2

Заведётся блоха, свету не взвидишь. Настырная, юркая, мерзкая тварь куснёт, перескочит, затаится, а как забудешь о ней — снова ужалит. Таким оказался Лаул.

Пробовал Юри по справедливости с ним рассудить, к совести призвать. Лаул обнаглел до того, что затребовал пай с выручки — за молчание. От такого нахальства прямодушный Юри даже потерялся сперва. Пришлось побить, что ещё больше обозлило паскудника.

Повадился за Юри подглядывать. Угадал, высмотрел, когда Юри в Швецию отчалил, и поскакал в Аренсбург к таможенному поручику Абнеру с доносом. Свой долг Абнер исполнял ревностно, как пёс. Обложил берег парными постами солдат, навстречу две шнявы в море выпустил. Сам же с подзорной трубой устроился на самом высоком месте острова у Панка, где берег футов на сто над морем поднимается.

Фабиан с Аго поняли, что отца надо выручать. А как? Строили разные планы, в конце концов придумали один, правда, рискованный. Фабиан выйдет на кимре, постарается встретиться с Юри раньше, чем его словят церберские шнявы. Аго же станет следить за передвижением постов, в случае опасности зажжёт фонарь и спрячет его в каменистой нише у мызы Кихельконне. Тогда Юри повернёт на Муху к своему родственнику, там разгрузится и займётся рыбной ловлей, что не воспрещалось.

Фабиан хорошо понимал всю шаткость плана — найти пойему Юри в Балтике всё равно, что схватить салаку в воде голой рукой. Но положился на случай. И надо же так счастливо сложиться обстоятельствам, что и бури не случилось, и ветер сопутствовал, и Юри задержался у шведов. Фабиан пересёк море, отыскал место, где в прошлый раз швартовались, предупредил об облаве.

Юри сделал, как советовал Фабиан. К Эзелю они пристали в разное время и в разных местах. Солдаты обыскали пойему от клотика до кормы, ничего не нашли, кроме толики рыбы. Обозлённый поручик Абнер всыпал доносчику полсотни плетей.

В другой раз уже сам Юри узрел провокацию по едва заметному гоношению в месте, удобном для стоянки. Он увёл пойему в камыши, неделю там бедствовал, комаров кормил, изголодался, соль промочил — из бочек и пригоршни не наскрёб, а всё же дождался, когда у таможенников терпение лопнуло, снялись они с постов. Вконец озверевший Абнер приказал выдрать Лаула до беспамятства и убрался восвояси.

А осенью Фабиан с Аго свою казнь мерзавцу устроили, по-мальчишески жестокую. Днём высмотрели в огороде большую тыкву, выпотрошили мякоть и семена, вырезали в кожуре глазницы, треугольную дыру вместо носа, зубы, как у черепа, внутрь поставили толстую свечу. К притолоке над дверью избы Лаула привалили бревно. Среди ночи в окошко ему постучали.

— Кто там? — отдёрнул занавеску Лаул спросонья, схватил дубину, лягнул ногой по двери — и тут бревно его по горбу торкнуло.

Неделю пакостник в постели отлёживался, ещё с месяц ходил кособоко, но быстро. Видать, остерегаться стал и поручика Абнера, и Юри Рангопля, и его сорванцов.

Вскоре подмораживать стало, затянуло бухточки льдом, пойему и кимбу вытащили на взгорок до весны. Приехал дядя Фердинанд, чтобы отвезти племянника в школу в Аренсбург. Эме от горя убивалась, точно навсегда расставалась. Юри впервые, как отец когда-то, погладил головку и оттолкнул, как от себя оторвал, Аго ноги овчиной укрыл, хотел уберечь от мороза. Вёрст пятьдесят до города было, гони не гони, за день не доехать. Потрусили лошадёнки, стряхивая иней и наледь, понесли санки в неведомую мальчику даль мимо песчаных накатов, каменистых пустошей белых лесов и перелесков.

Сколько их, дорог этих, доведётся пройти Фабиану?! И летних, и зимних, дневных и ночных, в дожди и метели, средь воды и полей... Если соединить их, вытянуть в линию — до луны бы хватило. Одни позабудутоя, другие вовсе сотрутся в памяти, а вот первая будет помниться до глубокой старости.

От лошадей несло сладким потом, домашним теплом, сыромятной упряжью, уверенной устойчивостью. Санки плавно раскачивались на ухабах, из-под копыт летели колючие льдинки, морозец приятно дубил щёки. Тренькал колокольчик на дуге коренника, с Руси перенятый, чтоб встречных предупредить для разъезда и волков отпугивать. Только разве наглеца-дуролома он остановит? Или отгонит голодную стаю? Скорее для души колокольчик годился, нехитрой песенкой согревал, щебетал себе помаленьку. А для зверя или удальца дорожного у дяди Фердинанда по бокам два кавалерийских штуцера лежало, да в ногах топорик торчал — с длинной рукоятью, лезвием с одной стороны и обушком с другой. Руби хоть насмерть, коль супротивник окажется опасный, хоть тупьём глуши — до опамятства.

Дядя шуток не любил. Исполнял он должность подинтенданта при главной крепости, имел чин не шибко великий — прапорщика, зато весьма важный — отвечал за сохранность пороховых магазинов.

Под нагольным тулупом Фабиан обогрелся, сморил его сон, а очнулся, когда лошадей на корчме распрягали. Дяде с племянником комнату наверху отвели. Прохладно было там очень, потому клопы не донимали — сами мёрзли, скучивались в людской, где печь грела, ночевали холопы и домочадцы, расселившись по лавкам и впритык на полу. Корчмарь самовар приволок и жаровню с калёными углями, а харчевались тем, что Эме натолкала, — холодной копчёной свининой, пирогами с ливером, сладкой селёдкой, медовыми сдобами.

Утром чуть свет запрягли лошадей и поехали дорогой прибрежной — слева суша снежная, справа море с горбами торосов, чёрными полыньями, где вода не поддавалась морозу.

Молчал Фердинанд, изредка высмаркивая льдинки из усов. Помалкивал и Фабиан. Окружённый людьми малоговорливыми, он замкнулся в себе, слов не тратил, наружу чувств не выказывал, отвечал, если спрашивали, но как можно короче и точней, прежде ответ сложив в голове, отбросив лишнее. Вопросов тоже не задавал, хоть иной раз одолевало любопытство. Не рассказывают, значит, так нужно. А ты делай, что надо делать. Бывало, Юри прислонит ладонь к печи — холодная. Фабиан шубейку на плечи и бегом за дровами, тут же лучину справит и огниво поднесёт. Или Эме заглянет в кадушку — там воды на донышке. Ведра в руки, коромысло на плечо, и к обложенному каменьями родничку. Аго не то что ленивый был, но менее проворный. Ему оплеух доставалось поболе.

Тоскливо стало без Рангоплей. Заплакать хотелось. Но и плакать Фабиан не умел. Что они поделывают сейчас? Как что? Юри у окошка сеть ладит для подлёдного лова. Аго табак в ступе рубит. Эме у печи ухватами правит. Свинья опоросилась — хлев утепляй, корова телку принесла, другая на подходе, бычки ревут, каждому пойло дай, куры в запечье клокчут — зёрнышко просят. На жаровне сало скворчит — на стол подавай. Кружись, хозяйка, крутись — поворачивайся с утренней зорьки до ноченьки поздней, на весь век заведённая, праздничком одарённая редким, что вздохнуть не успеешь, — и снова вкручивайся в долю женскую, робкую, невидимую глазу, надсадную.

А ещё шевельнулась в головке мальчишеской тихая лебёдушка Айра, что досталась горластой стряпухе Сельме и подлому Лаулу. Потеряет она красу раньше времени, постареет, сгорбится и ничего не увидит светлого. Почто он поздно родился? Самого ещё мыкают, как хотят, а вырос бы, в силу вошёл, сумел бы обогреть и защитить. Там, в теле крохотном, зажглась любовь первая — непонятная и тревожно-сладкая.

Дорога полукругом пошла, засинел справа остров Абрука, а слева из вечерней сини выявился сумрачной громадой Штурвольт — одна из главных башен Аренсбургской крепости. Инвалид в долгополой шубе издали приметил санки интенданта, завозился с цепью, выдернул шкворень из ржавой петли, поднял шлагбаум и замер столбиком, вытянул шею, выпятил грудь, выказывая усердие.

Спесиво отмахнулся от старика Фердинанд, повернул в ещё одну арку трёхметровой толщины и в торец здания упёрся. Оно стояло как бы отдельно от прочих, но соединялось единым сводчатым проходом и узкой лестницей.

Из низкого чрева двери, точно из норы мыши, выскочили старшие братья Герман и Александр, да Конрад — балбес Фердинандов, вытряхнули из тулупа, затащили с пожитками в так называемую «детскую» — подвальную комнату, бывший ротный клозет. Вмиг растащили домашнюю снедь по своим топчанам, попрятав под соломенными тюфяками. Фабиану отвели лавку у оконца, похожего на бойницу, с потрескавшимися стёклами. Ночью из окна дуло, не спасал и тулупчик, за который уцепился Фабиан в последнюю минуту, как утопающий за доску, предчувствуя, что без него совсем пропадёт.

Недоросли-братья, родные и двоюродный, имели вид болезненный, землистый, то ли от нехватки свежего воздуха, то ли от голодухи — и Фабиан решил жить сам по себе. Перво-наперво, проснувшись утром, к ужасу наблюдавших, он нырнул в снег, покувыркался в сугробе и растёрся до красноты Эминой шалью, последним подарком кормилицы. Потом выгреб золу из печи, прочистил дымоход, поколол сухие сосновые полешки для растопки, а сверху сырые положил, огонь поурчал-поурчал да и занялся жарким пламенем. Вытряхнул из матраса и наволочки подернутую гнилью труху, в конюшне набил свежей соломой, трещины в стёклах замазал варом и ветошью проконопатил между рамами. Потеплело в «детской», повеяло жильём.

Разнежившийся Конрад потребовал и ему справить такую же постель. В тот момент Фабиан в печке кочегарил. Услышав приказание, прикрыл дверную чугунину, вынул багровую кочергу’, увалисто приблизился к кузену, на семь годков старшему, и спросил незлобливо, но с угрозой нешуточной:

   — А сего испробовать не изволите?

И свои кровные притихли, и Конрад язык проглотил. Поняли: на малом не прокатишься.

За чаем с армейским сухарём, чесноком натёртым, Конрад хотел было батюшке про дерзость заикнуться, но Фердинанд гимнастические экзерциции со второго этажа видел и брезгливо произнёс:

   — Цыц!

В школе, куда явился Фабиан с письмом его превосходительству от его благородия, учинили дотошный экзамен по словесности, Закону Божьему, арифметике, чистописанию, нашли домашние занятия вполне удовлетворительными и определили прямо в выпускной четвёртый — все Беллинсгаузены очутились в одном классе. Но это ещё не значило, что класс, как нынче, за год проходят. Курс мог растягиваться на два и три года, смотря кому как повезёт — кто учителю поглянется, кого инспектор невзлюбит, а у кого родители рылом не вышли. Городок-то, крепостью окрещённый, был маленький, до исподнего каждого выворачивали, все грехи родителей на ребятишках отщёлкивались, бывало и наоборот, но реже. Учеников не хватало, одно и то же событие толковалось по-разному, кому как из учителей хотелось. Говорили по-немецки. Да и где было учиться русскому, если в школах и гимназиях всей Прибалтики даже русскую грамматику зубрили по немецкому пособию? Французский язык употребляли мало, хотя книжку французскую в лавке купить можно было, а русскую приходилось выписывать из Петербурга.

Зато все, кому приходилось выезжать за границу, называли себя русскими, даже кичились таким званием, драпируясь в это слово, как в римскую тогу.

Охочий летом до моря, зимой Фабиан увлёкся историей, в своё время Екатерина-матушка учреждала в России губернское правление и приказала искать в каждой местности примечательности, чтоб других поразить, оное записывать, издавать, увековечивать. Поощряла, нынешним языком говоря, краеведение. Находились энтузиасты, иные пылкие безудержно. В Аренсбурге таковым оказался комендантский писарь Эмборг из гетенбергских студентов. К нему и прибился Фабиан для составления общего плана и описи оставшихся реликвий.

В свободное время они занимались раскопками, поиском потаённых ходов, разбором древних списков и книг. Мало-помалу собиралась история крепости, не менее занимательная, чем, скажем, история ревельская или рижская.

От Эмборга Фабиан узнал, что строительством руководил магистр Аренсберг — глава Ливонского ордена, позднее в замке жили все церковные владыки. Шведы, завладевшие Эзелем, как и другими островами Моозундского архипелага в середине XVII века, обнесли его стеной, снабдили артиллерией. Они хозяйничали здесь более полусотни лет. Непрерывные войны Швеции с Данией привели в беспорядок финансы. Сильнее всех разорила казну королева Христина. Она так щедро жаловала государственные имения дворянам, что после отречения её от престола из-за «спора сословий» почти все земли как в самой Швеции, так равно в Лифляндии, Эстляндии и на Эзеле оказались в частных руках. По воцарении Карла XI сейм 1688 года вынужден был все розданные имения отобрать обратно в казну. Меру эту при её исполнении стали применять не только к имениям, пожалованным шведскими королями, но и таким, которые достались дворянству от прежних владетелей. Отбирание земель в казну, известное под названием «редукции», привело к упадку благосостояния всей Прибалтики, в том числе и острова. Несмотря на то, что число государственных имений удвоилось на Эзеле, Карл XI вконец разорил одно из лучших своих владений. По прошествии двадцати лет четыре пятых обработанной и плодородной земли острова превратились в пустыню.

С началом Северной войны Швеции с Россией к бедствиям «редукции» прибавились стеснительные налоги на содержание войск, укрепление Аренсбурга. К довершению постигшего несчастья мор и голод 1708—1711 годов опустошил Эзель до крайности. Военные сборы не вносились добровольно, а брались силою. К шведам стали относиться как к захватчикам.

Разгромив Карла XII под Полтавой, Пётр послал в Прибалтику сорокатысячный корпус Шереметева. В октябре 1709 года генерал-фельдмаршал обложил столицу Лифляндии Ригу и держал её в осаде девять месяцев. После капитуляции Риги в конце июля 1710 года дивизия генерала Боура овладела Ревелем. Аренсбург вообще сдался без боя. Укрепления вокруг замка Боур приказал взорвать. Однако после заключения Ништадтского мира[3] их пришлось восстанавливать. В замке расположились квартиры для офицеров, казармы, гауптвахта и пороховые магазины под опекой дяди Фабиана — Фердинанда Беллинсгаузена. Крепость оставалась крайним западным оплотом России в Балтийском море до 1836 года, когда воздвигли укрепления на Аландских островах.

В августе 1787 года открылась новая кампания против Турции. Началась она с конфуза. В шторм к турецким берегам шла эскадра. Сперва думали, ветер скоро кончится, а он всё крепчал и крепчал, дошёл до ураганной силы. Корабли получили тяжёлые повреждения. «Мария-Магдалена» потеряла руль, пришлось рубить мачты, чтобы не опрокинуться. Течением снесло судно к Босфору, где его пленили турки.

На Балтийском флоте стали готовить эскадру для отправки в Средиземное море. Трудность формирования состояла в том, что часть кораблей пребывала в Кронштадте, другая — в Ревеле. Стопушечные линейные находились в Копенгагене в ожидании подхода других судов, чтобы следовать вместе, «дабы взять турок в два огня».

В прошлую кампанию против турок в 1768—1774 годах Екатерина II отправила на бой такую же армаду. Её повёл честный, скромный и добросовестный служака Григорий Андреевич Спиридов. Но с первых же дней дело не заладилось. Большие и малые недостатки в устройстве русского флота обернулись прискорбной бедой. Не только мелководье, плохие карты, штормы стали тому причиной. Тыловыми службами экспедиция была подготовлена из рук вон плохо.

Несмотря на то, что ещё Пётр I наказывал провизию держать в бочонках и льняных мешках, её продолжали доставлять в рогожах, гниющих от волглости и портящих продукт. Солонину везли в больших бочках. Оставаясь продолжительное время откупоренной, она заражала воздух. Пресная вода в деревянных баках портилась ещё скорее, приобретала отвратительный вкус и запах тухлых яиц.

Для нагрузки трюма употреблялся не чугунный, а каменный или песчаный балласт, в котором собирался и гнил сор, сметаемый нерадивыми служителями в трюм и способствующий размножению крыс и насекомых.

Если к этому прибавить, что при неимении судовых лазаретов больные до перевода на госпитальное судно не изолировались от здоровых и что вообще на судах не существовало нормальной вентиляции и глухие углы нижних отсеков избавляли ленивых от путешествия к гальюнам на верхнюю палубу, то высокая смертность и болезни становились легкообъяснимыми.

Отправляясь на таких кораблях в небывалое, первое для России плавание, Спиридов уже по прибытии в Англию упал духом. Гневные разносы ему довелось выслушивать не только от главнокомандующего графа Алексея Орлова, но и от самой Екатерины: «Когда вы в пути съедите всю провизию, тогда вся ваша экспедиция обратится в стыд и бесславие ваше и моё... Прошу вас для самого Бога, соберите силы душевные и не допускайте до посрамления перед целым светом. Вся Европа на вас и вашу экспедицию смотрит».

В ту кампанию Спиридов и его корабли всё же соединились с русской эскадрой, уже действовавшей в Средиземном море, ещё до войны прошедшей из Чёрного моря через турецкие проливы, и задали противнику жару. На корабле «Евстафий» Григорий Андреевич оказался в самом пекле. Против него выступили сразу три линейных корабля. «Евстафий» отважно ринулся на неприятельский флагман. Адмирал приказал музыкантам «играть до последнего» и с обнажённой шпагой бросился на абордаж. Турецкий элефант запылал, «Евстафий» также получил повреждения, рухнул грот, искры засыпались в крюйс-камеру, в пороховые погреба. Спиридов подхватил младшего брата командующего Фёдора Орлова и спрыгнул в спасательную шлюпку перед самым взрывом. Командир же «Евстафия» Иван Круз взлетел в воздух, «аки ангел», но благополучно приводнился, снял его с обломка реи подвернувшийся ботик.

Турецкий флот укрылся в Чесменской бухте. Ночью туда прорвался отряд Самуила Карловича Грейга, напустил на турок горячие брандеры — отслужившие свой срок баржи и малые суда, начиненные горючими веществами: смолой, варом, жиром, сухими деревами. Огонь быстро распространился по всей неприятельской линии, начались взрывы, поднялся великий переполох.

Один из командиров брандеров — лейтенант Дмитрий Ильин, — запалив затравку, сцепился с самым большим кораблём, впившись как клещ в собачий хвост. Спрыгнув в шлюпку, он всё ещё оглядывался, высматривая, как огонь пожирает сухой бок корабля, такелаж и паруса. Ярко светила луна, взбешённые турки палили вслед из ружей, пушек картечью и ядрами, а он лишь скалил зубы: знай, мол, наших! Известный впоследствии морской историк напишет об этом случае, что «сей подвиг требовал отчаянной храбрости, соединённой с полным вниманием ко всем подробностям исполненного им дела».