешились и стали поспешно расседлывать лошадей.
Тут я вдруг с особой силой почувствовал всю необычайность минуты. Несколько сот кавалеристов, соблюдая полный порядок и кажущееся спокойствие, готовились бросить на произвол судьбы своих коней, которые в течение долгого времени составляли для них главный предмет заботы, о которых они на походе привыкли думать больше, чем о самих себе. Дэзи, насторожив уши, с недоумением, казалось, смотрела на меня своим круглым глазом, когда я снимал с нее уздечку. Сколько раз, разнуздав ее, я ставил ее в теплую, конюшню и задавал ей корм, а теперь не готовился ли я предать ее, моего верного друга? ...Стараясь подавить в себе неприятное чувство, похожее на стыд, я тихо похлопал ее по гладкой спине, провел по обнаженной морде и с седлом в руках направился к пароходу. Но не прошел я и нескольких шагов среди брошенных коней, как услыхал за собою знакомое ржание и почувствовал на шее влажное дыхание, это Дэзи следовала за мной! Не оборачиваясь, я ускорил шаг, сделал два-три поворота и очутился у парохода. Генерал с группой офицеров стоял неподалеку и с берега наблюдал за погрузкой. В первую очередь погрузился штаб с офицерским эскадроном, сформированным в Крымской. Затем стройными рядами, в полном вооружении — с винтовкой за плечом и держа в одной руке седло, а другой — пику — медленно стали выходить на погрузку уланы и гусары. Первыми вышли на погрузку чугуевцы, а за ними клястицкие гусары; в последнюю очередь должны были сгрузиться мариупольцы.
Небольшое судно быстро заполнялось людьми и под их грузом видимо все более и более оседало. На командном мостике, погруженном во мрак, виднелась фигура судового капитана, а у входа на пароход появилось два матроса. Все это я видел как бы во сне. Находясь при начальнике дивизии, я, по правде сказать, не особенно волновался и терпеливо дожидался очереди, хотя и чувствовал, что мы погрузимся в самую последнюю минуту. Однако именно в этой покорности судьбе было что-то тревожное. Помимо воли, каждая минута, каждая секунда, получала особое значение. И хотя не было ничего привлекательного в погрузке, хотя в полную неизвестность пускались мы и отплытием в темную ночь на перегруженном пароходе сами подчеркивали значение завершившейся катастрофы, но в этой ожидаемой секунде заключалось все...
Погрузка только что наладилась, как вдруг люди остановились. В это мгновенье судно как-то зловеще накренилось, послышался стук снимаемого мостика, и между пароходом и набережной внезапно образовалось зияющее пространство.
— «Что такое? — проговорил генерал: — «Подойдите ближе».
Последовало молчание. Затем матрос, стоявший у борта, тихо отвечал: «Приказано отходить, — больше местов нету...»
Что за безобразие! заволновался генерал: — «Капитан, доложите на рейде, что на берегу осталось три полка арьергардной части».
Но пароход продолжал отчаливать, и темная масса его уже тихо колыхалась в некотором отдалении от берега.
Наконец, через минуту, с командного мостика раздался голос капитана, говорящего в рупор: «Я к берегу подойти не могу, — судно не выдерживает груза... Вам с рейда вышлют судно, оно вас возьмет...»
Заметив, как вдруг побледнел генерал, я понял, что совершается трагедия. Произошло то, что я накануне смутно предчувствовал: не рассчитали мест, — прислали судно, не могущее вместить в себя всей арьергардной части... Теперь уже сомнения быть не могло, — пароход ушел. Он скрылся во тьме, на месте его были глубокие черные воды, а над крышами прибрежных домов продолжало светить зарево дальнего повара... Нам ничего другого не оставалось, как терпеливо дожидаться прибытия обещанного катера. Люди, не выражая особенного волнения, разместились у каменных парапетов набережной, сложили на них свои доспехи. Через некоторое время с рейда прибыль офицер и доложил, что нам вышлют пароход.
Долго мы простояли так, — не знаю. Помню только, как генерал обратился к стоящему рядом адъютанту: «Распорядитесь заставу выставить, по крайней мере, по направлению к городу. Хотя бы один пулемет поставить надо, — ведь за нами больше никого не осталось...» — Темная ночь, поглотившая город с его дальними предместьями, таила в себе молчаливую загадку. Вдали, в горящих складах потрескивали рвущиеся патроны, но ведь и там, около складов, не оставалось больше ни одной живой души... Рядом с собой я вдруг услышал всплеск, как будто бы в воду упало грузное тело. Обернувшись, я увидел, что это одна из лошадей бросилась в воду с откоса набережной. Описав два-три круга у берега и быстро плывя и фыркая, она вдруг устремилась в открытое море. Неужели же и ей, брошенной лошади, передалось отчаяние людей, и по какому-то наитию, покинув негостеприимный берег, направилась она в неведомую даль? На берегу остальные лошади разбрелись по широкой набережной в тщетных поисках корма на мостовой и у глухих заборов.
Наконец, сквозь овладевшую было мною дремоту, я услышал другой всплеск, — на этот раз со стороны моря. Слышался ровный стук машины, — это подходил английский катер, высланный нам по распоряжению генерала Барбовича. Было уже около двух часов ночи. Началась опять томительная и долгая погрузка. Капитан английского катера обещался сделать сколько надо будет рейсов, и в первую очередь шел Чугуевский полк. Во второй рейс были погружены конно-артиллеристы и клястицкие гусары; на берегу еще оставалась большая часть мариупольцев, когда перед самым отбытием катера выяснилось, что, по распоряжению английского командования, катер больше не вернется... Одновременно прошел слух, что у Цементного завода стоит русский транспорт с пехотой, но что и он тоже перегружен и готовится уйти в море. Нам нельзя было терять времени и оставалось только проверить слух. Я услышал, как генерал прокричал: «мариупольцы, за мной!» И тогда мы, пробираясь отдельными группками среди брошенных коней, побежали в указанном нам направлении. Пожилой полковник Белевцов, которому больные ноги не позволяли бежать, взгромоздился без седла на взнузданного лошака и тихой рысцой последовал за нами. Остальные бежали, обгоняя друг друга. Тяжелое седло с притороченными к нему вещами, пика и винтовка сильно мешали моему бегу; но надежда на спасение была еще не потеряна, и я продолжал тащить всю свою поклажу.
Миновав предместье и пробежав еще никоторое расстояние, мы, наконец, добрались до Цементного завода. На пустынной набережной в огромном количестве валялись в беспорядке всевозможные пожитки, брошенные здесь должно быть за предыдущие дни. Рядом с седлами, пиками, патронташами и даже винтовками лежали распоротые мешки и тюки, из которых на каменные плиты высыпались всевозможные товары. Мы натыкались здесь на груды толстой подметочной кожи; лежали распоротые мешки и тюки, из которых на каменные плиты высыпались всевозможные товары, пакеты чая, куски шоколада... Под ногами хрустели кучи сахара, крупы и всякой всячины... Изредка среди этих разбросанных вещей и тюков встречался небольшой кованый сундучок, плетенка с чьими-то пожитками, даже кожаный чемодан, в одном из которых, полураскрытом, я мимоходом заметил тусклый блеск столового серебра... Но о том, откуда и как попали сюда эти вещи, нам некогда было задумываться...
У набережной действительно стояло какое-то небольшое судно, но оно оказалось не русским транспортом, а перегруженным английским катером. Генерал уже переговаривался с его командиром. В ожидании дальнейшего, мы разместились на берегу и стали вглядываться в темные очертания парохода, прислушиваться к переговорам, принимавшим бурный характер. Почти все молчали, изредка только обмениваясь короткими фразами, и все старались не выдавать своего волнения; но настроение наше было такое, какое должно быть испытывает команда тонущего судна, когда уже все шлюпки ушли в море и осталась только слабая надежда на спасение.. Вся надежда была на генерала. Уговорит ли он английского капитана? Но перегруженный катер, брошенные на набережной вещи, физическое напряжение от быстрого бега, тяжесть собственной поклажи, темнота, ожидание и контраст с тем, что мы только что представляли собою стройную боевую часть, а теперь брошены на произвол судьбы, — все это вместе приводило к какому-то умственному оцепенению, враждебными и унылыми казались каменные плиты набережной, там чернилась поверхность воды — путь нам еще недоступный... И вдруг, как-то сразу выяснилось, что нас на английский катер взять не могут. В ту же минуту судно отчалило от берега. Одновременно вновь пронесся слух, что неподалеку стоит большой русский транспорт с пехотой.
Прошло еще несколько минут. Темное до этого времени небо уже стало озаряться отблесками утренней зари, и тут мы все как один поняли вдруг, что помощи со стороны ожидать нечего. Ясно стало и то, что с наступлением утра настало время каждого из нас спасаться, как кто может. На набережной люди встрепенулись. Я старался не отходить ни на шаг от начальника дивизии, около которого находились полковник Михаил Воинов и поручик Гердер. От нас стали отделяться небольшие группки и пропадать во мраке. Надо было проверить, нет ли возможности попасть еще на русский транспорт. К тому же оставалась еще надежда на то, что на берегу могут попасться нам какие-нибудь оставленные лодки или баржи, которыми мы сможем воспользоваться. И все инстинктивно бросились по дороге на юг.
Пробежав с версту, мы, наконец, при слабом утреннем свете увидали перед собою, в самой глубине залива, очертания большого парохода, стоявшего у берега. Это был транспорт «Николай». Перед нами, на широком берегу шумела многотысячная безоружная толпа, а на самом пароходе, на борту его и на снастях над переполненной до отказа палубой, повисли грозди людей. Толпа состояла из донских и кубанских казаков, которые, очевидно в последнюю минуту, объятые страхом, решились бежать к морю. Толпа оборванных и полуозверевших людей встретила нас враждебно. По нашему адресу раздались недружелюбные возгласы и ропот.
Мало было надежды попасть на перебуженный пароход, вот-вот готовый уйти, но генерал, выхватив револьвер, стал пробиваться через толпу. За ним последовало несколько офицеров, Миша, пор(учик) Гердер и я. Неимоверных усилий стоило нам добраться до судна. Минутами казалось, что мы, сдавленные со всех сторон сплошной людской массой, со сжатыми ребрами и задушенным дыханием, лишимся последних сил и будем затоптаны толпой. А толпа гудела вокруг, сжимая нас все больше и больше.
Наконец, каким-то чудом мы добрались до стоявшего на берегу грузового автомобиля, с которого на пароход был переброшен входной мостик. За бортом судна, возвышавшимся над берегом, в туго сплоченной толпе пассажиров мелькали малиновые фуражки дроздовцев. Догружались их однополчане, еще оставшиеся на берегу, и офицеры Дроздовского полка, стоявшие на грузовике, и не пропускали на пароход никого, кроме своих. Несмотря на все просьбы генерала, ему в категорической форме было заявлено, что нас не пропустят. Когда же после долгих усилий нам все же удалось взобраться на грузовик, то в эту минуту мостик был снят, и, при глухом стоне толпы, оставшейся на берегу, пароход стал отчаливать.
Пропадала последняя реальная надежда! Теперь только чудо могло спасти нас! С разрешения генерала я поспешно отпорол шашкой полковой флажок от пики, опорочил от седла свои вещи и, оставив седло и пику на грузовике, бросился опять сквозь толпу, вслед за нашей группой. Нервы мои, напряженные до крайности, достигли теперь того состояния, когда уже все кажется безразличным, моим действиям мешал какой-то твердый предмет в кармане моей шинели. Я засунул руку в карман и достал из него большой кусок шоколада, подобранный на набережной. И бессознательно, в каком-то умственном отупении, я, пробираясь с вещами сквозь толпу, стал с жадностью откусывать куски шоколада от толстого куба. Когда же я наконец выбрался из толпы, то заметил, что отбился от генерала и его спутников и что они куда-то исчезли.
В этом месте начинался длинный мол, ограничивающей бухту со стороны, противоположной городу. По нему, по направленно к дальнему маяку, бежала уже группа наших офицеров и солдат. На полпути до маяка стояли у мола две порожние баржи. Вместе с несколькими гусарами я вскочил в одну из них, но тотчас же заметил, что она на четверть заполнена водой и что под нашим грузом она настолько осела, что борт ее уже едва не касается поверхности воды. Не в лучшем состоянии оказалась и вторая баржа. Выйти на этих баржах не только в море, но и просто на середину бухты казалось делом безнадежным; и поэтому, сойдя на берег, я побежал дальше к маяку.
Здесь собралось человек тридцать нашей команды. Уже почти совсем рассвело. Впереди, по ту сторону бухты, серели очертания Новороссийска, в который уже, может быть, вступили передовые отряды красных. Местами еще подымался дым недогоревших пожарищ. Правее нас, в глубине бухты, встретившая нас так враждебно многолюдная толпа разместилась на набережной в ожидании своей дальнейшей участи. За нею и за белеющимися зданиями Цементного завода подымались лесистые, дикие горы. За нами же, за невысокой скалой, прилегающей к молу, и налево от нас, — лежало открытое море, на котором виднелись на рейде очертания военных судов, а на горизонте — черные дымки уходящих транспортов.
Этот дальний мол казался пределом наших странствий. Не вплавь же было пускаться в море, подобно брошенной лошади. Тут, однако, выяснилось, что генералу удалось найти у берега брошенную моторную лодку и что он на ней ушел на рейд с тем, чтобы выслать нам помощь. Полку было приказано дожидаться на молу. Но прошло уже много времени, а с рейда не показывалось никакого судна. На минуту наши взоры были привлечены двумя серыми полосками, мелькнувшими в тумане у противоположного берега. Под самым городом стояли еще два миноносца. Как привлечь их внимание на таком расстоянии? Но вскоре снялись и эти миноносцы и ушли в море. Бухта совсем опустела.
Где-то в горах затарахтел пулемет. Толпа у Цементного завода охнула, взметнулась. Может быть, это «зеленые» обстреливали ее с гор? От бухты грянуло два орудийных выстрела. Неужели же и на самом деле не оставалось больше надежды? Большинство офицеров склонялось к тому, чтобы попытаться берегом по горам пробраться до Геленджика и оттуда пройти дальше на Сочи. Другие, считая это предприятие безнадежным, предлагали возвратиться в город и там с честью погибнуть на баррикадах. Как бы там ни было, все говорило за то, что нас ожидает неминуемая смерть. Она простирала к нам свои леденящие руки из дальних очертаний города над свинцовой поверхностью воды, она притаилась в горах среди диких лесов и ущелий... Маленькой казалась наша группка у маяка. Каждый из нас занят был своими мыслями, каждый из нас готовился, должно быть, испытать свою последнюю судьбу. Но чего же ожидали мы? Не чуда ли? Так прошло еще с полчаса.
И вдруг в нашей группе произошло движение. Неожиданно со стороны города показался миноносец. Выйдя на середину бухты, он остановился, и мы увидели, что на его корме развивается Андреевский флаг. Как один поняли мы, что только он может спасти нас. Теперь нам надо было во что бы то ни стало привлечь его внимание.
Не долго думая, один вольноопределяющийся Чугуевского уланского полка, стоявший неподалеку от нашей группы, бросился вдруг с мола в холодную воду и поплыл по направлению к миноносцу. Мы с напряжением стали следить за его движениями. Он плыл ровными взмахами, то исчезая среди волн, то показываясь на их поверхности. Но силы, видимо, изменяли ему, одежда мешала движениям. Казалось, что никогда не доплывет он до миноносца и утонет, окоченев в ледяной воде. Вскоре, однако, его заметили с миноносца. Мы увидели, как с военного судна спустили шлюпку и как затем она подобрала изнемогающего пловца. Тогда мы все выстроились на конце мола и стали махать цветными фуражками, в надеже, что и нас заметят с миноносца. Громкое «ура!» грянуло в наших рядах, когда миноносец вдруг повернул в нашу сторону и сталь подходить к молу. Кто-то прочел на нем надпись «Капитан Сакен».
В рупор нам дали знать, что миноносец возьмет на борт человек восемьдесят, но не больше, и при том только условии, чтобы не подпускали к молу никого из толпы, расположившейся на восточной набережной. По молу к нам уже бежали группки наших гусар, и когда миноносец подошел и причалил к молу, то у перекинутого с него мостика нас собралось уже с полсотни человек. Стоя в карауле, я заметил, что из толпы выделились группы людей, бежавших к молу, по направлению к нам. Я крикнул им, чтобы они остановились, но они продолжали бежать, и я тогда выстрелил в воздух, плохо соображая, что этим могу навлечь на нас внимание всей толпы. По перекинутым доскам люди, один за другим, вступали на миноносец. Не казались ли эти шаткие доски тонкой ниточкой, связывающей нас с жизнью? Удастся ли нам всем пройти по ним до судна?
Но погрузка прошла благополучно. На палубе столпилась вся команда военного судна, и отовсюду нас встречали сочувственные взоры. Когда же я в свою очередь вступил на палубу миноносца, то очутился лицом к лицу с пожилым небольшего роста генералом, приветствовавшим входящих. Я вытянулся во фронт и так же, как и другие, выразил ему свою благодарность за спасение. Но как я тогда далек быль от мысли, что передо мною сам главнокомандующий, генерал Деникин!»{196}
Генерал Деникин сдержал свое слово и действительно в числе последних эвакуировался из Новороссийска. 26 марта он вместе с начальником штаба генералом И.П, Романовским и штабом ВСЮР погрузился на пароход «Цесаревич Георгий». Сюда же разместили штаб Донской армии и Донского атамана с его правительством и аппаратом чиновников. Уже после выхода из акватории порта Деникин с начальником штаба перешли на миноносец «Капитан Сакен». В своих «Очерках русской смуты» он так описывает обстоятельства спасения той самой группы гусар из бригады генерала Чеснакова.
«...Какой-то офицер с северного мола громко звал на помощь, потом бросился в воду и поплыл к миноносцу. Спустили шлюпку и благополучно подняли его. Вдруг замечаем — на пристани выстроилась, подчеркнуто стройно какая-то воинская часть. Глаза людей с надеждой и мольбой устремлены на наш миноносец. Приказываю подойти к берегу. Хлынула толпа...
— Миноносец берет только вооруженные команды...
Погрузили сколько возможно было людей и вышли из бухты»{197}.
Однако, и на этот раз не все гусары были эвакуированы из Новороссийска. В то утро, 27 марта, по пристани металась еще одна их группа в поисках хоть какого-нибудь средства, чтобы покинуть город. Все понимали, что красные могут в любой момент захватить порт. Наконец командиру Мариупольского полка этой бригады удалось добыть у самых ворот порта кем-то брошенный маленький моторный катер. У штурвала его встал бывший кадет Морского училища поручик А.А. Векслер. Подавая тревожные гудки, он направил суденышко к стоящему на рейде эсминцу «Пылкий», на котором находился генерал Кутепов со своим штабом. Ему доложили, что на пристани остались офицеры и солдаты, которые умоляют забрать их. На «Пылком» не было уже ни единого места, и Кутепов попросил командира другого миноносца — «Беспокойный» помочь людям. У него была примерно такая же ситуация, но командир этого корабля, капитан 1-го ранга Лебедев, нашел выход из положения. Он передал часть своих пассажиров на английский дредноут, а сам устремился в порт. К этой акции подключились и французские корабли.
Когда «Беспокойный» стал швартоваться у стенки мола, на склонах гор появились красноармейцы, и он открыл огонь по ним. Французская канонерская лодка «Дюшаффо» тоже подошла к молу и, взяв 190 человек, ушла в Феодосию. «Беспокойный» продолжал прикрывать погрузку на боевые корабли и одновременно сам принимал бегущих к нему со всех сторон людей. В это же время командир миноносца «Капитан Сакен», только что принявший группу гусар с северной стороны мола, обнаружил стоящую у пристани баржу, наполненную несколькими сотнями казаков, которые тоже подавали сигналы о помощи. Он успел взять баржу на буксир и вывел ее в море на безопасное расстояние. Командир подводной лодки «Утка» старший лейтенант Н.А. Монастырцев тоже направил лодку в порт и из своих двух 75 мм. орудий стал вести огонь по красной батарее, которая начала обстрел порта.
В эти же часы произошел случай, когда французы чуть не потеряли свой корабль с генералом Мантеном на борту. Их эскадренный миноносец тоже вошел в порт, заполнил свою палубу людьми, но отойти от мола не смог, случилась поломка машины, и он потерял задний ход. Со стороны вокзала тоже показались красные части и открыли по кораблю ружейно-пулеметный огонь, а потом стала стрелять и их батарея. Эту картину увидел капитан «Пылкого» В.А. Григорков и, имея на борту 300 спасенных им людей, вернулся в порт, прикрыл своим бортом французский корабль, а затем открыл огонь по красным. Его артиллеристам пришлось выпустить около ста 102 мм. снарядов и они выиграли артиллерийскую дуэль с батареей противника. В это время команда русского эсминца взяла французский корабль на буксир и его вывела в море. Впоследствии французское правительство наградило командира «Пылкого» В.А. Григоркова орденом Почетного легиона. Старший артиллерист «Пылкого» лейтенант И.Н. Брюховецкий и руководивший под огнем противника заводкой буксира боцман-кондуктор И. Крупин тоже получили французские награды. Брюховецкий — орден Почетного легиона, а Крупин — медаль. Таким образом, эвакуация войск в Новороссийском порту продолжалась еще и утром 27 марта, и за короткое время было снято с пристани еще более тысячи человек.
Все корабли с войсками и беженцами благополучно достигли мест предназначения — портов Крыма, Греции, Болгарии и Турции, за исключением парохода «Колхида». Он направлялся в Болгарию, в порт Варна, имея на борту семьи военнослужащих ВСЮР, в основном женщин и детей. Однако в штормовую погоду, в трех часах хода от Варны пароход наскочил на корпус какого-то затонувшего корабля и получил пробоину ниже ватерлинии. Попытки экипажа справиться с ситуацией своими силами не удалась, и капитаном судна был дан сигнал «SOS». Корабль еще держался на плаву, когда к нему подошли на помощь два русских парохода: «Россия» и «Колыма», в сопровождении миноносца. Находившиеся среди пассажиров жена и дети бывшего начальника штаба Добровольческой армии генерала П.Н. Шатилова о самых драматических моментах этого кораблекрушения вспоминают: «... между тем ветер усилился, поднялась буря, пробоина на «Колхиде» увеличивалась, и она стала наполняться водой. Раздалась команда, зовущая всех наверх, было приказано спустить все шлюпки, и началась эвакуация «Колхиды», которая происходила в самых драматических условиях и притом ночью. Буря бушевала, огромные волны то высоко поднимали подошедшие шлюпки, то их низко опускали, и по трапу невозможно было в них попасть. Тогда матросы стали всех нас бросать сверху в шлюпки. Подъем на борт кораблей-спасателей был не менее сложным и опасным, и я вышла на палубу «России» не только без сил, но и совершенно разбитая морально и физически»{198}.
Роль англичан во время всех событий Гражданской войны на Юге России требует отдельного исследования и описания. Что же касается их участия в спасении Вооруженных Сил Юга России, то следует подчеркнуть, что на уровне командования их флота в этом регионе и руководителя миссии при ставке Деникина они пытались как-то контролировать ситуацию и по возможности влиять на нее. Накануне эвакуации в Новороссийск из Константинополя прибыл британский главнокомандующий на Востоке генерал Мильн с эскадрой адмирала Сеймура. В самом Новороссийске практически безвыездно находился глава английской миссии при Ставке Деникина генерал Хольман. Они представили для эвакуации тех, кто стремился покинуть Россию, свой самый большой транспортный корабль «Ганновер» и несколько боевых кораблей. Но при этом предъявили условие, что вывозить будут только вдов, детей и раненых. Вместе с итальянским пароходом «Барон Бек» они эвакуировали, в общей сложности, около 6 000 человек.
Английских войск в Новороссийске было не больше батальона, но там, где он дислоцировался, на территории цементного завода, было самое спокойное место в городе, как во время эвакуации, так и до него. Эта территория была обнесена колючей проволокой, под их охраной здесь стояли бронепоезда Деникина и Донского атамана генерала Богаевского. Наблюдая за всем, что творилось в городе накануне эвакуации войск и во время нее, они недоумевали, почему город, неприступность которого обеспечена самой природой, при наличии такого количества боевых частей нельзя было удерживать такое количество дней, которое потребовалось бы для нормальной эвакуации и войск, и беженцев.
Плотность войск здесь была такова, что на дивизию пришлось бы не больше одного километра линии фронта. На двух километрах его можно было расставить по восьмибатарейной артиллерийской бригаде, а ведь были еще броневики, бронепоезда и артиллерия боевых кораблей Черноморского флота. И вот теперь англичане должны были видеть, как белые оставляли противнику десятки тысяч кавалерийских строевых коней, которых приходилось собирать почти два года по всему Югу России. В качестве трофея красным оставались тысячи тонн военного снаряжения, боеприпасов и продовольствия, сотни тысяч единиц стрелкового оружия и множество артиллерийских орудий, танков и самолетов. В отличие от французов, английское руководство, после всех этих событий, твердо взяло курс на свертывание своих отношений с вождями белого Юга и оказание им материально-технической помощи.