Зиновьев и Сталин

На смерть Михаила Васильевича Фрунзе откликнулись практически все политики.

Его предшественник на посту председателя Реввоенсовета Лев Троцкий, отдыхавший в Кисловодске, прислал высокопарную телеграмму в ЦК:

«Потрясен до глубины души вестью о кончине героического борца революции, беззаветного солдата партии, бессмертного военачальника Красной Армии Михаила Васильевича Фрунзе. Какая жестокая брешь в первой шеренге партии!»

По настоянию Троцкого в Кисловодске 2 ноября устроили траурное заседание, чтобы Лев Давидович имел возможность высказаться:

— Около трех часов пополудни я получил из Москвы от товарища Сталина телеграмму, которая заключала короткий, но страшный текст: «Фрунзе скончался сегодня от паралича сердца»… Завтра революционная пролетарская Москва будет хоронить почившего борца на Красной площади. Первое чувство было — туда, в Москву, где протекала работа Михаила Васильевича за последний период, чтобы отдать ему последнюю дань, в рядах его ближайших соратников и друзей. Но в субботу и в воскресенье поезда в Москву не было, а тот, что ушел сегодня, придет в Москву слишком поздно…

Произносившему эту речь Троцкому, верно, не приходила в голову мысль, что он почему-то регулярно опаздывает на похороны, имеющие большое политическое значение.

Но в ту минуту Лев Давидович был увлечен собственным анализом личности Фрунзе.

— Две черты одинаково характеризовали этого полководца, — говорил бывший председатель Реввоенсовета. — Прежде всего личная храбрость, которая необходима каждому воину, все равно, рядовой ли это солдат или такой, который ведет в бой полки, отряды и армии. Личная храбрость отличала Михаила Васильевича как революционера и как солдата с головы до ног. Он не знал, что значит смятение души перед лицом врага и опасности… Но полководцу личной храбрости мало. Ему нужно мужество решения. Перед лицом врага, когда от решения зависит столь многое, естественны сомнения: каким путем ударить? какой способ избрать? как сгруппировать силы? наступать сегодня или выждать? наступать ли вообще или отступать? Есть ведь десятки возможных решений, и между этими решениями колеблется мысль, отягощенная ответственностью.

Фрунзе умел спокойно и трезво обдумать, выслушать и взвесить. Взвесив — твердо выбрать. А выбрав — довести до конца. У него было мужество решимости, без которого нет военачальника, нет полководца. И он непосредственно обеспечил нашей стране блестящую победу над Врангелем. Имя Фрунзе, наряду с другим именем — Перекоп, навсегда останется в памяти людской как прекрасная революционная легенда, в основе которой лежит живой исторический факт…

Гроб с телом Фрунзе установили в Колонном зале Дома союзов. Прощание шло два дня. 3 ноября 1925 года, во вторник, его похоронили у Кремлевской стены.

Выступали глава правительства Рыков, председатель Коминтерна Зиновьев, секретарь ЦК Сталин.

Сталин говорил:

— Этот год был проклятым для нас годом. Он вырывает из наших рядов одного работника за другим. К сожалению, следует сказать, что не так легко и просто подымать молодых товарищей на смену старым революционным бойцам. Центральный Комитет поручил мне выразить перед раскрытым гробом товарища Фрунзе скорбь всей партии…

И после смерти фигуру председателя Реввоенсовета продолжали использовать в политических интригах.

Профессор Греков дал интервью нескольким газетам, в том числе «Известиям» и «Труду», рассказав журналистам:

«К больному после операции никого не допускали, но, когда тов. Фрунзе сообщили, что ему прислал записку тов. Сталин, он попросил записку прочесть и радостно улыбнулся».

Записка сохранилась:

«Дружок!

Был сегодня в 5 ч. вечера у т. Розанова (я и Микоян). Хотели к тебе зайти, — не пустил, язва. Мы вынуждены были покориться силе. Не скучай, голубчик мой. Привет. Мы еще придем, мы еще придем…

Коба».

Зиновьев тоже попытался в последний раз использовать авторитет покойного Фрунзе. 6 ноября 1925 года «Ленинградская правда» поместила воспоминания медсестры, которая утверждала, что в последний день в больнице Фрунзе читал труды председателя Коминтерна и сказал врачу:

«Сейчас дочитаю книгу «Ленинизм» тов. Зиновьева, которая, по моему мнению, является одним из лучших его произведений. Советую вам обязательно прочесть…»

Трудно представить, что Фрунзе на больничной койке подвергал себя дополнительным испытаниям — Зиновьев писал на редкость скучно, многословно и нудно.

«Госиздат, — вспоминал Федор Раскольников, — выпускал собрание сочинений Зиновьева в зеленых обложках. Книги расходились плохо. По этому поводу в Москве рассказывали следующий анекдот.

Приходит в книжный магазин покупатель и просит продать ему последний том Полного собрания сочинений Ленина. К своему удивлению, покупатель видит, что приказчик заворачивает ему несколько томов сочинений Зиновьева.

— Вы меня не поняли. Я просил дать мне сочинения Ленина, а не Зиновьева.

— Я знаю, — с вежливой улыбкой ответил приказчик книжного магазина, — но каждому покупателю сочинений Ленина мы бесплатно выдаем все вышедшие тома сочинений Зиновьева. Иначе их никто не покупает».

После смерти Фрунзе новым председателем Реввоенсовета и наркомом по военным и морским делам Сталин поставил безусловно преданного ему Климента Ефремовича Ворошилова.

Но его первым заместителем пришлось поставить все же зиновьевского человека — Михаила Михайловича Лашевича.

Лашевич рядовым прошел Первую мировую войну, был дважды ранен. В 1917 году, как депутат Петроградского Совета и член Петроградского комитета партии, сыграл большую роль в переходе войск столичного гарнизона на сторону большевиков. 25 октября его отряд захватил телеграф, Государственный банк, казначейство и почту.

«Лашевич, приземистый, квадратный, с мясистым, прорезанным складками лицом, признавал лишь силовые решения проблем, — писал о нем Виктор Серж. — После революции Лашевич наводил порядок в Петрограде. «Спекуляция? Дам приказ разрушить крытые рынки и разогнать толкучки! И все дела». Так он и поступил. Стало еще хуже».

В Гражданскую войну Лашевич был членом Реввоенсовета Восточного и Южного фронтов, командовал 3-й и 7-й армиями. После войны получил под командование войска Сибирского военного округа. В 1925 году его избрали кандидатом в члены ЦК. Но в Реввоенсовете СССР он проработал недолго, потому что не захотел отречься от своего лидера — Григория Зиновьева.

На первом после смерти Ленина съезде партии Зиновьев выступил с политическим отчетом ЦК. Более того, он настоял на том, чтобы следующий съезд прошел не в Москве, а в Ленинграде. Это бы означало, что если столица и не переносится в Ленинград, то, как минимум, оба города обретают равный статус. И соответственно, хозяин Ленинграда Зиновьев получает в стране дополнительный вес.

Но Григорий Евсеевич недолго наслаждался властью.

Как только с его помощью Сталин расставил на ключевых постах своих людей, он уже через несколько месяцев после смерти Ленина обвинил Зиновьева в крупных ошибках и отменил решение провести съезд в Ленинграде.

Полтора года по указанию Сталина партийный аппарат сокрушал авторитет ближайшего ленинского соратника. Только Ленинград, где все должности занимали люди Зиновьева, встал в оппозицию Сталину. Лишь немногие ленинградские партийные работники выступили против своего вождя.

Весной 1926 года Сталин лишил Зиновьева власти над Ленинградом и в нарушение устава партии распустил ленинградские партийные органы, состоявшие из зиновьевских чиновников. Из Москвы приехали бригады «чистильщиков», которые провели невиданную зачистку города. Зиновьев остался членом политбюро и председателем Исполкома Коминтерна, но опоры в аппарате уже не имел.

Одновременно лишился своих постов и соратник Зиновьева Лев Борисович Каменев, который был не только председателем Моссовета, но и заместителем главы правительства и в отсутствие Ленина заменял его на посту председателя Совнаркома. Каменев — в отличие от Зиновьева — был человеком без личных амбиций и очень надежным работником, за что его и ценил Ленин. Но Лев Борисович попал под влияние Зиновьева, поэтому Сталин и с ним расправился.

Некоторое число работников ленинградского и московского партаппарата сохранило верность своим недавним вождям.

6 июня 1926 года, в воскресенье, в одном дачном местечке по Савеловской железной дороге собралось несколько десятков коммунистов из Краснопресненского района столицы. В основном это были бывшие работники райкома, которых убрали с партийной работы за участие в оппозиции. С докладом о положении в партии выступил Лашевич.

Разумеется, о собрании было сообщено в руководящие партийные органы, которые квалифицировали эту встречу как подпольное и фракционное собрание — то есть наказуемое деяние.

Президиум Центральной контрольной комиссии объявил Лашевичу строгий выговор с предупреждением, рекомендовал снять его с поста заместителя председателя Реввоенсовета и лишить права в течение двух лет занимать ответственные посты.

Выступление Лашевича стало для Сталина долгожданным поводом для того, чтобы убрать Зиновьева с поста председателя Исполкома Коминтерна и вывести из политбюро.

Отдыхавший на юге Сталин 25 июня написал Молотову и другим членам политбюро:

«Я долго думал над вопросом о «деле Лашевича», колебался, связывал его с вопросом об оппозиционных группах вообще, несколько раз приходил к различным мнениям и, наконец, утвердился в следующем.

1) До появления группы Зиновьева оппозиционные течения (Троцкий, Рабочая оппозиция и др.) вели себя более или менее лояльно, более или менее терпимо;

2) С появлением группы Зиновьева оппозиционные течения стали наглеть, ломать рамки лояльности;

3) Группа Зиновьева стала вдохновителем всего раскольничьего в оппозиционных течениях, фактическим лидером раскольничьих течений в партии;

4) Такая роль выпала на долю группы Зиновьева потому, что: а) она лучше знакома с нашими приемами, чем любая другая группа, б) она вообще сильнее других групп, ибо имеет в своих руках Исполком Коминтерна, представляющий собой серьезную силу, в) она ведет себя, ввиду этого, наглее всякой другой группы, давая образцы «смелости» и «решительности» другим течениям;

5) Поэтому группа Зиновьева является сейчас наиболее вредной, и удар должен быть нанесен на пленуме именно по этой группе;

6) Не только Лашевича нужно вывести из ЦК, но и Зиновьева нужно вывести из политбюро с предупреждением вывода его из ЦК…»

Сталин предупредил соратников, что все нужно сделать очень тонко, не давать возможности Зиновьеву и Троцкому объединиться: «лучше бить их по частям».

Вопрос о поведении Зиновьева возник в повестке июльского (1926 года) объединенного пленума ЦК и ЦКК неожиданно и закончился полной победой Сталина: Зиновьева вывели из политбюро, Лашевича из кандидатов в члены ЦК.

Лашевича убрали не только из военного ведомства, но и вообще из Москвы — отправили в 1926 году заместителем председателя правления Китайско-Восточной железной дороги. Михаил Михайлович держался мужественно и уверенно. Заграничная жизнь ему нисколько не понравилась, и этим он сильно отличался от сталинских воспитанников, которые будут всеми правдами и неправдами рваться за рубеж.

4 января 1927 года Лашевич писал из Харбина Серго Орджоникидзе, председателю Центральной контрольной комиссии партии, с просьбой увеличить зарплату:

«Президиумом ЦКК в прошлом году был принято постановление, согласно которому нам установлен размер заработной платы в 320 рублей и на расходы, связанные с представительством, 180 рублей в месяц. Когда мне сообщили постановление, я заявил: в таком случае никаких приемов, банкетов и пр. и пр. Против этого высказались абсолютно все товарищи, и мы сошлись на одном: постепенно уменьшить количество и пышность всяких приемов и банкетов, не оскорбляя самолюбие китайцев. Но что ты поделаешь, ежели всякий прием у них связан с шампанским.

Я приехал в восемь часов утра, и на вокзале официальная встреча началась с шампанского, то же самое, когда я наносил визиты всем китайским чиновникам. И у меня при визитах всегда шампанское. Что же, кто-нибудь поверит, что мы любители этого пойла? Всем известно, что я предпочитаю водку: и дешевле, и пользительнее. Да и пью я мало — болен…

Что же получается, мало, что меня загнали в это болото — Харбин, лишили всякой общественности, не говоря уже о большем, и поставили в положение, худшее значительно, нежели в Москве. В Москве мы с женой получали вместе 400–450 рублей. Теперь я получаю 320 рублей, а ей работать нельзя…

А как я должен жить? Разве же я когда-нибудь так одевался? Визитки, фрак, смокинг, крахмальные рубахи, лакированные туфли и прочая пакость. Отказаться от этого нельзя, можно нарваться на скандал. А в Москве я щеголял в гимнастерке и шинели. В Москве я жил в Кремле, пользовался бесплатной медицинской помощью и лекарствами, а здесь за все плати. У меня квартира в десять комнат, три китайских прислуги. Мне, что ли, это нужно? Да ведь за это меня надо наградить орденом, за страдания, которые испытываю, попав в эту ужасную обстановку…

У меня привычки скромные, я не избалован и еще недостаточно испорчен по части мотовства и излишеств. Я выпивал и выпиваю. Но все знают, что я не любитель кабаков, а люблю выпить со своими ребятами дома. И если приходится общаться со всякой сволочью, так ведь это же подвиг. А если бы ты видел, кому мне приходится руку жать, разговаривать и даже с ними обедать — ужас. Почему же ухудшают общий уровень жизни и заставляют жульничать? Не понимаю…»

Ему недолго пришлось страдать на загранработе от обилия приемов, шампанского и прислуги.

Осенью 1927 года Михаил Лашевич приехал в Ленинград, чтобы принять участие в праздновании десятилетия революции, успех которой был делом и его рук.

Виктор Серж наблюдал, как Лашевич вместе с горсткой оппозиционеров участвовал в демонстрации 7 ноября 1927 года. Чтобы разогнать несколько сот оппозиционеров, вызвали конную милицию:

«Лашевич, грузный, приземистый, командовавший в свое время армиями, с несколькими рабочими бросился на милиционера, выбил из седла, а потом помог подняться, выговаривая командирским голосом:

— Как тебе не стыдно нападать на ленинградских пролетариев?

На нем болталась солдатская шинель без знаков различия. Его тяжелое лицо любителя выпить побагровело. Кто-то горячился:

— Ну что ж, еще повоюем!

— С кем? — пылко отзывались другие. — Со своими?»

Лашевича исключили из партии. Правда, уже на следующий год, в 1928 году, восстановили. Он покончил жизнь самоубийством и тем самым спас себя от мучений, которые выпали на долю его товарищей по оппозиции, бывших подчиненных Михаила Васильевича Фрунзе.