Илья Эренбург в годы сталинского госантисемитизма (Полемика с г. Костырченко)

Илья Эренбург в годы сталинского госантисемитизма

(Полемика с г. Костырченко)

Последнее сталинское десятилетие (1943–1953) отмечено непрестанными атаками на культуру. Атаки поистине следовали одна за другой: кампания 1943–1944 гг. против писателей; разгром 1946 г. («дело» против Зощенко и Ахматовой — пресловутое постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»); постановления 1946–1948 гг. о репертуаре драмтеатров, по киноискусству и музыке (травля Прокофьева, Шостаковича, Шебалина, Эйзенштейна, Пудовкина и др.); кампания против «космополитов» 1949 г.; ликвидация еврейской культуры и ее творцов в 1948–1952 гг., потенциальные проекты Сталина на 1953 г.; разгром романа Гроссмана «За правое дело» и т. д. Даже те деятели культуры, которых непосредственно не коснулись погромные акции, чувствовали себя не вполне уютно. Активными пособниками власти иногда выступали творческие союзы — в тех случаях, когда в управляющем ими аппарате сосредоточились отъявленные держиморды (как, например, в Союзе писателей).

При внешнем безусловном подчинении режиму всех деятелей советской культуры внутреннее сопротивление тем или иным действиям «сверху», попытки пережить худшие времена с минимальными потерями (не «вымазавшись в грязи») — предпринимались (в разной мере) всеми подлинными художниками. Мера сопротивления зависела и от меры слома в 30-е гг.; для многих идейный кризис наступил после «заморозков» — «оттепель», как ни странно, оказалась психологически более трудным временем. Выведя за скобки откровенных бездарей и палачей (скажем, в литературе — Грибачев, Софронов, Суров и т. п.), проблему взаимоотношения художников с властью, меру ангажированности каждого можно понять только в контексте реального и адресного пресса, глубины понимания художником положения вещей и перспектив, меры допускаемых им компромиссов, меры иллюзий и идейной зашоренности, типа художественных предпочтений (Восток — Запад), степени искренности заблуждений, характера постепенных прозрений (пример — эволюция Гроссмана). Понять, вникая в подробности эволюции мировоззрения и в особенности жизнедеятельности каждого конкретного художника в его конкретных же обстоятельствах. Достаточно широкие поведенческие градации, неоднозначность, а подчас расплывчатость моральных критериев, многообразие форм сотрудничества и несотрудничества с режимом — все это существенно для понимания конкретных «случаев».

Ставшие доступными документы на тему «власть и художественная интеллигенция в СССР» существенно обогащают представление о реальных процессах, протекавших в этой сфере. Не следует, однако, думать, что процесс постижения прошлого является строго монотонной функцией времени. Получая доступ к потаенным прежде историческим документам, потомки вместе с тем утрачивают знание и чувство атмосферы и многих реалий прошлого, специально никак не зафиксированных, и потому моделируют их упрощенно. Анализируя жизнедеятельность не выбирающего своего времени творческого человека, ее масштаб и общественный вес безотносительно к предоставляемым временем возможностям и свободам, нельзя достичь адекватного понимания ее экзистенциальной сущности.

Анализ поведения отдельно взятой исторической личности требует особенно скрупулезных знаний и безусловной непредвзятости.

Одной из центральных фигур на горизонте советской культуры последнего сталинского десятилетия был Илья Григорьевич Эренбург. Сложность и многоплановость фигуры Эренбурга заключается не только в емкости и противоречивости его долгого и сложного жизненного пути в целом, но и в неоднозначности некоторых локальных участков его творческой художественной и политической биографии. Тем не менее внимательный и многоаспектный взгляд на них позволяет установить те безусловные нравственные «правила», которым Эренбург не изменял в самых критических условиях жизнедеятельности.

В нынешнюю пору утвердившихся едва ли не повсеместно лихого взгляда на прошлое и едва ли не старорежимных (лишь с переменой знака) его оценок, фигура Эренбурга, выхваченная из контекста времени, представляется некоторыми авторами крайне упрощенно. Например, перестроечная формула поэта Д. Самойлова применительно к послевоенной эпохе: «Эренбург стал крайним западным флангом сталинизма»[1144] — замените последнее слово чем-нибудь вроде «тогдашнего СССР», и она станет банальной, что до обвинения в сталинизме — кому из деятелей советской культуры при желании не пришьешь его в России сталинских лет (несколько теперь общепринятых оправданий не меняют дела).

Фигура Эренбурга оказывалась на острие нескольких исторически важных событий того десятилетия, непосредственно увязывающих писателя с фигурой диктатора. Эти события — за ними неизменно стояла фигура Сталина с характерными для него политическими клише — ставили перед Эренбургом нелегкие политические и нравственные проблемы, и анализ того, как он их пытался решать, несомненно содержателен и поучителен. Мы остановимся здесь на трех эпизодах, так или иначе связанных с проблемами «тайной сталинской политики» в части «еврейского вопроса в СССР». В контексте публичной борьбы против государственного антисемитизма в СССР в последнее сталинское десятилетие фигура Эренбурга фактически была ключевой. Некоторые возможности в плане означенной «борьбы» открывала перед писателем репутация ведущего публициста, заслуженная беспрецедентной работой в годы войны, а затем определенным (в четко очерченных для себя границах) участием в идеологическом обеспечении «холодной» войны. В глазах населения эти возможности представлялись исключительными; реально они были, конечно, едва ли значительными — но все-таки были и, что важнее, Эренбург их не упускал. Формула об «искусстве возможного» относится к советской эпохе, в той же мере, как к любой другой, лишь самый спектр этих возможностей был предельно сужен.

Три эпизода, о которых пойдет речь (самый важный из них — 1953 г.), нашли место и на страницах солидной монографии Г. Костырченко (центриста от истории, как он себя именует) «Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм»[1145] — она включает большой свод исторических материалов, систематизированных и проанализированных автором. Заметим, что обстоятельно исследуя политику государственного антисемитизма сталинской эпохи, Г. Костырченко, в той или иной мере, затрагивает и вопрос о взаимоотношениях власти с деятелями советской культуры (в контексте проблематики книги), в частности общественная и публицистическая деятельность Эренбурга содержательно упоминается им на 41 странице текста.

Рассказывая об этих трех эпизодах, посмотрим, как эти эпизоды изложены в монографии Костырченко (такое сравнение небесполезно, чтобы судить о точности и объективности монографии).

1. Товарищ Эренбург упрощает

14 апреля 1945 г. «Правда» напечатала статью зав. Агитпропом ЦК Г. Ф. Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», которая — после почти четырех лет войны — обвиняла писателя, неизменно повторявшего: враг должен быть уничтожен, в недифференцированном подходе к гражданам гитлеровской Германии[1146]. Имя Эренбурга, написавшего за войну не меньше полутора тысяч статей для СССР и заграницы и заслужившего славу первого публициста антигитлеровской коалиции, в одночасье исчезло со страниц советских газет. Геббельсовская пропаганда к тому времени создала и успешно вбила в сознание своей паствы устойчивый образ Эренбурга — кровожадного сталинского еврея, призывавшего-де насиловать немок и убивать их детей. Свалив всю «вину» за антинемецкую пропаганду на Эренбурга и пообещав немцам (в момент, когда боевые действия Красной армии перешли на территорию Германии) не преследовать их за содеянное на территории СССР, Сталин, что и говорить, сделал сильный (и, разумеется, аморальный) политический ход — он надеялся этим существенно ослабить сопротивление гитлеровцев Красной армии. Выбрав Эренбурга в качестве «козла отпущения», Сталин придал своему решению сенсационный (не только на Западе, но и в СССР) характер и тем самым обеспечил быстрое проникновение информации об этом на территорию противника. Одновременно им были приняты достаточно строгие меры с целью остановить дебоши, учиняемые Красной армией на территории Германии.

Подвергнув Эренбурга публичному разносу, Сталин, помимо военно-политических задач, решал еще и задачи внутренне-политические: он напоминал деятелям советской культуры, что никакие заслуги перед страной не гарантируют им неприкасаемости.

Беспрецедентная популярность публицистики Ильи Эренбурга в армии и в тылу не могла не раздражать вождя. (Академик и дипломат И. М. Майский говорил в Союзе писателей — это было еще в сталинскую пору, — что во время войны «существовало только два человека, влияние которых можно было сравнивать, — имя одного Эренбург, второго он не назвал, видно испугавшись собственной идеи — сравнивать»[1147]). Как подтверждение того, что окрыленный своей славой Эренбург слишком многое себе позволяет, Сталин воспринял основанное на агентурных данных донесение, направленное ему 29 марта 1945 г. главой контрразведки Смерш В. С. Абакумовым[1148]. Будущий министр Госбезопасности сообщал, что, вернувшись из Восточной Пруссии, Эренбург, выступая в Москве (в частности, в Военной академии им. Фрунзе и в редакции «Красной звезды»), обвинил части Красной армии в мародерстве, насилиях, пьянстве — то есть в неготовности исполнять роль освободителя от фашизма; все это Абакумов представил, как «клевету на Красную армию».

Дав указание начальнику Агитпропа Александрову публично обвинить писателя именно в том, против чего тот выступил, и тем самым сделать невозможной дальнейшую публикацию его статей, Сталин действовал в обычной для него иезуитской манере. Надо сказать, что, прочитав в «Правде» статью Александрова «Товарищ Эренбург упрощает», писатель никаких иллюзий относительно ее инициатора не строил — соответствующий намек есть в его мемуарах: «Я, конечно, сразу понял, что Александров выступил не по своему почину»[1149]. Армия же в массе своей не раздумывала над тем, кто такой Александров и по чьему почину он выступил. Статью «Товарищ Эренбург упрощает» политруки прочитали недоуменно, а вот статей любимого писателя, которые на фронте всегда и прежде всего искали в «Красной звезде», они больше найти не могли. Фронтовики чувствовали себя куда свободнее, чем в мирное время, и реакция армии была ошеломительной — писателя и «Красную звезду» заваливали письмами с вопросами: где Эренбург, почему замолчал?[1150] Такими письмами можно было бы заполнить много страниц этой книги, приведем только одну выдержку: «Недавно прочитал статью в газете проф. Александрова. Кто такой Александров, мне неизвестно. Но я хоч и рядовой человек, но имею определенный взгляд на жизнь… Согласно морали, выработанной проф. Александровым, злодей называется злодеем только ночью, когда он крадется. Великий писатель нашей свободной страны, Вы пишете не для „учителей морали“, а для нас, для народа. Мы ждем Ваших статей. Вишняк Федор Михайлович, инвалид Отечественной войны, орденоносец». Но все эти письма и даже телеграммы дела не меняли — статьи писателя появились только после Победы.

Костырченко, занимаясь проблемой госантисемитизма, излагает историю появления статьи Александрова совершенно иначе — не как исполнение прямого указания Сталина, а как самовольные происки аппаратчиков Старой площади (они-де получили от Сталина задание идеологически переориентировать Красную армию на более гуманное отношение к немцам и воспользовались этим, чтобы публично высечь Эренбурга). Это предположение принять нельзя: всю войну тексты наиболее важных статей Эренбурга неизменно предварительно посылались Сталину — он был их первым читателем; за рубежом статьи Эренбурга рассматривались как выражающие позицию советского руководства[1151]. Думать, что кто-либо в СССР тогда мог публично дезавуировать Эренбурга без указания Сталина — значит не представлять реального положения дел.

Возникновение у аппарата личных счетов к Эренбургу в книге «Тайная политика Сталина» мотивируется выступлениями писателя против насаждавшегося антисемитизма: «За призывы бороться с внутренним антисемитизмом был чувствительно одернут (Александровым. — Б.Ф.) Эренбург, который хоть и критиковал только бытовую юдофобию, но никак не антисемитизм сталинских верхов, о котором если бы даже и знал, то вынужден был помалкивать, тем не менее, сам того не сознавая, вторгся в опасную сферу тайной государственной политики»[1152]. Возможности прямого выступления против «антисемитизма сталинских верхов» тогда в советской печати не было ни у кого. Выражение «если бы даже и знал» применительно к Эренбургу — неточно. Начиная с 1942 г. Эренбург постоянно сталкивался с антисемитизмом аппаратчиков и противодействовал ему. В 1943 г. Н. И. Кондаков, новый ответственный секретарь Совинформбюро (надо полагать, с новыми заданиями сверху), вычеркивал из статей Эренбурга все упоминания о подвигах евреев на фронтах войны. Писателю приходилось бороться за каждое слово; управу на призванного властью юдофоба он искал у главы Совинформбюро секретаря ЦК А. С. Щербакова (в письмах, по телефону или добившись приема[1153]). Разумеется, удавалось далеко не все и далеко не всегда. О росте антисемитизма в стране Эренбург хорошо знал из своей обширнейшей почты и встреч с людьми (оказавшись в Москве, многие фронтовики и тыловики считали нужным попасть к Эренбургу в гостиницу «Москва»), Немало говорится об этом и в Записных книжках Эренбурга; вот лишь несколько записей:

«21 мая 1942 — Антисемитизм среди партчиновников…

17 ноября 1943. Украинский Наркомвнудел: евреев не пускают на Украину и говорят: „Они хотят приехать на все готовое“.

8 октября 1944. Бабий яр — панихиду запретили.

15 октября 1944. Был Бахмутский — не принимают в аспирантуру, как еврея. Написал Кафтанову» (председатель Комитета по делам высшей школы. — Б.Ф.)[1154].

Американское посольство в Москве еще в 1943 г. информировало Госдепартамент о постоянной озабоченности Эренбурга ростом антисемитизма в СССР (он своей тревоги не скрывал)[1155].

Костырченко считает, что нанести удар по Эренбургу аппарату удалось лишь в конце войны, ибо прежде он был защищен от мести номенклатурных верхов огромной популярностью и тем, что был в фаворе у Сталина[1156]. На самом деле, с 1943 г., когда начался очередной тур борьбы власти с литературой, пресс этой борьбы ощущал и Эренбург — усилилась цензура статей, не печатали стихи, рассыпали набор книги «Сто писем». 31 сентября 1944 г., информируя Жданова о настроениях среди литераторов, нарком Госбезопасности приводил слова писателя: «Я — Эренбург, и мне позволено многое. Меня уважают в стране и на фронте. Но и я не могу напечатать своих лучших стихов, ибо они пессимистичны, недостаточно похожи на стиль салютов»[1157]. Однако воскресший гнет цензуры и статья Александрова — явления разного рода.

Александров без боли в сердце выполнил указание Сталина, хотя Эренбургу и показалось, что заву Агитпропа перед ним было неловко[1158]. Чиновники Старой площади чинили Эренбургу препятствия, как и всем литераторам, но их начальники среднего звена, когда писатель оспаривал действия аппарата, всегда пытались несколько смягчить конфликты — Эренбурга побаиваясь (такая ситуация сохранилась до конца его дней), потому что знали: он может при случае через голову аппарата обратиться, скажем, к Молотову или, чего доброго, письменно к самому Сталину (а впоследствии — к Хрущеву), и тогда неизвестно, как обернулось бы дело — чтобы выглядеть гуманистами, вожди всегда могли свалить все на чиновников и их же покарать.

Прочитав статью Александрова, Эренбург оторопел от несправедливости. Понимая, что за этим стоит Сталин, он тем не менее написал вождю, разумно делая вид, что считает инициатором статьи начальника Агитпропа:

15 апреля 1945 г.

Дорогой Иосиф Виссарионович!

Мне тяжело, что я должен занять Ваше время в эти большие дни вопросом, касающимся лично меня. Прочитав статью Г. Ф. Александрова, я подумал о своей работе в годы войны и не вижу своей вины.

Не политический работник, не журналист, я отдался целиком газетной работе, выполняя свой долг писателя. В течение четырех лет ежедневно я писал статьи, хотел выполнить работу до конца, до победы, когда смог бы вернуться к труду романиста. Я выражал не какую-то свою линию, а чувства нашего народа, и то же самое писали другие, политически более ответственные. Ни редакторы, ни Отдел печати мне не говорили, что я пишу неправильно, и накануне появления статьи, осуждающей меня, мне сообщили из изд<ательст>ва «Правда», что они переиздают массовым тиражом статью «Хватит»[1159].

Статья в «Правде» говорит, что непонятно, когда антифашист призывает к поголовному уничтожению немецкого народа. Я к этому не призывал.

В те годы, когда захватчики топтали наше землю, я писал, что нужно убивать немецких оккупантов. Но и тогда я подчеркивал, что мы не фашисты и далеки от расправы. А вернувшись из Восточной Пруссии, в нескольких статьях («Рыцари справедливости»[1160] и др.) я подчеркивал, что мы подходим к гражданскому населению с другим мерилом, нежели гитлеровцы. Совесть моя в этом чиста.

Накануне победы я увидел в «Правде» оценку моей работы, которая меня глубоко огорчила. Вы понимаете, Иосиф Виссарионович, что я испытываю. Статья, напечатанная в ЦО[1161], естественно, создает вокруг меня атмосферу отчуждения и моральной изоляции. Я верю в Вашу справедливость и прошу Вас решить заслужено ли это мной.

Я прошу Вас также решить должен ли я довести до победы работу писателя-публициста или в интересах государства должен ее оборвать.

Простите меня, что Вас побеспокоил личным делом и верьте, что я искренне предан Вам.

И. Эренбург[1162].

В дневнике дочери писателя Ирины Эренбург есть запись о реакции Ильи Григорьевича на все случившееся: «Дома полный мрак в связи со статьей Александрова. Мы (то есть СССР. — Б.Ф.) ее передаем на Германию… Тупой взгляд Ильи, полное отсутствие интереса ко всему, нежелание ничего есть, за исключением укропа… Написал письмо Сталину и ждет… У Ильи требуют покаянной статьи. Он не будет ее писать…»[1163]

Ответа от Сталина Эренбург не получил, но после Победы его, как ни в чем не бывало, снова печатали в «Правде»…

Говоря о письме Эренбурга Сталину, Костырченко утверждает: секретарь Сталина Поскребышев не передал письмо Эренбурга вождю как «малозначительную информацию», а отдал Маленкову, который отправил письмо в архив. Это — не так: Маленкову была послана лишь незаверенная машинописная копия письма Эренбурга с пометой: «Тов. Маленкову. П<оскребышев>», а не подлинник[1164]. Процедуру работы со сталинской почтой А. Н. Поскребышев описал так: «Порядок обработки материалов устанавливался т. Сталиным и заключался в следующем. Все материалы, поступавшие в адрес т. Сталина, за исключением весьма секретных материалов МГБ, просматривались лично мною или моим заместителем, затем докладывались т. Сталину устно или посылались ему по месту нахождения»[1165]. Именно информацией Сталин дорожил более всего, и недонесение ему о какой-либо бумаге было опасно для недоносителя. Сталин мог не прочесть письма Эренбурга (точно известно, что он не ответил на него), но скрыть от вождя наличие такого письма было слишком рискованно, чтобы Поскребышев мог на это пойти. (Да и чего, собственно, ради? Какие основания считать, что в 1945 г. Поскребышев состоял в аппаратном сговоре с кем-то из сталинских чиновников?) К сказанному автор делает такое примечание: «Правда, возможно, чтобы предотвратить повторное обращение Эренбурга к Сталину (но если первое письмо можно было скрыть, то почему нельзя скрыть и второе? — минуя Поскребышева, доставить письмо Сталину Эренбург не мог. — Б.Ф.), чиновники со Старой площади вынуждены были пойти с ним „на мировую“, дав санкцию на публикацию уже 10 мая его большой статьи в „Правде“»[1166]. Это снова неточно. Вопрос о «победной» статье Эренбурга без Сталина быть решен не мог, и личным цензором статьи «Утро мира» стал Жданов[1167]. Слово Эренбургу предоставили не столько из соображений справедливости, сколько в силу его популярности в армии (об откликах фронта на «молчание» Эренбурга редакция «Красной звезды» не могла не сообщать куда надо); да и немецкий фактор после победы потерял актуальность.

Еще одно неточное утверждение: «именно с этого времени Эренбург дистанцировался от ЕАК (Еврейский антифашистский комитет. — Б.Ф.) и еврейских проблем и уже остерегался во всеуслышание обличать антисемитские настроения в стране, поняв окончательно, что в противном случае он рискует противопоставить себя весьма могущественным силам»[1168]. «Дистанцирование от ЕАК» — не связано со статьей Александрова, оно произошло раньше (в марте 1945 г.) и связано с политикой руководства ЕАК (главным образом с действиями И. С. Фефера) по части «Черной книги» об уничтожении гитлеровцами еврейского мирного населения СССР. Эренбург добивался издания этой книги прежде всего в СССР; он понимал, что передача Фефером ее материалов в США в итоге сорвет советское издание, что и произошло (разумеется, книгу могли запретить в СССР и без того, но пересылка ее материалов за границу облегчала запрещение). Узнав, что Фефер и пр., выполняя волю своих начальников из Госбезопасности, отослали материалы в США, Эренбург распустил созданную им литературную комиссию по «Черной книге» (автор применяет расплывчатые выражения: «под его началом была сформирована литературная комиссия» и «замысел уникального издания принялся активно реализовывать Илья Эренбург»[1169], хотя этот замысел возник у самого Эренбурга независимо от американского плана — когда он стал получать из освобожденных районов массу документов и свидетельств о Холокосте[1170]). Последствия показали, что Эренбург точно предвидел: аппарат ЦК не даст издать «Черную книгу» в СССР, и ЕАК послушно исполнит указания «сверху».

Эренбург и после 14 апреля не отказался от борьбы с антисемитизмом, хотя высказываться об этом ему приходилось еще аккуратнее: и тогда, и потом он работал на пределе возможного. Тем не менее всегда находились обвинявшие его в том, что он, по образному выражению Н. Я. Мандельштам (из письма к Эренбургу), «не повернул реки и не изменил течение светил, не преломил луны и не накормил нас лунными коврижками. Иначе говоря, от тебя всегда хотели, чтобы ты сделал невозможное, и сердились, что ты делал возможное»[1171]. Людьми непонимающими, но честными лагерь критиков Эренбурга не исчерпывается. Возвращаясь к «историку-центристу», заметим, что Эренбург был умнее, чем это можно представить только на основе архивных бумаг аппарата ЦК КПСС, которые сами по себе не гарантируют точного понимания отошедшей эпохи, ее людей и событий.

2. По поводу одного письма

Следующий эпизод, связанный с Эренбургом, относится к событиям 1948 г.; в книге «Тайная политика Сталина» о нем идет речь в параграфе «Эренбург и его выбор»[1172]. В связи с заголовком заметим, что как бы ни были жестоки обстоятельства сталинской эпохи и как бы ни хотел Эренбург выжить, он никогда не переступал страшной черты — не писал доносов, не предавал друзей, своего народа, хранил верность искусству.

Важнейшим испытанием 1948 г. для Эренбурга стала его статья «По поводу одного письма»[1173], указание написать которую было дано Сталиным.

При решении осенью 1947 г. в ООН вопроса о создании государства Израиль Сталин, надеясь в будущем подчинить себе социалистических правителей Израиля, распорядился образование Израиля поддержать. Однако в конце лета 1948 г. надежды «отца народов» подмять под себя израильские власти явно проваливались, а с другой стороны, из агентурных источников поступали сведения о росте симпатий части еврейского населения СССР к Израилю (так, информация о пылких контактах московских евреев с первым посланником Израиля в СССР Г. Мейерсон поступала с самого начала сентября 1948 г.). В этих условиях Сталин изменил свое отношение к новому государству. Уезжая в отпуск, он дал указание Маленкову подготовить для советской печати статью о том, как именно надлежит советским евреям относиться к Израилю. Статью, по замыслу вождя, должны были подписать несколько лиц, в том числе Илья Эренбург. После этого с писателем беседовали Г. М. Маленков, Л. М. Каганович и редакторы «Правды» и «Известий» П. Н. Поспелов и Л. Ф. Ильичев. Отказаться выполнить поручение Сталина Эренбург посметь не мог (как не мог это сделать никакой публицист в СССР).

Не знавший ни иврита, ни идиша, Эренбург всю жизнь был ассимилянтом и этого не скрывал. Как не скрывал и еврейского происхождения, повторяя: «Покуда на свете будет существовать хотя бы один антисемит, я буду с гордостью отвечать на вопрос о национальности — „еврей“»[1174]. Такую позицию после войны разделяли очень многие советские евреи, хотя появилась и некоторая прослойка обратившихся к сионизму. Впоследствии, с ростом государственного антисемитизма в СССР, число евреев, готовых эмигрировать, естественно, возрастало — но массовая эмиграция, как известно, началась, когда Эренбурга уже не было в живых. Если во время Отечественной войны в огромной почте Эренбурга не было враждебных писем от советских евреев, то после статьи «По поводу одного письма» такие письма появились[1175], причем их авторы, утверждая, что писатель не имеет права говорить от имени всего еврейского народа, себе в таком праве не отказывали.

Не отказавшись выполнить поручение Сталина как таковое, Эренбург сразу же отказался участвовать в написании коллективной статьи, как Сталин ее задумал. Давая согласие выполнить приказ Сталина и столь же определенно отказываясь участвовать в коллективном труде, Эренбург старался не попасть в капкан: чтобы его имя использовали, а высказать то, что он хочет, и как он хочет — не дали. Писатель брал на себя бремя исторической ответственности за эту заказную и для него политически двусмысленную статью, понимая, что дает повод и тогдашним, и будущим «критикам» обвинять его в смертных грехах. Но зато он смог сказать гораздо больше того, что от него хотели получить и что ему позволили бы сказать в ином случае.

18 сентября 1948 г. заместитель председателя совета министров СССР Г. М. Маленков, (такова была официальная должность главного заместителя Сталина) отправил находящемуся на отдыхе вождю следующую записку:

Товарищу Сталину.

Перед отъездом Вы дали указание подготовить статью об Израиле. Дело несколько задержалось из-за отсутствия в Москве Эренбурга. На днях Эренбург прибыл. Мы с Кагановичем, Поспеловым и Ильичевым имели с ним разговор. Эренбург согласился написать статью и высказался против того чтобы статья вышла за несколькими подписями.

Посылаю Вам статью И. Эренбурга «По поводу одного письма». Если с Вашей стороны не будет других указаний, то мы хотели бы опубликовать эту статью во вторник, 21 IX, в газете «Правда»

Г. Маленков.[1176]

Отметим: цитируя эту записку в своей книге, Костырченко опускает слова о том, что писатель «высказался против того, чтобы статья вышла за несколькими подписями».

Они бы нарушили его простую схему: Эренбург — послушный исполнитель, ангажированный сталинской пропагандой.

Написанное Эренбургом в его статье не укладывается в формулу Костырченко: «поддержать советский внешнеполитический курс в отношении Израиля и развенчать в то же время в глазах советского еврейства сионизм как идею всемирного братства евреев». Пятнадцать лет спустя, вспоминая 1948 г., Эренбург привел в мемуарах целую страницу выдержек из той статьи[1177] — от всего сказанного он не отказывался и в оттепель (опустил лишь фразу: «только социализм решает еврейский вопрос»; либо, говоря так в 1948 г., он вынужден был кривить душой, либо расстался с этой иллюзией позднее). Да, статья Эренбурга, обращаясь к советским евреям, содержала многозначную оценку Израиля[1178] и однозначную информацию о том, что репатриация советских евреев в Израиль допущена не будет. Более того, она содержала молчаливое предостережение тем евреям, исповедующим сионизм и забывшим, где они живут, что их импульсивные выступления в Москве могут принести непоправимый вред всем советским евреям — и тем, кто сионизма не исповедует. Но эта же статья, обращенная к Сталину, содержала исторически подтвержденную мысль о позорности антисемитизма.

В итоговых суждениях книги о тайной сталинской политике («Еще одно задание Кремля», с которым Эренбург «справился успешно»; «популярность Эренбурга среди советского еврейства» исчезла; «это было полное фиаско человека, пытавшегося ответить на национальный вызов сугубо прагматически»), в той характеристике Эренбурга, которую дает автор писателю («идеологический коллаборационизм», «психология космополита», «убеждения антисиониста»[1179] и т. д.) даже не упоминается, что все эти годы писатель оставался едва ли не единственным в стране автором, упоминавшим проблему антисемитизма в СССР. Подчеркнем: по еврейскому вопросу Эренбург высказывался только в советской печати, ибо это позволяло высказать публичное осуждение антисемитизма (общее место для послевоенного Запада). От любых сугубо пропагандистских выступлений, с подачи власти, по этому вопросу на Западе Эренбург неизменно отказывался[1180]. Вдумчивые читатели понимали смысл эренбурговских инвектив и «общих мест» — так писал только он. Даже когда осуждающе говорилось об антисемитизме в США, внимательный читатель не мог не думать об СССР. Публично напоминая о недопустимости антисемитизма (в частности, ссылаясь на знаменитые слова Сталина: «Антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма»), Эренбург напоминал читателям об идеологически неуязвимом оружии — открыто спорить с ним было невозможно (так, будущие диссиденты, безусловно учась у Эренбурга, требовали всего лишь выполнять конституцию страны). Направленные против антисемитизма пассажи Эренбурга внушали беззащитным читателям надежду (пусть иллюзорную), что худшего не случится.

В мемуарах писатель не признался, что его статья была написана по заказу Сталина, но сообщил: «Мне сказали, что статью Сталину посылали и он ее одобрил»[1181]. Это одобрение поддержало тогда в писателе надежду, что разнузданно антисемитских акций Сталин не допустит. Надежда оказалась сомнительной, и впредь Эренбург этого не забывал.

Дружеские отношения советских евреев к Эренбургу отнюдь не закончились в 1948 г. — в последующие 20 лет едва ли не большинство советских евреев относилось к писателю как к своему защитнику. Сошлемся на строфу стихов Бориса Слуцкого о похоронах Эренбурга:

Эти искаженные отчаяньем

старые и молодые лица,

что пришли к еврейскому печальнику,

справедливцу и нетерпеливцу…[1182]

3. Илья Эренбург в январе-феврале 1953 г.

Существует версия: в 1952–1953 гг. Сталин замышлял депортацию еврейского населения СССР в Сибирь и на Дальний Восток. Осуществление депортации должно было начаться сразу после процесса над кремлевскими «врачами-убийцами» (в большинстве своем евреями) и их казни. Суд над врачами не состоялся и депортация не осуществилась — Сталин умер. Версия существует, хотя прямых документов, с ней связанных, не обнаружено. Возможны три варианта: депортация готовилась реально, но следы этого замели; депортация лишь замышлялась Сталиным (тайно или обсуждалась в узком кругу) и, наконец, депортация не замышлялась, ее выдумали от страха сами советские евреи. В «Тайной политике Сталина» декларируется приверженность третьему варианту. Между тем семь лет назад в первом, ныне существенно расширенном, издании книги Костырченко содержался иной вывод: «Каковы должны были быть последствия этого процесса (над врачами. — Б.Ф.): массовая депортация евреев в Сибирь, как утверждают одни исследователи, или расправа вождя со своими ближайшими соратниками по политическому руководству, о чем пишут другие? А может быть, то и другое одновременно? Будем надеяться, что на эти и другие вопросы мы получим когда-нибудь однозначные ответы»[1183]. Теперь из того, что новых документов, подтверждающих или опровергающих версию о депортации, не добыто, автор делает тот самый однозначный вывод: «…отживает свой век и другая легенда времен холодной войны: вошедшие сначала в публицистику, а потом и перекочевавшие в научные издания „неопровержимые“ данные о планировавшемся якобы в СССР насильственном и повальном выселении евреев в Сибирь»[1184]. За прошедшие годы изменилось отношение автора к надежности всех свидетельств в пользу депортационной версии[1185] (члена сталинского Политбюро Н. А. Булганина[1186], ряда сотрудников спецслужб, приведенные З. С. Шейнисом[1187], и т. д.). Подкрепляя свой новый вывод, автор упоминает и отсутствие ссылок на депортационную версию в мемуарах Н. С. Хрущева[1188] (как известно, — устных, наговоренных на магнитофон, и рассказывал Хрущев разным лицам — разное). В этой связи приведем отрывок из рукописи воспоминаний об Эренбурге дружившего с ним в 1960-е гг. молодого тогда художника Б. Г. Биргера. Запись эта сделана им в 1974 г.[1189], она содержит рассказ Хрущева Эренбургу во время их встречи в Кремле 3 августа 1963 г. (Биргер был у Эренбурга вечером того же дня): «В 1952 году Сталин в присутствии нескольких членов Политбюро бросил фразу: „А не пора ли их проучить?“ Все присутствующие поняли, что он имеет в виду евреев и что это прямой призыв к погрому… Хрущев считал, что все понимали, что, если эта фраза просочится, то начнется погром, который впоследствии остановит Сталин, а виновным окажется кто-нибудь из выполнявших его волю»[1190]. Эту историю, если не ошибаюсь, Хрущев рассказывал не только Эренбургу. Депортация еврейского населения в этой версии замышлялась Сталиным как «спасение братского еврейского народа от справедливого гнева великого русского народа» (такая фраза попадалась мне в одной из зарубежных публикаций фрагментов воспоминаний Хрущева).

Депортационная версия отвергается автором и как географически не реализуемая (аргумент, скорее, неубедительный применительно к сталинскому режиму — скажем, депортация немецкого населения в СССР в 1941 г. была предпринята не только из Республики немцев Поволжья, но и из Москвы, Ленинграда и т. д.). Численность еврейского населения, существенно сокращенная гитлеровцами, также не могла остановить диктатора, как, скажем, остановила его численность украинского (депортировав чеченцев, ингушей, калмыков и крымских татар за сотрудничество с гитлеровцами, Сталин не депортировал за то же самое украинцев). Спорен и психологический аргумент: «По складу своего характера он (то есть Сталин. — Б.Ф.) не решился бы открыто выступить против евреев (? — Б.Ф.), хотя в душе, особенно в последние годы жизни, мог быть, что называется, патологическим антисемитом. Поэтому вождь, ревностно оберегавший свой революционный имидж большевика-ленинца (? — Б.Ф.), был обречен переживать муки психологической амбивалентности, которая, возможно, и ускорила его конец»[1191].

То обстоятельство, что за семь лет у Костырченко не появилось документов о подготовке неосуществленной еврейской депортации, не позволяет все же сделать окончательный вывод о том, что Сталин депортацию не замышлял. Вопрос в любом случае, как и семь лет назад, остается открытым. Прав, думаю, академик А. А. Фурсенко — упомянув об имеющихся свидетельствах и слухах о депортации, он написал: «В архивах такого рода фактов обнаружить не удалось. Возможно, их все еще хранят в секретных сейфах. Возможно, приказ был отдан в устной форме. Может быть, документы уничтожены. Это было обычным делом»[1192]. Разумеется, вопрос о реальности готовившихся планов, их конкретных деталях и т. д. важен. Но не только этим определялась жизнь еврейского населения в СССР, но и тогдашними опасениями, ожиданиями беды. Костырченко признает: «Конечно, слухи о депортации возникли не на пустом месте. Они были спровоцированы и массовыми арестами культурной и общественной элиты еврейства, и послевоенными пропагандистскими кампаниями, имевшими явный антисемитский дух… Основательность слухам придавало и то, что с конца 1952 года из Москвы в Казахстан стали высылаться семьи арестованных „еврейских националистов“… Конечно, потенциальная угроза депортации безусловно существовала»[1193].

В январе-феврале 1953 г. в элитарных, как теперь бы сказали, кругах советского еврейства угроза депортации считалась абсолютно реальной. Именно как прелюдия к депортации была воспринята частью еврейской элиты история с подписанием «Письма в редакцию „Правды“», подготовленного по заданию Сталина после объявления об аресте «врачей-убийц». Это письмо содержало не только горячее одобрение ареста «убийц в белых халатах» (большинство обвиняемых были евреи) и призыв беспощадно покарать преступников, но и признание того, что часть еврейского населения заражена национализмом-сионизмом и подвержена влиянию агентов империализма. В. А. Каверин, прочитавший тогда текст письма, в написанной «в стол» неподцензурной книге мемуаров вспоминал свое ощущение от него: «Я прочитал письмо: это был приговор, мгновенно подтвердивший давно ходившие слухи о бараках, строившихся для будущего гетто на Дальнем Востоке. Знаменитые деятели советской медицины обвинялись в чудовищных преступлениях, и подписывающие письмо требовали для них самого сурового наказания. Но это выглядело как нечто самой собой разумеющееся — подобными требованиями были полны газеты. Вопрос ставился гораздо шире — он охватывал интересы всего еврейского населения в целом, и сущность его заключалась в другом. Евреи, живущие в СССР, пользуются всеми правами, обеспеченными Конституцией нашей страны. Многие из них успешно работают в учреждениях, в научных институтах, на фабриках и заводах. И тем не менее в массе они заражены духом буржуазного воинствующего национализма, и к этому явлению мы, нижеподписавшиеся, не можем и не должны относиться равнодушно»[1194].

Отвергая версию депортации, Костырченко утверждает, что замысел письма возник у Сталина с целью прямо противоположной: «снять политическое напряжение… затушить скандальную ажитацию вокруг „дела врачей“ в стране и в мире»[1195]. Однако, сравнивая этот ход «отца народов» с его известной статьей 1930 г. «Головокружение от успехов» (свалив тогда все «издержки» коллективизации на местных чиновников, самой коллективизации Сталин не отменил), автор тем самым признает: даже если Сталиным и было предпринято «отступление» — то лишь временное (стратегических планов диктатор не менял). То обстоятельство, что текст «Письма в „Правду“» произвел на многих потенциальных подписантов впечатление не только не успокаивающее, а наоборот — устрашающее, в «Тайной политике Сталина» объясняется лишь «кондовым стилем», который-де исказил сталинский замысел (как всегда — все дело в аппаратчиках). Вину автор возлагает на «недалекого и заскорузлого по ментальности чиновника» — главу Агитпропа секретаря ЦК Н. А. Михайлова, которому-де Сталин поручил подготовку письма. Отметим однако, что наряду с Михайловым «письмом» занимался и тогдашний главный редактор «Правды» молодой сталинский любимец Д. Т. Шепилов — человек несомненно образованный и уж никак не заскорузлый. Подчеркнем также, что сталинские чиновники волю вождя выполняли точно (иначе и головы можно было не сносить), да и подготовленные по его указанию тексты Сталин обычно просматривал лично и, если нужно, правил — не случайно стиль официальных текстов, как правило, определял их политические последствия.

Многие подробности в деле с письмом в «Правду» остаются тайной.

Неизвестно, когда точно возникла у Сталина идея, чтобы знаменитые советские граждане еврейского происхождения обратились в «Правду», требуя сурово покарать «врачей-убийц» (возможно, после 13 января 1953 г. — дня официального объявления об их аресте, хотя не исключено, что и раньше того). Неизвестно, кто именно формировал список подписантов; неизвестен состав реальных сочинителей письма. Заметим, что среди 57 подписантов под отредактированным первым вариантом письма значились не имевшие отношения к его написанию писатели: Эренбург — № 9, Маршак — № 12, Гроссман — № 23, Алигер — № 26, Кассиль — № 43 (все, кроме Гроссмана, лауреаты Сталинской премии; имя Гроссмана, думаю, было внесено лично Сталиным, который дважды и тоже лично вычеркивал его фамилию из списков лауреатов Сталинской премии).

Всю процедуру подготовки текста курировал Г. М. Маленков (второй человек в партии), которому Михайлов и Шепилов представляли проекты письма, а уже он передавал их Сталину (материалы, связанные с пропагандистским обеспечением «дела врачей», хранятся в РГАНИ: в бумагах Агитпропа, непосредственно готовившего письмо, — Ф. 5. Оп. 16. Ед. хр. 602, и в бумагах отдела Маленкова — Ф. 5. Оп. 25. Ед. хр. 504; соответствующие бумаги, представленные лично Сталину, хранятся в Президентском архиве). Иерархическая лестница работала строго: только Маленков решал, что следует посылать Сталину. К подготовленному Агитпропом тексту первого варианта письма была приложена отпечатанная на машинке записка:

Товарищу Маленкову Г. М.

Представляем Вам отредактированный текст письма в редакцию газеты «Правда».

Н. Михайлов, Д. Шепилов 29/I 53 г.[1196].

Слово «отредактированный» говорит о том, что текст письма с Маленковым, а может быть, и со Сталиным уже обсуждался. Письмо начиналось с изложения официального сообщения об аресте «врачей-убийц», содержало истерические обвинения еврейских «буржуазных националистов», продавшихся империалистам США, в попытке разжечь среди еврейского населения СССР национальную вражду к русскому народу и заканчивалось требованием «самого беспощадного наказания преступников»[1197].

Сбор подписей отобранных «представителей» еврейского происхождения к этому времени, похоже, уже шел.

Отметим, что на записке Михайлова и Шепилова Маленкову (внизу и наискосок) сделаны рукой сотрудника Маленкова две пометы: первая — «Материал по указанию т. Маленкова лично передан 29/I тов. Кагановичу Л. М.»; вторая — «Архив. 2/II 53 г.». В архив отдела Маленкова 2 февраля были наряду с этой запиской отправлены машинописный текст первого варианта письма — его заключали отпечатанные подписи 57 человек, начиная с дважды Героя Советского Союза полковника Д. А. Драгунского[1198]. Кроме того, в архив была отправлена также представленная Маленкову правдинская верстка этого письма, в которую внесли рукописные изменения в расположение фамилий подписантов и в формулировки их титулов: на первое место с шестого передвинули академика С. И. Вольфковича (вторым стал Драгунский), в титуле генерал-полковника Б. Л. Ванникова, который именовался членом ЦК КПСС и дважды Героем Социалистического Труда, зачеркнули слово «дважды», хотя это звание действительно присуждалось ему дважды — в 1942 и 1949 гг., причем в 1954-м вручили уже третью звезду Героя, а в титуле Л. М. Кагановича, который именовался Героем и депутатом и шел четвертым, перед словами «Герой Социалистического Труда» вписали: «член ЦК КПСС»[1199]. Эту верстку, чтоб не путать ее с версткой, отправленной позже Сталину, будем называть «Верстка I». Заметим, что в машинописный текст письма, отправленный 2 февраля в архив, внесены сделанные от руки несколько, как кажется, непринципиальных по смыслу исправлений (об их происхождении мы скажем ниже) — понятно, что сделаны они могли быть только после предоставления текста Маленкову.

Как ясно из приведенной пометы на записке, 29 января машинописный текст письма с напечатанными под ним фамилиями подписантов, включая Кагановича, был вручен в рабочем кабинете Л. М. Кагановичу, причем вручен (только ему!) лично зав. Агитпропом Михайловым.

И тут случилось неожиданное: единственный еврей в сталинском Политбюро почувствовал себя оскорбленным. Оскорбил его вовсе не текст письма, не его содержание (упаси бог!). Его оскорбило, что имя члена высшего руководства страны воткнули в длинный перечень лиц, к высшему руководству не имевших никакого отношения[1200]. Спустя много лет Каганович рассказывал:

«Когда Михайлов принес мне бумагу для публикации против этих врачей — я вам рассказываю кое-что личное, — по еврейскому вопросу, и там были подписи Рейзена и многих других еврейских деятелей, Михайлов был секретарем ЦК, потом министром культуры. Я ему сказал: „Я не подпишу. Я член Политбюро, а не какой-нибудь этот вот!“

Он говорит: „Как? Мне товарищ Сталин поручил (имеется в виду указание Маленкова, которое могло быть поручением Сталина. — Б.Ф.)“ — „Скажите товарищу Сталину, что я не подпишу. Я ему сам объясню“. Когда я пришел[1201], Сталин меня спрашивает „Почему вы не подписали?“ Я говорю: „Я член Политбюро ЦК КПСС, а не еврейский общественный деятель, и буду подписывать бумагу как член Политбюро. Давайте такую бумагу я напишу, а как еврейский общественный деятель не буду подписывать. Я не еврейский общественный деятель!“. Сталин внимательно на меня посмотрел: „Ладно, хорошо“. Я говорю: „Если нужно, я напишу статью от себя“. — „Посмотрим, может, надо будет и статью написать“»[1202].

В итоге с Кагановичем вопрос решился просто: тот же самый текст письма специально для него перепечатали на 4-х страницах (без перечня подписантов в конце!), и член Политбюро собственноручно начертал под ним: Л. М. Каганович[1203]. После этого его имя беспрепятственно впечатывали в общий перечень подписантов во все копии и варианты письма.

А вот как выстраивается (на основе многих свидетельств и документов) канва событий, связанных с подписью Эренбурга.