V. Последний антракт

V. Последний антракт

1. Сталин всегда прав!

Главной политической фигурой на испанском конгрессе был Михаил Кольцов. Но нельзя сказать, что его внутреннее самоощущение было адекватно его внешнему положению на конгрессе. Дело в том, что за лето 1937 г. политическое положение Кольцова на родине пошатнулось, хотя почти никто не мог этого заметить. Еще в начале мая 1937-го Кольцов почувствовал: что-то изменилось в отношении к нему «хозяина». Тогда Сталин вызвал его в Москву для доклада о положении дел в Испании; докладывал Кольцов вождю в присутствии Молотова, Кагановича, Ворошилова и Ежова. После доклада вождь в шутовской манере спросил Кольцова, есть ли у него револьвер и не собирается ли он из него застрелиться? Тут-то в глазах «хозяина» Кольцов и прочел: «Слишком прыток»[956] — с тех пор в его душе поселилась тревога.

Брат Кольцова, благополучно переваливший столетний рубеж, приводит в своих мемуарах донос на Кольцова, направленный из Испании генеральным комиссаром Интербригад, крупным деятелем Коминтерна Анри Марти[957]. С этим доносом, где Кольцов обвинялся в связях с испанскими троцкистами, Сталин ознакомился лично.

Продолжая находиться в Испании и выполнять поставленную политическую задачу, Кольцов внимательно следил за сообщениями из Москвы. В октябре 1937 г. в СССР началось выдвижение кандидатов в депутаты двухпалатного Верховного Совета СССР (первые выборы проводились по новой, официально именуемой Сталинской, конституции). 11–12 октября пленум ЦК, специально посвященный выборам, надо думать, утвердил списки будущих депутатов, разработанные аппаратом под контролем Сталина. После этого по всей стране начались «выдвижения» их кандидатур. Первыми (одновременно во многих избирательных округах) выдвинули Сталина и (в несколько меньшем числе округов) остальных членов Политбюро. Следом начали выдвигать работников аппарата власти, а также декоративных «представителей» различных социальных групп, национальностей и профессий. Одним из первых в этом «втором эшелоне» выдвинули (в Подмосковье) коллегу Кольцова, тоже члена редколлегии «Правды», давнего и жестокого сталинца Л. З. Мехлиса. Из писателей назывались кандидатуры А. Толстого и М. Шолохова.

Списки выдвинутых заполняли страницы всех газет. Кольцов внимательно читал «Правду». Его имени в этих перечнях не было.

25 октября «Правда» напечатала подвал Кольцова на любимую сталинскую тему о троцкистах — прислужниках Гитлера; статья называлась: «Раскрытие троцкистской шпионской организации в Барселоне».

Его кандидатуру, однако, упорно не выдвигали.

Чем дальше, тем серьезнее Кольцов осознавал: время уходит и, что называется, промедление смерти подобно… Умный человек с солидной долей цинизма (как написал Эренбург, «умный до того, что ум становился для него обузой»[958]) Кольцов, надо полагать, понимал, что причина его «невыдвижения» кроется не в том, что о нем случайно забыли. Сталин был великий дозировщик и ничего не забывал: троих сражавшихся в Испании советских военачальников (П. Батова, Я. Смушкевича и Г. Штерна) кандидатами в депутаты выдвинули. Напомнить вождю о себе — было не лучшим способом прояснить ситуацию, но ничего другого Кольцов не придумал. То, как Сталин «чудил» после его доклада, не шло из головы. Понимал ли Кольцов сталинские слова, как намек? Наверное, нет, тем паче, что никаких «грехов» за собой не знал. 6 ноября Сталину было написано, последнее, как оказалось, письмо Кольцова из Испании:

Дорогой товарищ Сталин!

Пишу Вам издалека, из Мадрида. Позволю себе обратиться к Вам с просьбой — напомните товарищам и о моей кандидатуре на выборах. Без этого, по-видимому, о ней не вспомнят. А мне казалось бы, что имеет смысл, было бы справедливым после 17 лет активной, на виду у масс, всегда честной работы в большевистской печати, в «Правде» — включить и меня, выдвинуть и мою кандидатуру в коллективный высший орган советской демократии. Обратиться так откровенно за Вашей помощью позволяет мне вовсе не самонадеянность, а только сознание моей глубокой преданности Центральному Комитету, сознание, что я смогу быть как-то полезен партии своей активной общественной и литературно-публицистической работой и сознание, что Вы всегда поддерживаете преданных партии и народу честных работников <…>[959].

Ответа Кольцов не получил. В Верховный Совет СССР его не выдвинули.

В ноябре 1937 г. (неизвестно — до отправки письма Сталину или после) Кольцов был отозван в Москву. Как раз 6 ноября «Правда» напечатала его последнюю заграничную корреспонденцию, а 17 ноября — первую московскую(«Франко и другие»). Домой Кольцов добирался как обычно — через Париж, где повидался с Арагоном. Что ждет его в Москве, он не знал. Ему оставалось убеждать себя: Сталин все понимает и знает, кто по-настоящему ему предан.

В книге «Гибель всерьез», написанной в 1965 г., а в Москве изданной в 1998-м, Луи Арагон рассказывает, как Кольцов, отбывая в Москву, прощался с ним и Эльзой Триоле у них дома: «Где-то в начале ноября Мишель снова появился у нас. Он пришел за своим чемоданом, или нет, его срочно вызвали в Москву. Вид у него был мрачный. Мы понимали: Испания… Но послушай, Мишель, не все потеряно, все еще может измениться. Все-таки Испания — это не Эфиопия… Он кивнул. Конечно, конечно… Обнял нас на прощанье. И ушел. Нет. Ушел не сразу. Уже толкнул дверь, но вдруг шагнул назад и вернулся в нашу тесную прихожую. „Я хотел, прежде чем уйти, сказать вам одну вещь…“. Зайти в комнату он не пожелал, только одно слово и все. Так вот. Он едет на родину. Что там будет с ним, он не знает. Но может быть, он не скоро опять приедет в Париж, поэтому… В мире могут произойти важные события. Но, что бы ни случилось с ним лично, запомните, запомните оба… Сталин всегда прав… запомните, что это были мои последние слова…»[960].

2. Кольцов и Эренбург в Москве 1938-го

В Москве 1938 г. уже исчезли со сцены (одни — арестованы и уже расстреляны, другие ждали расстрела или еще ждали ареста) многие советские персонажи нашего повествования: Бухарин, Радек, Стецкий, Кнорин, Ангаров, Динамов, Киршон, Микитенко, Кин, Бабель, Третьяков, Луппол…

Кольцова отозвали в Москву, однако Сталин не вызвал его для доклада о положении в Испании. Обожавший игры в кошки-мышки, вождь в мае 1938-го дал указание избрать Кольцова в Верховный Совет РСФСР[961]; кроме того, его избрали членом-корреспондентом Академии наук СССР. Между тем на Лубянке из арестантов уже выбивались показания о шпионской и вредительской деятельности Кольцова. И все-таки его встреча со Сталиным произошла — случайно и перед самым арестом. В Большом театре.

Не будем, однако, нарушать хронологию событий и расскажем об Эренбурге, который приехал с женой в Москву в декабре 1937 г. Когда неожиданно для Кольцова Эренбург объявился у него в кабинете в редакции «Правды», первое, что спросил его удивленный Михаил Ефимович: «Зачем вы приехали?»[962]. Шла вакханалия Большого террора. Конечно, они оба находились в подвешенном состоянии; Эренбург в тот момент — даже в большей степени. Готовился процесс над другом его юности (этой дружбы он никогда не скрывал), арестованным еще в феврале 1937-го Н. И. Бухариным — процесс проходил с 2 по 13 марта 1938 г. Явиться на процесс Эренбурга принудил именно Кольцов (см. главу «Эренбург и Бухарин»), и этого Илья Григорьевич никогда не мог ему забыть. Эренбурга лишили зарубежного паспорта. Теперь, когда Эренбург мертв и не может ответить, родственники Кольцова утверждают, что именно Михаил Ефимович помог ему получить новый паспорт[963]. Но это не так. Разумеется, Эренбург мог что-то спрашивать у Кольцова о своей ситуации, но он понимал, что решит его судьбу только сам Сталин. А доступа к Сталину Кольцов уже не имел. Обращаться самому к Сталину до окончания процесса Бухарина было неразумно — и потому, что процесс требовал внимания задумавшего его вождя, и потому, что именно от исхода процесса зависело, каким будет письмо Эренбурга. Через неделю после расстрела Бухарина, 21 марта 1938 г. Эренбург Сталину написал. В мемуарах «Люди, годы, жизнь» об этих днях сказано так: «Я долго думал, что мне делать, и решил написать Сталину. Борис Матвеевич (писатель Лапин, зять Эренбурга, живший с ним в одной квартире. — Б.Ф.) не решался меня отговаривать и все же сказал: „Стоит ли привлекать к себе внимание?..“»[964]. Разумеется, жизнь Эренбурга висела на волоске, и его письмо написано с полным пониманием того, кому оно адресуется. О Бухарине в письме нет ни слова, потому что любую фальшь Сталин бы почувствовал. Думаю, это письмо стоило Эренбургу напряжения всех сил.

Дорогой Иосиф Виссарионович,

мне трудно было решиться отнять у Вас время письмом о себе. Если я все же это делаю, то только потому, что от Вашей помощи зависит теперь вся моя дальнейшая литературная работа.

Я приехал в Союз в декабре (1937 г. — Б.Ф.). Мне давно хотелось снова взглянуть на нашу страну, подышать нашим воздухом. В декабре был пленум союза писателей, я решил приехать на этот пленум.

Перед тем я был в Испании, был на теруэльском фронте. Я запросил редакцию «Известий», корреспондентом которой состою, не возражает ли она против моей поездки, и, получив согласие, приехал.

Предполагал я приехать на короткий срок: мне казалось, что вся моя работа за границей требует скорого возвращения туда и в первую очередь Испания. С самого начала испанской войны я живу этим делом. Я писал об Испании для «Известий», писал в испанские газеты, в коммунистические журналы Франции, Америки, Чехии, писал статьи, очерки, написал роман[965]. Помимо этого, как мог помогал там в деле пропаганды. Сейчас мне тяжело, что я не там. За два месяца в Москве я сделал 50 докладов — на заводах, красноармейцам, вузовцам, все, конечно, об Испании, я видел, какой у нас к этому интерес, и вот сейчас, в такие трудные для Испании дни, в наших газетах только сухие сводки[966].

Назревают события во Франции. Ведь я все это знаю, я должен об этом писать. Добавлю, что во Франции я оставил литературно-общественную работу в самое горячее время. Незадолго перед отъездом мне удалось одной из моих статей наконец-то поднять против Жида «левых писателей» — группу «Вандреди»[967], Мальро и др. Важно это продолжить, на месте бороться с антисоветской кампанией. Я во Франции прожил с небольшими перерывами около 30 лет и думаю, что сейчас там и в Испании я больше всего могу быть полезным нашей стране, нашему делу.

Редакция «Известий», отдел печати Цека все время мне говорят: «Наверно скоро поедете…».

Мне обидно, больно, что в такое время я сижу без дела, и вот это чувство заставило меня написать Вам. Я очень прошу простить мне, что по этому вопросу обращаюсь лично к Вам, но мы сжились с мыслью, что Вы не только наш руководитель, но и наш друг, который входит во все.

С глубоким уважением

Илья Эренбург.

Ответа пришлось ждать больше двух недель. Приведем здесь еще один текст, который 3 апреля 1938 г. подписали и Кольцов, и Эренбург — он не связан с обращением Эренбурга к Сталину, но имеет отношение к нашему сюжету, поскольку направлен в Международную ассоциацию писателей:

Международной ассоциации писателей.

Париж.

Советские писатели шлют братский привет Международной ассоциации писателей для защиты культуры. Они приветствуют неутомимую, мужественную борьбу ассоциации против фашизма и войны.

Они обещают, как и раньше, поддерживать любые начинания ассоциации, направленные к защите мира и культуры, к созданию коллективной безопасности народов против агрессоров и инициаторов войны. Они вместе с прогрессивной и честной интеллигенцией всего мира клеймят позором палачей испанского и австрийского народа.

Толстой, Шолохов^*, Кольцов, Ставский, Эренбург^**, Вишневский, Фадеев, Караваева, Иванов, Лахути, Сельвинский, Павленко, Катаев…[968]

Ситуация после отправки письма Сталину описывается в мемуарах так: «Прошла неделя, две — ответа не было. Самое неприятное в таком положении — ждать, но ничего другого не оставалось. Наконец меня вызвал редактор „Известий“ Я. Г. Селих; он сказал несколько торжественно: „Вы писали товарищу Сталину. Мне поручили переговорить с вами. Товарищ Сталин считает, что при теперешнем международном положении вам лучше остаться в Советском Союзе. У вас, наверно, в Париже вещи, книги? Мы можем устроить, чтобы ваша жена съездила и все привезла…“. Я пришел домой мрачный, лег и начал размышлять. Совет, переданный Селихом (если можно было назвать это советом), мне казался неправильным <…> Пролежав день, я встал и сказал: „Напишу снова Сталину…“. Здесь даже Ирина дрогнула: „Ты с ума сошел! Что ж ты, хочешь жаловаться Сталину на Сталина?“ Я угрюмо ответил: „Да“. Я понимал, конечно, что поступаю глупо, что, скорее всего, после такого письма меня арестуют, и все же письмо отправил»[969].

В 1980-е гг. Ирина Ильинична Эренбург подтвердила мне, что ее отец весной 1938 г. писал Сталину дважды. Письмо Сталину от 21 марта хранится в Президентском архиве, оно опубликовано в 1997 г., и в той публикации о втором письме ни слова не сказано. На мой запрос в АПРФ о втором письме Сталину 1938 г. мне сообщили, что в АПРФ его нет. Но в том же деле архива Сталина, где хранятся письма Эренбурга 1934–1950 гг., лежит апрельское 1938 г. письмо Эренбурга редактору «Известий» Я. Г. Селиху, которое и проясняет всю ситуацию. Вот это письмо:

Дорогой Яков Григорьевич,

я решил в нескольких строках резюмировать то, что я сказал Вам этой ночью, чтобы Вам было удобнее со всей точностью привести мои соображения.

Вы меня спросили, как я отнесся бы к моему переезду в Москву. Я считаю, что вся моя подготовка, весь опыт — 27 лет прожитых на Западе таковы, что при настоящей напряженной обстановке я могу с большей пользой работать на Западе. Далее: я начал сейчас литературную работу, для завершения которой мне необходимо было бы остаться еще некоторое время в Париже.

Однако мы живем в военное время, и каждый боец должен относиться с безграничным доверием к командирам. Поэтому, если правительственные и партийные органы найдут полезным мою работу здесь, я отнесусь с полным доверьем к их решению. Это ясно само собой и не нахожу даже нужным на этом настаивать.

Я высказываю свое мнение по существу, как Вы просили: если авторитетные товарищи найдут это возможным, я хотел бы сейчас продолжить мою литературную работу и собирание материала для новой книги на Западе. Если будет найдено желательным мое постоянное пребывание в Москве, я смогу вернуться сюда примерно через два месяца, ликвидировав в Париже мои дела личные и литературные, квартиру и пр.

С приветом

Илья Эренбург.

Это письмо Эренбурга Селиху в архиве Сталина предваряется такой запиской заведующего Отделом печати и издательств ЦК ВКП(б) А. Е. Никитина:

Т. Поскребышев, посылаю Вам материал к имеющемуся у Вас делу Эренбурга.

15/IV-38. А. Никитин[970].

Выстраивается следующая цепочка событий. Я. Г. Селих отправить письмо Эренбурга напрямую Сталину не решился, он отправил его своему партийному начальству, а уже зав. Отделом ЦК, который был в курсе эренбурговских дел, переслал его письмо Поскребышеву, чтобы тот поступил, как считает правильным. Так письмо попало к Сталину. На это Эренбург и рассчитывал, так письмо Селиху он и писал. Он и воспринимал свое письмо Селиху именно как прямое письмо Сталину. Это не опровергает мемуаров Эренбурга, но уточняет их. В самом деле, из текста письма Селиху следуют два вывода. Во-первых, что, выслушав ночью переданный ему Селихом устный отказ вождя отпустить Эренбурга за границу (судя по письму Селиху, отказ этот не был абсолютно жестким, да и дело Эренбурга продолжало лежать у Поскребышева), Эренбург по существу с ним не согласился. Он повторил аргументы в пользу своего отъезда и попросил передать их «руководящим товарищам» (дипломатично не упоминая имени Сталина). Во-вторых, ясно, что, обдумывая сложившуюся ситуацию дома, Эренбург понял, что при устной передаче его соображений «наверх», возможны опасные неточности. Это обстоятельство заставило его днем изложить свои соображения письменно. Судя по тщательности формулировок этого изложения, Эренбург понимал, что фактически пишет не Селиху, а Сталину (именно так он квалифицировал это письмо и в 1938-м, рассказав о нем родным, и 23 года спустя, работая над мемуарами). Письмом на имя Селиха Эренбург демонстрировал Сталину, что считает для себя немыслимым вторично занимать время вождя своим вопросом, и в то же время не считает свой вопрос решенным окончательно. Что касается доводов, то Эренбург сжато повторил соображения государственной целесообразности своего возвращения в Испанию, психологически безошибочно подтвердив полную готовность принять любое решение «руководящих товарищей». Все это сжато повторяло аргументацию письма Сталину от 21 марта. Новым являлось одно: в случае вторичного отказа, вместо разрешения съездить в Париж и забрать вещи и книги, переданного Селихом для жены писателя, Эренбург просил позволить ему самому съездить в Париж, чтобы в течение 2 месяцев ликвидировать там все «дела».

Письмо Эренбурга Селиху достигло Сталина (никто другой не мог взять на себя разрешение Эренбургу выехать за границу), и, видимо, обратным ходом по той же цепочке положительный ответ вернулся к Эренбургу. Завершение сюжета описано в книге «Люди, годы, жизнь» лаконично: «В последних числах апреля мне позвонили из редакции: „Можете идти оформляться, вам выдадут заграничные паспорта“»[971].

Перед отъездом Эренбург встретил Кольцова возле здания «Правды». Снова цитирую мемуары «Люди, годы, жизнь»: «Он сказал: „Кланяйтесь моим, да и всем, — потом добавил: — А о том, что у нас, не болтайте — вам будет лучше. Да и всем — оттуда ничего нельзя понять…“ Подал руку, улыбнулся: „Впрочем, отсюда тоже трудно понять“»[972]. Эренбург с женой ехали через Ленинград, потом до Хельсинки. «В Хельсинки была еще одна пересадка. Мы сидели с Любой на скамейке в сквере и молчали: не могли разговаривать даже друг с другом…»[973].

Больше они с Кольцовым не виделись, с июля 1937-го их переписка прекратилась — делами Ассоциации писателей Кольцов больше не занимался…

В конце 1938 г., как было упомянуто, Кольцов встретился со Сталиным в Большом театре. Сталин повторил игру с Бухариным 7 ноября 1936-го, когда, увидев его на Красной площади, пригласил подняться на трибуну Мавзолея. С Кольцовым это было так (встречу со слов Кольцова описал Б. Ефимов): «Это было в Большом театре на каком-то правительственном спектакле. Сталин заметил Кольцова в зрительном зале и велел его позвать. „Вождь и Учитель“ был в хорошем настроении, шутил с окружающими <…>. Описывая мне детали этой встречи, брат отметил, что у него появились золотые зубы, а широкие штаны, заправленные в сапоги с короткими голенищами, придавали ему „какой-то турецкий вид“. С Кольцовым Хозяин разговаривал вполне дружелюбно, интересовался делами в „Правде“ и в Союзе писателей. Потом прибавил:

— Товарищ Кольцов. Между прочим, было бы неплохо, если бы вы сделали для столичной писательской братии доклад в связи с выходом в свет „Краткого курса истории ВКП(б)“. После этой встречи у нас немного отлегло от сердца…»[974]. Это было в начале декабря 1938-го. Вечером 12 декабря Кольцов сделал в ЦДЛ рекомендованный Сталиным доклад, после чего заехал в редакцию «Правды» поработать, там его и арестовали…

Эренбург вспоминал в мемуарах: «О судьбе Кольцова я узнал еще в Барселоне — накануне развязки. В Париже ко мне приходили сначала Лиза (Ратманова, вторая жена Кольцова. — Б.Ф.), потом Мария Остен (Грессхенер). Обе уехали в Москву. Лиза плакала, говорила, что Михаил Ефимович, еще будучи в Испании, хворал: „Может быть, мне удастся передать ему лекарство“…»[975].