«Пусть берет иностранные дела»

Троцкий мечтал быть писателем, журналистом. Власть пришла к большевикам так быстро и неожиданно, что Лев Давидович еще и не успел решить, чем он станет заниматься.

На заседании ЦК Ленин предложил назначить Троцкого председателем Совета Народных Комиссаров. Тот отказался.

— Почему же? — настаивал Ленин. — Вы же стояли во главе Петроградского Совета, который взял власть.

Но Троцкий понимал, что этот пост должен принадлежать Ленину, как лидеру победившей партии.

Тогда Ленин потребовал, чтобы Троцкий возглавил ведомство внутренних дел: борьба с контрреволюцией важнее всего. Лев Давидович отказался и от этого предложения. Среди прочего привел в качестве аргумента свое национальное происхождение: еврею не стоит занимать эту должность.

Владимир Ильич всей душой ненавидел и презирал антисемитов, поэтому он вспылил:

— У нас великая международная революция, какое значение могут иметь такие пустяки?

— Революция-то великая, — ответил Троцкий, — но и дураков осталось еще немало.

— Да разве ж мы по дуракам равняемся?

— Равняться не равняемся, а маленькую скидку на глупость иной раз приходится делать: к чему нам на первых же порах лишнее осложнение?

Троцкий стал говорить, что охотнее всего он продолжил бы занятия журналистикой. Тут уже был против секретарь ЦК Яков Свердлов:

— Это мы поручим Бухарину.

Практичный Свердлов и нашел работу для Троцкого:

— Льва Давидовича нужно противопоставить Европе. Пусть берет иностранные дела.

— Какие у нас теперь будут иностранные дела? — недоуменно пожал плечами Ленин, как и все. ожидавший мировой революции, но, подумав, согласился.

Таким образом первым министром иностранных дел Советской России стал Троцкий. Он занимал этот пост меньше пяти месяцев, с 8 ноября 1917-го до 13 марта 1918-го.

В студенческие годы автор этой книги участвовал в научной конференции в Московском государственном институте международных отношений (кузнице кадров МИД), посвященной «первому министру иностранных дел Чичерину». Будущим советским дипломатам не следовало знать, что первым все-таки был Троцкий…

К своей дипломатической деятельности он отнесся несколько легкомысленно, потому что ясно было, что сейчас не это главное. С утра до вечера он был занят делами Петроградского Совета и Военно-революционного комитета.

Когда один из старых большевиков попросился к Троцкому в наркомат, тот ответил:

— Жаль брать вас на эту работу. Там у меня уже работают Поливанов и Залкинд. Больше не стоит брать туда старых товарищей. Я ведь сам взял эту работу только затем, чтобы иметь больше времени для партийных дел. Дело мое маленькое: опубликовать тайные договоры и закрыть лавочку.

Конечно, эти слова Троцкого — или вежливый отказ, или шутка. Хотя он явно исходил из того, что судьба революции решается не на дипломатическом поприще.

Троцкий говорил, что мировому пролетариату дипломатия не нужна, трудящиеся поймут друг друга и без посредников. По словам историков, он вообще не мог понять, как это революционер может хотеть быть дипломатом? Дипломатия считалась в Смольном бранным словом, тайная дипломатия безусловно осуждалась.

Более того, ожидание мировой революции делало дипломатию ненужной. Ленин недаром говорил: «Наше дело — есть дело всемирной пролетарской революции, дело создания всемирной Советской республики». А если во всем мире победит революция, то какая может быть дипломатия между революционерами?

Перед Троцким стояла одна практическая задача — вывести Россию из войны. Для этого следовало связаться с воюющими державами. Кроме того, быстро выяснилось, что революционная власть, взявшись управлять государством, все же должна исполнять определенные обязанности — по крайней мере, до наступления мировой революции.

Аппарат министерства иностранных дел советское правительство не признавал и исполнять его приказы не собирался.

Леонид Борисович Красин не без злорадства писал своей семье, заблаговременно отправленной подальше от России:

«Большевики, видимо, обескуражены единодушным бойкотом всех и вся (рассказывали курьеры о визитах новых «министров» в свои министерства, где все их встречали заявлением о непризнании — начиная с товарища министра и кончая швейцарами и курьерами), бойкот этот угрожает остановить вообще всю жизнь столицы, и всем начала делаться ясной необходимость какого-то выхода, а именно — образования нового министерства, несомненно уже социалистического, ответственного перед Советами…

Большевистское правительство в отчаянном положении, ибо бойкотистская тактика всех учреждений создала вокруг него торричеллиеву пустоту, в которой глохнут все его декреты и начинания… Разруха растет, с каждым днем близится призрак голода, и, если так пойдет дальше, мы можем докатиться до стихийного взрыва анархии, которая помимо неслыханных бедствий отдаст страну в руки какого-нибудь крутого, взявшего в руки палку капрала».

Красин считал необходимым сформировать коалиционное правительство разных социалистических партий. В принципе в те первые дни большевики были готовы частично делиться властью — они отдали несколько министерских постов левым эсерам. Но правые эсеры и правые меньшевики проявили удивительный максимализм: требовали либо полного ухода большевиков, либо, как минимум, отстранения Ленина и Троцкого, что было невозможно. Правые социалисты не понимали, что теряют последний шанс направить Россию по нормальному пути развития.

Через неделю Красин сообщал семье в новом письме:

«Прошла неделя, а воз и поныне там! Большевики, разбив Керенского и завладев Москвой, не идут ни на какие соглашения, жарят себе ежедневно декреты, работа же всякая останавливается, транспорт, продовольствие гибнут, армии на фронтах начинают умирать с голода.

Все видные большевики (Каменев, Зиновьев, Рыков (Алексей-заика) etc.) уже откололись от Ленина и Троцкого, но эти двое продолжают куролесить, и я очень боюсь, не избежать нам полосы всеобщего и полного паралича всей жизни Питера, анархии и погромов.

Соглашения никакого не получается, и виноваты в этом все: каждый упрямо, как осел, стоит на своей позиции, как большевики, так и тупицы социалисты-революционеры и талмудисты меньшевики. Вся эта революционная интеллигенция, кажется, безнадежно сгнила в своих эмигрантских спорах и безнадежна в своем сектантстве…»

Даже Красин, который близко знал лидеров большевиков, не понимал овладевшей ими жажды власти. Ленин был готов отдать полстраны, лишь бы оставалась возможность управлять другой половиной.

Через день после революции в министерство иностранных дел приехал угрюмый и молчаливый Урицкий, который со временем станет председателем Петроградской ЧК и будет убит. Урицкий предъявил мандат Военно-революционного комитета, которым он назначался «комиссаром при Министерстве Иностранных Дел». Он обошел здание министерства и уехал. Мидовскими делами он больше не занимался.

Когда в министерстве появился Троцкий, он обратился к дипломатам с небольшой речью. Но в этой аудитории он большого впечатления не произвел. Никто не верил, что большевики сумеют сохранить власть. А раз так, то что с ними церемониться?

Директор департамента общих дел министерства иностранных дел Владимир Лопухин вспоминает, как бывший исполняющий обязанности поверенного в делах в Абиссинии Борис Чемерзин пытался укорить Троцкого:

— Вы Бронштейн, а не Троцкий. Присваивая себе не принадлежащее вам имя, вы являетесь самозванцем.

Троцкий спокойно ответил, что сколько-то лет непрекращающейся борьбы и подполья, чередовавшихся с заключениями в царских тюрьмах, когда по необходимости приходилось измышлять себе «боевую кличку» политического борца, в достаточной степени оправдывают присвоенное конспиративное имя, под которым он, Троцкий, и наиболее известен в политических кругах. По словам возмущенного этим эпизодом дворянина Лопухина, «выходка Чемерзина прозвучала фальшью конфузной фанфаронады». В приличном обществе считалось постыдным раскрывать псевдонимы, чтобы тыкать в нос еврейским происхождением…

Сам Троцкий вспоминал об этой встрече так:

«Я НКИД долго не посещал, так как сидел в Смольном. Вопрос был военный — наступление на нас Краснова, были собрания представителей от заводов и масса других дел…

Ни входов, ни выходов мы не знали, не знали, где хранятся секретные документы; а Петербургский Совет довольно нетерпеливо ждал секретных документов. У меня лишнего времени не было съездить посмотреть. Когда я один раз приезжал, причем это было не в первый день, а дней через 5–7 после взятия нами власти, то мне сказали, что никого здесь нет…

Я потребовал собрать тех, которые явились, и оказалось потом, что явилось колоссальное количество… В двух-трех словах я объяснил, что, кто желает добросовестно служить, тот останется на службе. Но я ушел несолоно хлебавши…»

Тогда Троцкий потребовал, чтобы все руководители отделов сдали дела его новым помощникам.

Утром старшие по должности дипломаты собрались и решили, что они не станут служить большевистскому правительству. Не по политическим причинам, а потому что они были напуганы и обижены радикальными речами большевиков, которые собирались покарать всех царских чиновников. Как же служить тем, кто желает твоей смерти? Был и другой мотив: а ну как большевиков скоро свергнут? Вернутся те, кто ушел, и накажут за сотрудничество с Лениным и Троцким.

Троцкий в назначенный день не приехал. Появились его помощники по наркомату: меньшевик Евгений Поливанов и большевик Иван Залкинд.

Поливанов, племянник царского военного министра, окончил Санкт-Петербургский университет, причем обучался одновременно на двух факультетах — историко-филологическом и восточных языков. Он слыл полиглотом и действительно говорил на многих языках.

Он возглавил в НКИД отдел отношений с Востоком. Но его карьера будет недолгой: скоро выяснится, что он до революции входил в черносотенный Союз русского народа, кроме того, еще сильно пил и вроде бы даже употреблял кокаин и морфий и посещал китайские курильни опиума в Петрограде. В пьяном виде Поливанов упал с платформы под поезд, и ему отрезало руку…

Иван Залкинд, который окончил Сорбонну в Париже и был доктором биологии, с юности примкнул к социал-демократам. Он стал заведовать отделом стран Запада.

Залкинд вспоминал позднее, как они с Поливановым объезжали виднейших чиновников министерства иностранных дел, требуя, чтобы те явились в министерство для «решающих переговоров». Многих им застать не удалось, кое-кто сказался больным. Один из дипломатов, утверждавший, что он серьезно захворал, залез под одеяло в костюме и ботинках…

На другой день Поливанов и Залкинд приехали в министерство, запасшись на всякий случай ордерами на арест за подписью Урицкого. Это было, собственно, постановление Военно-революционного комитета при Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов, в котором говорилось:

«Военно-революционный комитет по предложению Народного Комиссара по Иностранным делам постановляет: бывшего… бывшего… бывшего… бывшего… арестовать и доставить в Петроград для предания Военно-Революционному Суду. Всем местным Советам, Военно-Революционным Комитетам и всем пограничным органам Власти вменяется в обязанность принять все меры к выполнению этого постановления».

Фамилии в это постановление можно было вписать любые. Но этот грозный документ не понадобился. Во всех окнах министерства горел свет, вешалки были переполнены, а на верхнем этаже предстало зрелище, напоминавшее парадный прием: явились не только все званые, но и многие вовсе не званые. Министерство было в полном сборе.

Бывший товарищ (заместитель) министра Александр Петряев представил помощникам Троцкого заведующих департаментами и отделами. Залкинд произнес небольшую речь о служебном долге чиновников, напомнил, что время военное, а функции министерства иностранных дел таковы, что не терпят — в интересах страны — даже краткого перерыва.

Бывшие руководители бывшего министерства пошептались, и Петряев сказал, что их решение остается неизменным: данному правительству они служить не могут, но готовы на компромисс — вести текущие дела, не связанные с политикой: исполнять консульские обязанности, заниматься пленными и так далее.

Посланцы Троцкого пришли к выводу, что это усовершенствованная форма саботажа, при которой чиновники сохранили бы за собой возможность вредить Совнаркому и помогать своим друзьям. Залкинд категорическим тоном произнес, что чиновники министерства могут остаться на работе только в том случае, если они признают революционное правительство.

— Товарищ Троцкий, — громким голосом сказал Поливанов, — сегодня не может быть у вас. Занят неотложными делами в Смольном. Будет завтра с утра. Просит вновь собраться к десяти часам.

На следующий день действительно приехал Троцкий, который внешне до крайности не понравился Владимиру Лопухину:

«Сухощавый, чернявый, некрасивый в бросающейся в глаза чрезвычайной степени. Желтоватая кожа лица. Клювообразный нос над жидкими усиками с опущенными книзу концами. Небольшие, пронзительно черные глаза. Давно не стриженные, неопрятные, всклокоченные черные волосы. Широкие скулы, чрезмерно растягивающие тяжелый, низкий подбородок. Длинный, узкий обрез большого рта с тонкими губами. И — непостижимая странность! Чрезвычайно развитые лобные кости над висками, дающие иллюзию зачатка рогов. Эти рогоподобные выпуклости, большие уши и небольшая козлиная бородка придавали приближавшемуся ко мне человеку поразительное сходство с чертом, созданным народною фантазиею».

Многие современники говорили о «дьявольском» и «хищном» выражении лица Троцкого. Другие находили общение с ним интересным и приятным. Видимо, все дело в том, как эти люди относились к Троцкому.

Одет нарком был в потертый сюртук, заношенную рубашку и мятые брюки. Но заговорил он приятным мелодичным голосом и очень вежливо:

— С кем имею честь?.. Я Троцкий.

Он немедленно стал уговаривать Лопухина остаться на своем посту. Директор департамента общих дел наотрез отказывался.

— Что вы имеете против нас? — в упор спросил его Троцкий. — Ответьте конкретно! Вам не нравится, что мы заканчиваем войну, передаем землю крестьянам, национализируем фабрики и заводы?

Лопухин покачал головой. Он не хотел ссориться с человеком, чье слово в Петрограде решало все.

— Окончание войны я могу только приветствовать, — ответил Лопухин, — так как для меня очевидно, что армии как боеспособной силы у нас нет. И народ устал от войны. Ее надо закончить… Но не в этом дело! Я служил иным принципам. Если сегодня я им изменю и с завтрашнего дня буду служить другим идеям, вы ни уважения, ни доверия ко мне иметь не сможете. И еще! Простите меня, но, в конце концов, не верится в прочность вашей власти.

— Вот в этом, — воскликнул Троцкий, — вы ошибаетесь. Мы — единственная политическая партия с темпераментом! Нет, власть наша прочная. Давайте решим так. Отложим нашу беседу. Когда вы увидите, что мы не ушли, тогда возвращайтесь.

— А пока, — Лопухин воспользовался хорошим настроением наркома, — отпустите меня с миром. Вы не поверите, как я устал, работая в крайнем напряжении чуть не с начала войны. Надо отдохнуть. Вы должны меня понять. Я убежден, что в вашей политической борьбе и вы основательно утомились.

Нарком только усмехнулся наивности дипломата.

— Я лично, — ответил Троцкий, — успел отдохнуть в тюрьме, откуда только что вышел. Вы свободны. Можете использовать вашу свободу, как хотите. Хотите здесь остаться — оставайтесь. Хотите уехать — уезжайте. Даже за границу можете выехать. Мы вам препятствовать не будем.

Эти слова много значили. Дело в том, что уже 3 ноября Петроградский военно-революционный комитет отправил комиссару пограничной станции Торнео (на финляндско-шведской границе — в условиях войны это был единственный безопасный путь из России в Европу) короткую телеграмму: «Граница временно закрыта. Без особого распоряжения ВРК никто пропущен быть не может».

Позже последовало разъяснение. Иностранным дипломатам дозволялся проезд в обе стороны. Граждане России имели право покинуть родину только со специального разрешения Военно-революционного комитета. А беспрепятственно возвращаться в Россию могли политэмигранты…

Троцкий, вполне расположившись к Лопухину, между делом рассказал ему, что портфель министра иностранных дел взял, подчиняясь партийной дисциплине, а по профессии он журналист и хотел бы работать в газетном деле.

Тем временем новые помощники наркома потребовали показать им расположение всех служебных помещений, сдать деньги, имеющиеся в министерстве, и представить сотрудника, отвечающего за сохранность архивов и шифров.

Появился заведующий канцелярией граф Татищев, который организовал новому начальству экскурсию по министерству.

«Директор канцелярии Татищев, — писал Троцкий, — провел по всем комнатам, отчетливо показал, где какой ключ, как его вертеть и т. д. Тогда были опасения, не спрятаны ли какие- нибудь бумаги. Но это не подтвердилось.

Когда мы спросили его, а где же секретные документы, он сказал, что наше представление о них страдает, так сказать, некоторым фетишизмом, что они обязательно должны быть написаны на пергаменте и т. д. Эти грабительские соглашения создавались просто путем шифрованной телеграфной передачи, и копии их лежали в довольно прозаичном виде, спрятанные в шкафах…»

Потом Залкинд отобрал у Татищева все четыре связки ключей и отпустил графа.

Троцкий выделил двух проверенных товарищей, которые умели печатать на пишущих машинках, и прислал караул из Павловского полка. Вооруженную охрану поставили у входа в бронированные комнаты, где в пяти громадных несгораемых шкафах хранились картонные папки с копиями посольских депеш и договорами.

11 ноября 1917 года в «Известиях Петросовета» опубликован приказ Троцкого: чиновники МИД, которые не приступят к работе до утра 13 ноября, будут уволены без права на пенсию.

Нарком исполнил свое обещание.

14 ноября в «Известиях» появился длинный список бывших сотрудников министерства, которые «за отказ от подчинения СНК увольняются от должности без права на пенсию».

Троцкий исходил из того, что дипломатия — не ахти какая сложная наука и если чиновники не хотят подчиняться новой власти, то наркомат обойдется и без них.

13 ноября Троцкий впервые в качестве главного советского дипломата принимал в Смольном институте бельгийского посланника, который пришел просить, чтобы ему вернули реквизированный красногвардейцами автомобиль, и заодно решил выяснить ситуацию в стране.

«С ходу на этой первой же встрече с западной дипломатией Троцкий находит свой стиль, — писал Жак Садуль. — Стиль, однако, несколько резкий, чуть высокомерный. Настороженный, учтивый, умело уходящий от прямых ответов на затруднительные конкретные вопросы, Троцкий явно настроен не делать никаких уступок по сути и по форме».

16 ноября уволили еще несколько десятков человек.

22 ноября НКИД разослал циркулярную телеграмму всем дипломатическим представительствам России за границей с одним вопросом: согласны ли они служить новой власти?

26 ноября двадцать восемь глав российских миссий были уволены со службы «за неполучением ответа».

В НКИД пришли работать рабочие с завода военных и морских приборов «Сименс и Шуккерт», солдаты. Шифровальщиков нашли в Главном морском штабе.

Из мидовских сотрудников остались курьеры и прислуга, изъявившие желание служить новой власти. Потом к ним присоединились некоторые дипломаты, которые прекратили забастовку.

Александр Доливо-Добровольский, бывший директор правового департамента МИД, через газету «Наша жизнь» обратился к коллегам с призывом последовать его примеру:

«Большевики захватили власть, свергнув коалиционное правительство. В первое же мгновение все отступили перед фактом захвата, перед призраком разорванных хартий свободы. Но нам было предоставлено время, много дней, чтобы заметить, что перед нами не кондотьеры с еще горячими ружьями после уличной схватки, но фактическая власть большой народной партии».

В те времена еще многое было позволено. Будущий знаменитый писатель Илья Григорьевич Эренбург печатал в московских газетах статьи, в которых писал о Ленине без тени почтения к руководителю нового правительства:

«Лет десять тому назад юнцом наивным и восторженным прямо из Бутырской тюрьмы попал я в Париж. Утром приехал, а вечером сидел уж на собрании в маленьком кафе «Avenue d’Orleanes». Приземистый лысый человек за кружкой пива, с лукавыми глазами на красном лице, похожий на добродушного бюргера, держал речь. Сорок унылых эмигрантов, с печатью на лице нужды, безделья, скуки, слушали его, бережно потягивая гренадин. «Козни каприйцев», легкомыслие «впередовцев» тож «отзовистов», соглашательство «троцкистов» тож «правдовцев», «уральские мандаты», «цека, цека, ока» — вещал оратор, и вряд ли кто-либо, попавший на это собрание не из Бутырок, а просто из Москвы, понял бы сии речи…»

Очень скоро бывшие дипломаты увидели, что у них нет иного выбора, кроме как проситься назад на государственную службу. Никакой иной работы в Советской России не осталось, потому что частный бизнес был уничтожен. К тому же в 1918 году в Петрограде вспыхнула эпидемия холеры, и безработных заставляли копать могилы.

— Довольно покобенились и поголодали, — говорил коллегам бывший сотрудник второго департамента МИД Андрей Сабанин. — Пора приняться за дело. Но работать как следует можно только по специальности. Предложу услуги наркоминделу.

И его взяли, как и многих других молодых дипломатов, которые быстро сделали в НКИД карьеру.

Троцкий придавал большое значение скорейшему опубликованию секретных документов из архива МИД. Он хотел, чтобы все увидели, как вся Европа была вовлечена в кровавую мировую войну. Сохранилась его записка Залкинду, написанная 7 ноября, на бланке наркома:

«Посылаю Вам специальный караул, которому отданы строжайшие инструкции. Непременно достаньте еще одного или двух работающих на машинке, переводите и перепишите как можно большее количество интересующих нас документов и отложите все оригиналы отдельно, их придется хранить особо. Точно сверяйте копии, снимаемые переписчиками (точность дат, имен и пр.), скрепляйте подписями и печатью.

Оригиналы отберите с таким расчетом, чтобы их можно было спрятать в надежном месте (у чиновников могут быть дубликаты ключей).

Жму руку. Ваш Троцкий».

Найденные документы сразу публиковались. Это были секретные договоры с Италией, Румынией, Францией, переписка императора Николая И, депеши послов Временному правительству. По личному указанию Ленина немедленно опубликовали перехваченное донесение румынского военного атташе, в котором говорилось, что генерал Корнилов намерен сдать Ригу с целью борьбы против «пораженчества».

Сам Троцкий ненавидел тайную дипломатию. После него еще и восторжествует привычка по секрету договариваться об одном, а на публике провозглашать другое.

Сталин считал дипломатию доведенным до совершенства искусством обмана: «Слова дипломата не должны иметь никакого отношения к действиям — иначе что это за дипломатия? Слова — это одно, а дела — другое… Искренняя дипломатия невозможна…»

Троцкий обладал даром привлекать к себе людей, которые шли за ним, как за вождем. Помощником наркома был назначен матрос-электротехник Балтийского флота Николай Григорьевич Маркин, талантливый самоучка и очень храбрый человек. Ему было двадцать пять лет, он вырос в бедной семье, рано начал работать, пристрастился к чтению нелегальной литературы, был арестован за попытку поджечь магазин своего хозяина. В тюрьме сблизился с политическими заключенными. После Февральской революции принимал участие в выпуске вечерней газеты «Рабочий и солдат», работал в Петроградском Совете, делегатом от Балтийского флота вошел во ВЦИК.

Маркин установил в наркомате большевистский порядок.

Троцкий восхищался своим помощником:

«Я был занят в Смольном общими задачами революции. Тогда Маркин стал на время негласным министром иностранных дел.

Он сразу разобрался по-своему в механизме комиссариата, производил твердой рукой чистку родовитых и вороватых дипломатов, устраивал по-новому канцелярию, конфисковал в пользу беспризорных контрабанду, продолжавшую поступать в дипломатических вализах из-за границы, отбирал наиболее поучительные тайные документы и издавал их за своей ответственностью и со своими примечаниями отдельными брошюрами…»

Маркин обзавелся парой переводчиков и составил из обнаруженных документов шесть сборников, которые отпечатал в типографии бывшего министерства иностранных дел.

Его энергии хватило бы на троих. Он с увлечением занимался всем, за что бы ни брался, — разбором дипломатической переписки или починкой пулемета. Маркину принадлежала идея продавать с аукциона подарки, которые заграничные друзья присылали чиновникам МИД. Чего там только не было — от статуэток до принадлежностей дамского туалета.

Первые контакты с иностранными дипломатами страшно веселили новых дипломатов. Залкинд не без удовольствия вспоминал, как к нему приехал секретарь испанского посла, которого отзывали на родину, и убеждал помощников Троцкого, что советскому правительству следует наградить посла орденом. Орденов было предостаточно — их обнаружили в министерстве в большом количестве. Залкинд выложил на стол целую кучу и великодушно предложил испанцу выбрать любой.

Персидский посланник под Новый год прислал по традиции руководителям наркомата шампанское и коньяк. Большевики торжественно вылили спиртное в камин и на следующий день еще заставили любезного посланника извиняться…

Реальные отношения были только с германо-австрийской миссией по делам о военнопленных, которая прибыла в Петроград после заключения соглашения о перемирии. В перемирие никто не верил, хотя Маркин вывесил на здании наркомата громадный плакат, оповещавший о прекращении боевых действий.

Когда началась Гражданская война, Николай Маркин стал заместителем Федора Федоровича Раскольникова, который возглавил Волжскую флотилию, чтобы сражаться с белогвардейскими кораблями. 1 октября 1918 года пароход «Ваня-коммунист», на котором находился Маркин, возле селения Пьяный Бор попал под огонь белой артиллерии и затонул. Троцкий крайне сожалел о гибели верного своего помощника…

В этом походе флотилии участвовала и писательница Лариса Рейснер (жена Раскольникова, а потом Карла Радека). Она написала стихотворение «Реквием» в память комиссара Волжской военной флотилии Николая Маркина:

Давно вернулись в море миноносцы,

Как лебеди, они ушли на юг —

За вами, павшие, за вами, крестоносцы,

Прислали рать железнокрылых вьюг.

Наверх, наверх, окоченевший Маркин!

Срывайте лед с кровоточащих ран.

Потоком медленным, густым и жарким

В безудержный вольется океан

Бунтующая кровь от ваших ран…