Заключение

Заключение

Еще в конце XIX века Михаил Михайлович Богословский пришел к выводу, что Петр создал дворянство «ненароком» (помимо воли)^{206}. С его точки зрения, которую разделяла и Гедвиг Фляйшхакер, конечные результаты сословной политики Петра I вопиющим образом противоречили декларировавшимся целям его преобразований. Историкам начала XX века было трудно примириться с тем открытием, что когорта помещиков XIX века своим «гипертрофированным» статусом была обязана монарху, который намеревался ввести принцип вознаграждения по заслугам, служить «общему благу» и построить «регулярное», рациональное, просвещенное государство. Смысл, который Петр придавал терминам «регулярность», «польза» и «общее благо», более двух с половиной веков озадачивает историков разных поколений[56]. Конечно, настойчивость петровской пропаганды ярко свидетельствует о том, сколь серьезны были намерения реформатора, однако она едва ли позволяет судить о том, в чьих интересах он действовал и какими целями руководствовался.

По всей видимости, петровские реформы были направлены вовсе не только на оптимизацию работы военного и бюрократического аппарата: Петр одновременно намеревался воплотить в жизнь социальную эстетику западного образца. Петр отдал дань нормам европейского дипломатического церемониала, обрезав бороды своим придворным, надев на них парики, обучив их танцам, вложив им в ножны шпаги, наделив их гербами, орденами и титулами[57].

За счет пожалованных царем огромных земельных угодий дворяне могли возводить в Петербурге дворцы, в которых двор справлял бы свои пышные торжества. Состояния дворян выполняли политическую функцию, и посредством указа о единонаследии Петр намеревался закрепить ее на долгие годы вперед. Империи требовался корпус представительных вельмож для того, чтобы европейские страны признали Россию равноправным партнером, а то, каким образом лишенные наследства сыновья будут завоевывать свой социальный статус, самодержца интересовало мало[58]. Впрочем, преемницы Петра распространили идеи европеизации и на провинциальное дворянство. Шаг за шагом освобождая дворянство от воинской повинности и наделяя его широкими «сословными привилегиями», Анна, Елизавета и особенно Екатерина II также руководствовались желанием соответствовать европейским канонам.

К несчастью, Петр, как представляется, не осознавал, что его сословная политика идет вразрез с европейским вектором развития. В Западной Европе к рубежу XVII–XVIII веков значение аристократии уже успело приметно снизиться. Любопытно, что именно в странах, взятых Петром за образец — в Голландии, Англии, Швеции и Франции, — ее все настойчивее теснила буржуазия. Такие правители, как Людовик XIV, сознательно играли на разности интересов буржуазии и аристократии. Петр же, напротив, лишил прав духовенство и безземельных служилых людей, не облегчив при этом участь и без того притеснявшегося городского населения. Власть в его царствование опиралась лишь на одно-единственное сословие, которому он, в ущерб всем прочим, предоставил неоправданно широкие привилегии. Ужесточение крепостного права, с точки зрения Петра, не противоречило европеизации страны. За восемьдесят лет до Великой французской революции он не мог предвидеть, что крепостное право в XIX веке сделается символом «варварской отсталости» и, соответственно, пропасти между Россией и Европой. Если бы самодержец и вознамерился ослабить крепостной гнет, то указ о единонаследии едва ли стал бы самым удачным способом этого добиться. Куда логичнее было бы, наряду с введением подушной подати, на законодательном уровне ограничить размер оброка, который крепостные обязаны были приносить помещику, а также расширить права других сословий, прежде всего посадских людей. Отраженное в тексте закона предложение дворянским сыновьям заниматься торговлей и ремеслом и, таким образом, стать основой для формирования своего рода «третьего сословия» было недостаточно подкреплено другими мерами.

То обстоятельство, что польза от дворян ограничивалась исполнением роли офицера-помещика, объясняется не только их «социальным эгоизмом», о котором говорила Г. Фляйшхакер^{207}. У них отсутствовал выбор, который им могло предоставить только государство. Политика Петра I в сфере образования была чуть ли не всецело ориентирована на решение военных задач, поэтому и пользу она принесла лишь в определенных пределах^{208}. Несмотря на вопиющую нехватку юристов, врачей и ученых других специальностей, со времени смерти Петра до основания университета прошло целых тридцать лет. У дворянских сыновей не было реальной возможности получить образование врача, адвоката, аптекаря или учителя, которое могло бы обеспечить их достойным пропитанием. (И даже купцам и ремесленникам нужны были соответствующее образование, связи, клиентура и некоторый капитал, которые обычно доставались от предков. Откуда бедным дворянам было получить все это?) Те же из дворян, кто смог получить разностороннее или профессиональное образование в первой половине XVIII века, были обязаны этим в первую очередь собственной жажде знаний, а не школьной системе.

На деле государство и после отмены указа о единонаследии никогда не испытывало проблем с пополнением офицерских рядов. И вообще, зачем нужны были Петру безземельные дворянские отпрыски, если он мог набрать офицеров из числа сыновей прежнего служилого люда? В отличие от Фляйшхакер, я считаю, что особых перемен не произошло бы и в том случае, если бы указ о единонаследии оставался в силе. Немалое число дворян остались бы дворянами лишь формально, не имея фактической возможности «вести жизнь, достойную дворянина». По названным причинам они не стали бы искать себе другой профессии, но сделались бы кадровыми военными и в конечном итоге заняли бы скромное место потомков прежних служилых людей. Эти дворяне служили бы солдатами в провинциальных полках, без реальных шансов дослужиться до офицерского чина. Сходная участь и постигла на деле многих дворян, но, впрочем, они, по крайней мере теоретически, принадлежали к правящему классу офицеров-землевладельцев.

«Польза» от мелкопоместных дворян заключалась не столько в их аграрных или военных заслугах, сколько в стабилизирующей роли, которую они могли играть в провинциальном обществе. Это стало понятно, когда постоянное отсутствие дворян в провинции из-за обязательной службы привело к полному нарушению порядка на местах[59]. С другой стороны, самодержцу удалось обернуть себе на пользу традиции раздела наследства: как можно большему числу дворян, владевших оружием, он позволил ощутить свою принадлежность к привилегированному сословию, дабы у них не было причин проникнуться оппозиционным духом. Тем самым мы уже ответили на вопрос, отчего дворяне ни в 1730 году, ни в дальнейшем не требовали для себя политической «эмансипации». Их сословие и без того пользовалось значительными привилегиями. В представлении большинства дворян в их трудностях правящий режим не был повинен. Самодержец виделся им не тираном, а высшим арбитром. До тех пор, пока царь прислушивался к их мнению, им вполне хватало традиционных прошений, чтобы выразить свои интересы[60]. И даже тогда, когда монарх не учитывал интересов дворянства, — к примеру, в случае с законом о единонаследии или с подушной податью, — ему успешно удавалось отстаивать свои интересы и без органов сословного представительства.

Долгосрочный эффект политики Петра I в конечном счете сводился к тому, что в последние десятилетия XVIII века она побудила шляхетство перенять новый образ мыслей и поведения^{209}. Те из дворян, кому это было по средствам, поддержали курс монарха на европеизацию и «перестроили» свою жизнь на западный лад: возвели загородные резиденции, развили в себе чувство сословного единства и личной чести, покончили с бурными сварами за владение землей и стали прибегать к дуэлям, как подобало людям чести по европейским понятиям того времени. Они обзавелись гербами, составили родословные и полюбили французские романы. К началу XIX столетия русские дворяне освоили новый стиль жизни, в котором сочетались воинская служба, владение крепостными и европейская культура. Хотя они и не добились большей самостоятельности перед лицом самодержца, но почувствовали себя на равных с европейской аристократией, которая теперь, по их мнению, ни в чем их не превосходила. Мировоззрение состоятельного дворянства «золотого века» на сегодня исследовано вполне основательно, однако о зарождении дворянского образа мыслей в период до 1762 года мы знаем пока крайне мало, а существование весьма многочисленного «низового» дворянства историки рассматривают лишь в зеркале статистики о народонаселении страны. При этом положение и поведение малоимущего провинциального дворянства серьезно повлияли на судьбу петровских реформ[61]. Оно не желало и не умело менять свой образ жизни или выдумывать для себя новую роль в обществе. Это дворянство по-прежнему старалось служить в армии и одновременно владеть крепостными крестьянами, хотя бы и в самом малом количестве. При этом дворяне проявляли незыблемую лояльность по отношению к самодержавию. Преемники Петра с этим примирились, ибо поняли: без этого сословия нельзя восстановить порядок в провинции. Учреждения «регулярного» государства (армия, управление, прокуратура и так далее) были бы просто не способны к этому, если бы не могли опираться на мелких помещиков.

Перевод Бориса Александровича Максимова