Человек Зиновьева
Михаил Васильевич Фрунзе держался в стороне от политической борьбы, но его вовлекли в эти интриги. Фрунзе сблизился с Григорием Евсеевичем Зиновьевым, который вошел в советскую историю жалким и презираемым человеком.
Никита Сергеевич Хрущев уже на пенсии вспоминал, как главный партийный идеолог Михаил Андреевич Суслов возражал против публикации повести Эммануила Казакевича «Синяя тетрадь». Казакевич писал о том, как Ленин накануне Октябрьской революции укрывался от ареста в Разливе. Вместе с ним находился его верный сотрудник Зиновьев.
Но после многих лет сталинской фальсификации истории Суслов никак не мог примириться с тем, что имя Зиновьева упоминается рядом с именем вождя.
Хрущев рассказывал:
«Разослали книгу всем членам президиума, и вопрос о ней был включен в повестку дня очередного заседания.
— Кто имеет какие-нибудь соображения? Почему эту книгу не следует печатать? — спросил я.
— Ну, товарищ Хрущев, — Суслов вытянул шею, смотрит недоуменно, — как же можно напечатать эту книгу? У автора Зиновьев называет Ленина «товарищ Ленин», а Ленин называет Зиновьева «товарищ Зиновьев». Ведь Зиновьев — враг народа.
Меня поразили его слова. Разве можно извращать действительность и преподносить исторические факты не такими, какими они были на самом деле? Даже если мы отбросим то обстоятельство, что Зиновьев враг или не враг народа, то сам факт бесспорен: действительно, в шалаше находились вместе Ленин и Зиновьев. Как же они общались между собой? Как обсуждали текущие вопросы или хотя бы разговаривали за чаем в шалаше? Видимо, называли друг друга словом «товарищ». А я даже думаю, что Ленин обращался к Зиновьеву по имени — Григорий, ведь у них были тогда близкие товарищеские отношения. В первые месяцы после Февральской революции они придерживались по всем вопросам единого мнения…»
Не только в первые месяцы после революции, а и до самой смерти Ленина Григорий Зиновьев входил в ближайшее окружение вождя и пользовался его полным расположением. Они вместе провели в эмиграции почти десять лет, вместе вернулись в Россию в апреле 1917-го, вместе написали книгу «Против течения». Зиновьев высказался против, когда Ленин предложил силой свергнуть Временное правительство в октябре, но этот знаменитый эпизод не испортил их личные отношения.
Зиновьев при Ленине был одним из самых влиятельных людей в стране. Владимир Ильич сделал его членом политбюро и хозяином Петрограда и всего северо-запада.
Кроме того, Ленин поставил Зиновьева во главе Третьего Интернационала. В те годы эта должность имела особое значение. Российские коммунисты были всего лишь одной из секций Коминтерна, таким образом, Зиновьев формально оказался руководителем всего мирового коммунистического движения.
При этом Григорий Зиновьев был человеком недалеким, бесхарактерным, напыщенным. В минуты опасности начинал паниковать. Оказавшись у власти, вел себя очень жестоко. Максим Горький, пытавшийся защищать питерскую интеллигенцию от репрессий, ненавидел Зиновьева.
Горький рассказывал Корнею Чуковскому о заседании, в котором участвовал хозяин Ленинграда Григорий Зиновьев:
— Ну потом — шуточки! Стали говорить, что в Зоологическом саду умерли детеныши носорога. И я спрашиваю: чем вы зверей кормить будете? Зиновьев отвечает: буржуями. И начали обсуждать вопрос: резать буржуев или нет? Серьезно вам говорю. Серьезно…
Зиновьев вел себя по-барски, наслаждаясь всеми благами жизни в голодном и нищем городе.
Корней Чуковский записывал в дневнике:
«24 ноября 1919. Вчера у Горького, на Кронверкском. У него Зиновьев. У подъезда меня поразил великолепный авто, на диване которого небрежно брошена роскошная медвежья полость… Зиновьев прошел — толстый, невысокого роста. Говорит сиплым и сытым голосом».
Федор Шаляпин вспоминает, как, устав от постоянных обысков и конфискаций, он решил обратиться к Зиновьеву.
«Долго мне пришлось хлопотать о свидании в Смольном. Наконец я получил пропуски. Их было несколько. Между прочим, это была особенность нового режима. Дойти при большевиках до министра или генерал-губернатора было так же трудно, как при старом режиме получить свидание с каким-нибудь очень важным и опасным преступником. Надо было пройти через целую кучу бдительных надзирателей, патрулей и застав».
Григорий Евсеевич наслаждался своим высоким положением, но в минуту откровенности признался художнику Юрию Анненкову, что скучает по Парижу.
«Осенью двадцать третьего года, — пишет Анненков, — мне случилось ехать в Москву с Григорием Зиновьевым (Аппельбаумом), в его личном вагоне. Глаза Зиновьева были печальны, жесты — редкие и ленивые. Он мечтательно говорил о Париже, о лиловых вечерах, о весеннем цветении бульварных каштанов, о Латинском квартале, о библиотеке Святой Женевьевы, о шуме улиц и опять — о каштанах весны.
Зиновьев говорил о тоске, овладевшей им при мысли, что Париж теперь для него недоступен. В Петербурге Зиновьев жил в гостинице «Астория», перед которой на площади — Исаакиевский собор, похожий на парижский Пантеон, построенный из сажи и купол которого Зиновьев ежедневно видел из своей парижской комнаты. Перед входом в Пантеон — зеленая медь роденовского «Мыслителя» (упрятанного нынче в музей)… Багровые листья осеннего Люксембургского сада; на скамейке — японский юноша, студент Сорбонны, размышляющий над французским томом химии или философии; золото рыб в темной влаге фонтана Медичи; осенние листья, порхающие над аллеями; эмигрантские споры за бутылкой вина в угловом бистро…
Вспоминая о Париже, Зиновьев рассказал, как Ленин, по вечерам, «бегал на перекресток» за последним выпуском вечерних газет, а ранним утром — в булочную за горячими подковками.
— Его супружница, — добавил Зиновьев, — предпочитала, между нами говоря, бриоши, но старик был немного скуповат…
Я никогда не забуду зиновьевской фразы (не имеющей, впрочем, отношения к Ленину):
— Революция, Интернационал — все это, конечно, великие события. Но я разревусь, если они коснутся Парижа!
Часа в четыре утра Зиновьев неожиданно воскликнул:
— Жратва!
Обслуженные его охранниками, мы съели копченый язык и холодные рубленые куриные котлеты, запивая их горячим чаем. Около пяти часов утра Зиновьев промычал:
— Айда дрыхать! — и, растянувшись на кушетке, сразу же захрапел, не раздевшись».
В 1923-м и 1924 годах Сталин еще не воспринимался как лидер партии. В те годы особенно выделялся Зиновьев как председатель Исполкома Коминтерна. Он привык много выступать, и его часто приглашали выступить перед различными аудиториями.
Леопольд Треппер, будущий знаменитый разведчик, слушал выступления Зиновьева, когда учился в Москве в Коммунистическом университете национальных меньшинств Запада имени Ю.Ю. Мархлевского:
«Зиновьев производил на меня странное впечатление, и это, несомненно, потому, что неизменно пламенные и вдохновенные речи никак не соответствовали резкому и высокому голосу, который ему так и не удалось поставить.
Никогда не забуду, как однажды, подчеркивая слова соответствующей жестикуляцией, он визгливо воскликнул:
— Я приникаю ухом к земле и слышу приближение революции, но боюсь, как бы социал-демократия не оказалась самой главной контрреволюционной силой».
Григорий Евсеевич Зиновьев был человеком малых талантов, о чем не подозревал. Не понимал, что своим высоким положением обязан лишь особым отношениям с Лениным. Он считал, что он вправе быть наследником вождя и что единственный его соперник — это Троцкий. Ради уничтожения Троцкого Зиновьев заключил союз со Сталиным, наивно полагая, что Иосиф Виссарионович готов быть на вторых ролях.
Сталин, еще не уверенный в своих силах, вел себя осторожно и некоторое время не мешал Зиновьеву изображать из себя хозяина страны. На последнем при жизни Ленина партийном съезде, когда сам Владимир Ильич уже не мог выступать, политический доклад произнес Зиновьев.
В январе 1924 года на XIII партконференции, обращаясь к новым вождям партии, едкий Давид Рязанов, директор Института Маркса и Энгельса, сказал:
— Как вы, друзья, ни садитесь, все же в Ленины не годитесь. Пойте соло, запевайте дуэт, трио, квартет и квинтет, но вам не заменить Ленина.
Эти слова, как и призыв «Долой кандидатов в вожди!» из стенограммы изъяли. Зиновьев в душе полагал, что вполне способен заменить Владимира Ильича.
«Зиновьев имел вид чрезвычайно самоуверенный, — вспоминал Виктор Серж. — Тщательно выбритый, бледный, с несколько одутловатым лицом, густой курчавой шевелюрой и серо-голубыми глазами, он просто чувствовал себя на своем месте на вершине власти, будучи самым старым соратником Ленина в ЦК; однако от него исходило также ощущение дряблости и скрытой неуверенности…
На митингах на Петроградском фронте я видел, как молодые военные карьеристы в новых блестящих кожанках заставляли Зиновьева краснеть и в смущении опускать голову, откровенно подбрасывая ему глупейшую лесть.
— Мы победим, — кричал один из них, — потому что нами командует наш славный вождь товарищ Зиновьев!»
В июле 1923 года Зиновьев и Бухарин, редактор «Правды», кандидат в члены политбюро и оргбюро ЦК, отдыхали в Кисловодске. Они были обеспокоены ростом влияния Сталина и придумали, как его нейтрализовать: упразднить оргбюро и избрать секретариат в составе Зиновьева, Сталина и Троцкого. «Тройка», и решала бы все организационные и кадровые вопросы. Это предложение поддержали члены ЦК, которые отдыхали в Кисловодске, в том числе и Фрунзе.
В конце июля в Москву уехал Орджоникидзе, который на правах старого друга взял на себя миссию переговорить со Сталиным. Зиновьев и Бухарин написали короткую записку Сталину и Каменеву:
«Серго расскажет Вам о мыслях, которые бродят в головах двух кисловодских обывателей. Само собой разумеется, что об этом нужно нам всем двадцать раз переговорить раньше, чем на что-нибудь решиться».
Пока Зиновьев и Бухарин, прогуливаясь, вели неспешный разговор о том, как переустроить систему власти, оставшийся в Москве Сталин вовсе не хотел делиться властью и решал все единолично. Ленин болел, Троцкий отсутствовал, Каменев в силу мягкости характера со Сталиным не спорил.
На Льва Каменева же и обрушился с упреками Зиновьев — от своего и Бухарина имени:
«Дорогой Лев Борисович!
Позволь тебе сказать, что на этот раз мы совершенно всерьез и глубоко возмущены. В самом деле! Мы находимся здесь на лечении не без вашего согласия. Ты — в Москве. У тебя — немалое влияние. И ты позволяешь Сталину прямо издеваться. Факты? Примеры?
Изволь!»
Зиновьев и Бухарин привели целый список решений, принятых в Москве без консультации с ними: новые назначения, принципиально важные шаги во внешней политике.
Бухарина, редактора «Правды», особенно возмутила смена редколлегии газеты: «Что это, как не издевка? Что сказал бы Сталин, если во время его отпуска, не известив его и не посоветовавшись с ним, мы назначили бы новый секретариат ЦК или коллегию Наркомнаца?!»
Зиновьев, председатель Исполкома Коминтерна, был недоволен новыми директивами иностранным компартиям: «Владимир Ильич уделял добрую десятую часть времени Коминтерну, каждую неделю беседовал с нами об этом часами, знал международное движение как свои пять пальцев и то никогда не отрезывал, не спросив двадцать раз всех. А Сталин пришел, увидел и разрешил! А мы с Бухариным — вроде «мертвых трупов» — нас и спрашивать нечего. Да и тебя, верно, не спросил и нашей телеграммы не показал.
Мы пишем телеграммой, что приедем на политбюро, бросив отпуск, если политбюро хочет заняться этим важным вопросом. Нас даже не удостаивают ответом».
В тот момент Зиновьев был настроен весьма решительно. Он называл действия Сталина диктатурой и пришел к выводу, что Ленин был прав в оценке Сталина («Письмо к съезду») и в предложении переместить его с поста генсека.
«Мы этого терпеть больше будем, — писал Зиновьев Каменеву. — Если партии суждено пройти через полосу (вероятно, очень короткую) единодержавия Сталина — пусть будет так. Но прикрывать все эти свинства я, по крайней мере, не намерен.
Во всех платформах говорят о «тройке», считая, что и я в ней имею не последнее значение. На деле нет никакой тройки, а есть диктатура Сталина. Ильич был тысячу раз прав. Либо будет найден серьезный выход, либо полоса борьбы неминуема. Ну, для тебя это не ново. Ты сам не раз говорил то же.
Но что меня удивило — так это то, что Ворошилов, Фрунзе и Серго думают почти так же…»
Зиновьев глубоко ошибался: положиться он мог только на Фрунзе. Ворошилов и Орджоникидзе были сталинскими людьми. Они могли на короткий момент попасть под чье-то влияние, но одного сталинского слова было достаточно, чтобы они заняли нужную тому позицию.
Характерно, что, обращаясь буквально на следующий день непосредственно к Сталину, только что бушевавший Зиновьев не решился высказать ему свои претензии.
Григорий Евсеевич робко заметил:
«В очень ответственных делах хорошо бы, если дело терпит, советоваться…
Вашего мнения по поводу разговора Серго жду с нетерпением. Не примите и не истолкуйте это в дурную сторону. Обдумайте спокойно».
А Сталину и думать было нечего: с какой стати он будет отказываться от практически единоличной власти в партии? Если секретариат ЦК будет состоять из трех человек — Зиновьева, Сталина и Троцкого, то Иосиф Виссарионович утратит все рычаги управления.
Сталин стал отговаривать от этой идеи мягкого и податливого Каменева и убедил его.
Орджоникидзе писал Ворошилову:
«Дорогой Клим!
Предложение Зиновьева и Бухарина Коба считает как назначение политкомов и, конечно, соответственно и реагирует. Говорил я с Каменевым, он считает, что Зиновьев и Бухарин преувеличивают. Коба их предложение сделал достоянием Рудзутака и Куйбышева. Они решительно отвергают и хохочут…»
Удостоверившись в поддержке своего окружения, Сталин ответил Бухарину и Зиновьеву:
«Не пойму, что именно я должен сделать, чтобы вы не ругались, и в чем, собственно, тут дело? Не думаю, чтобы интересы дела требовали маскировки, было бы лучше, если бы прислали записочку, ясную, точную. А еще лучше, если переговорим при первой возможности.
Все это, конечно, в том случае, если вы считаете в дальнейшем возможной дружную работу (ибо из беседы с Серго я стал понимать, что вы, видимо, не прочь подготовить разрыв, как нечто неизбежное). Если же не считаете ее возможной, — действуйте, как хотите, — должно быть, найдутся в России люди, которые оценят все то и осудят виновных».
Забавно, что Сталин постоянно говорит о «дружной работе» с людьми, которых потом всех уничтожит…
Написав такое жесткое письмо, генсек сделал приписку, желая снять напряжение и, может быть, свести все к шутке:
«Счастливые вы, однако, люди: имеете возможность измышлять на досуге всякие небылицы, обсуждать их и пр., а я тяну здесь лямку, как цепная собака, изнывая, причем я же оказываюсь «виноватым». Этак можно извести хоть кого. С жиру беситесь вы, друзья мои».
Зиновьев и Бухарин с тревогой восприняли нескрываемо раздраженный тон Сталина:
«При свидании переговорим и, разумеется, найдем удовлетворительное решение. Разговоры о «разрыве» — это же, конечно, от Вашей усталости. Об этом не может быть и речи».
Зиновьев в попытке ограничить власть Сталина мог рассчитывать и на Каменева, и на Троцкого, и на авторитет Ленина. Таким образом он получил бы в политбюро большинство голосов и исполнил ленинскую волю — убрать Сталина с поста генерального секретаря. Но Зиновьев еще больше, чем Сталина, не любил Троцкого и не хотел ни о чем с ним сговариваться. Кроме того, Григорию Евсеевичу не хватало качеств политического бойца.
Увидев, что Зиновьеву недостает решимости пойти до конца и настоять на своем, добиться того, что он хочет, Сталин почувствовал себя уверенно и заявил, что незачем ставить над ним никаких политкомиссаров.
На что Зиновьев, не желавший столкновения, ответил совсем уже в примирительном тоне:
«Ильича нет. Секретариат ЦЕКА поэтому объективно (без злых желаний Ваших) начинает играть в ЦК ту же роль, что секретариат в любом Губкоме, то есть на деле (не формально) решает все. Это факт, который отрицать нельзя. Никто не хочет ставить политкомов (Вы даже Оргбюро, Политбюро и Пленум зачисляете в Политкомы!).
Но действительное (а не фиктивное) существование «группы» и равноправное сотрудничество и ответственность при нынешнем режиме невозможны. Это факт. Вы поневоле (сами того не желая) ставили нас десятки раз перед свершившимися фактами. А положение (и с Троцким, и с разными «платформами») осложняется, и недовольство в партии растет (не смотрите на поверхность). Отсюда — поиски лучшей формы сотрудничества.
О «разрыве» нечего зря говорить. Его партия не допустит. Мы его не хотим. Максимум — отойдем в сторонку. Другого ядра нет. И оно вполне справится, если Вы захотите. Без Вас его себе не мыслим.
Где Вы будете отдыхать? Мы скоро (к концу месяца) будем в Тифлисе. Если захотите, с удовольствием на день к Вам приедем.
Ни минуты не сомневаемся, что сговоримся».
Предложение Зиновьева не реализовалось. Оргбюро как главный кадровый орган оставили. В него ввели, правда, на короткий срок Бухарина, Зиновьева и Троцкого, но власть Сталина над аппаратом сохранилась.
Приблизив к себе Фрунзе, Зиновьев сделал все, чтобы Михаил Васильевич возглавил военное ведомство.
11 марта 1924 года Фрунзе постановлением правительства был назначен заместителем председателя Реввоенсовета СССР и заместителем наркома по военным и морским делам.
1 апреля его назначили по совместительству начальником и комиссаром Штаба РККА. Помощниками Фрунзе в Штабе сделали будущих маршалов Бориса Михайловича Шапошникова и Михаила Николаевича Тухачевского.
19 апреля Фрунзе сделали еще и начальником Военной академии РККА. При Военной академии открылись Курсы усовершенствования высшего командного состава и Военно-политические академические курсы. Через эти курсы прошло большинство крупных советских военачальников. После смерти Фрунзе академии присвоили его имя.
6 мая 1924 года Михаил Васильевич получил второй орден Красного Знамени. 2 июня 1924 года, на пленуме ЦК, избранного XIII съездом партии, Фрунзе ввели кандидатом в члены политбюро и кандидатом в члены оргбюро ЦК. Ему оставался всего один шаг до того, чтобы войти в состав высшего руководства страны. И этот шаг был сделан в самом начале следующего года.
17 января 1925 года пленум ЦК решил снять Троцкого с поста председателя Реввоенсовета СССР и наркома по военным и морским делам:
«Ввиду того, что руководство армией невозможно без полной поддержки этого руководства авторитетом всей партии; что без такой поддержки создается опасность подрыва железной дисциплины в армии; что конференция политработников, с одной стороны, и фракция РВС СССР — с другой уже высказались за снятие Троцкого с военной работы… признать невозможным дальнейшую работу Троцкого в РВС СССР».
Вместо Льва Давидовича назначили Фрунзе.
5 февраля Фрунзе подписал приказ Революционного военного совета СССР № 139/594:
«Волей рабоче-крестьянского правительства, выраженной в постановлении Президиума Центрального Исполнительного Комитета Союза Советских Социалистических Республик от 26 января 1925 года, я вступил в исполнение обязанностей Народного комиссара по военным и морским делам и Председателя Революционного Военного Совета ССС Республик».
Но на высшем военном посту Михаилу Васильевичу было суждено пробыть меньше года.