Пауль Шварц

Пауль Шварц

Как и обещал Белый начальник, оказавшийся Первым секретарем горкома ВКП(б), немцы работали теперь на стройках города по своим гражданским специальностям. Трудились они и в бригадах с местными рабочими и в чисто немецких бригадах.

Пауля Шварца, работавшего столяром до призыва в вермахт, направили в деревообрабатывающий цех завода. И там же, пройдя профессиональную проверку, право получил самостоятельно работать на станках.

Среди станков, изготовленных в России, с теплой радостью встретил он станок германский, модели «Рейсмус». Как давнего друга встретил! Утром кивком головы здоровался с ним, а после смены таким же манером прощался. И следил за ним с аккуратностью мастера дела.

Ходил теперь Пауль на работу с удовольствием: в столярке работать — не на руинах выматываться! Уровень работы другой! И русское дерево также пахнет духмяно, как пахнет дерево в родной Фатерланд.

А в Советской стране было то настоящее время, когда из руин и пепла города поднимались, деревеньки и села. Строилось и возрождалось все, что было так безжалостно порушено этой, самой жестокой войной.

Наряду с казенным строительством, с неимоверной натугой и надрывом сил, шумело повсеместно строительство частное, обреченное рассчитывать на собственные силы: что материалы добывать, что выполнять различные работы по строительству.

Но было все-таки надежнее всего недостающее искать на тех же государственных объектах, путями неисповедимыми.

При таком положении дел пленные немцы невольно оказались на волне событий. Они тут же подпитывать стали строительство частное из казенных источников, хоть и грешным путем, но к обоюдной радости сторон.

Работавшие возчиками на конях возможностей имели больше, чем безлошадные камрады. Они открыто и без опасений могли возить между объектами и пару листов кровельной жести, и в ведрах какую-то краску, и доску половую, обработанную в заданный размер. И все это добро, хоть и с оглядкой, умудрялись доставить по подворьям частным еще до гудка на обед или до конца рабочей смены.

Неиссякаемый спрос имели столярные изделия, которые частник вынужден был изготавливать сам или в какой-то артели заказывать. Но у немцев заказывать было почти что бесплатно.

И немцы со строек несли и везли самое нужное. И до того, как идти по гудку в заводской Дом культуры, куда им обед привозили, спешили сначала к заказчику сбегать, унося-увозя заказ припасенный. А платой за все, что им удавалось «сдибрить» для частного сектора, со скидкой на послевоенную бедность, была упрощенная форма оплаты: чарка водки да миска борща.

Борщ в этом крае варили отменный! При отсутствии мяса, умудрялись стряпухи борщ варить бесподобный на отваре свежайших грибов, если на них был сезон. А сезон на грибы в этой местности был с дней весенних до первых морозов. И водилось в тех Брянских лесах изобилие разных грибов: от сморчков и строчков, веселушек весенних, до говорушек осенних и поздних рядовок. А какие водились там рыжики! Сладкие грузди! А белые! Боже ты мой!..

Для отвара под борщ молодые маслята годятся. Бульону они отдают всю янтарную прелесть и вкус несравненный! Отменный бульон создают и рядовки осенние.

А что за поджарка к картошке отваренной из маслят получается! Если с репчатым луком да со сметаной слегка притушить!

Такой «перекус» предобеденный немцам пришелся душевным блаженством.

Пауль Шварц исключением не был. Как настоящий «дойче золдат», он охотно включился в полезное дело своих камрадов.

Перед обедом, колодками шлепая, спешил он маршрутом намеченным, неся подмышкой прикрытую фартуком раму оконную, на детали разобранную.

За поясом, под кителем, небольшой молоток и стамеска. В кармане — горстка нагелей деревянных. Клей столярный готовился у заказчика. Было все необходимое при нем, чтобы у заказчика раму собрать в минуты какие-то, выпить водки стаканчик граненый, закусить на скорую руку борщом или чем-то другим, что на этот момент поднесет Всевышний рукою хозяина дома или хозяйки, и с духом приподнятым на свой обед спешить, уже официальный.

Пауля Шварца знала теперь вся округа и на русский манер звала Павлом. Сколько окон улыбалось ему белизной новых рам, когда он проходил по Привокзальной улице, по Харитоновской!

Это подспорье в жизни его подневольной возникло нежданно.

Окончив работы столярные на водонапорной башне, с группой своих товарищей возвращался Пауль в лагерь Привокзальной улицей. По улице этой, кроме дяди Вани-корявочника да кареты «скорой помощи», никто не ездил, и потому ее проезжая часть, заросшая травой, была самым излюбленным полем футбольным для детворы. А не любил транспорт разноколесный Привокзальную улицу потому, что она, ни с того, ни с сего, втыкалась в бок Харитоновской улице с роскошной лужей, не всегда проезжей.

Приотстав от группы, чтобы пройтись одному, Пауль был в своих мыслях, когда перед ним пролетел мяч и врезался в шибку окна домика одноэтажного, с потемневшим от времени срубом.

Обескураженный внезапностью, остановился Пауль.

Ребятня, услышав звон оконного стекла, разбежалась и попряталась.

И тут, провизжав ступеньками крыльца, на улицу с ухватом выскочила женщина:

— Ах, раз так вашу мать! Ну, бандиты несчастные! Ты погляди, что наделали, а! Людечки добрые, гляньте! Целую шибку выбили напрочь! Ну, это ж надо! Все теперь! Баста! В милицию пойду! Так и знайте, бандиты! Вот кто теперь будет стеклить, а?..

Она запнулась, услышав свой вопрос. «А действительно, кто теперь будет стеклить? Да и стеклить уже нечего: старая рама распалась…»

— Ой, мамочка родная, Царица Небесная… А я вот мячик ваш на мелкие кусочки сейчас покрошу…

Возбужденная женщина с ухватом еще что-то гневное крикнуть хотела, да увидела Шварца в позе созерцания смиренного.

— А ты чего тут? Глядишь, как эти бандиты окна бьют?.. Хотя, что это я… Это ж немец, — приходя в себя, проговорила устало. — Господи, Боже Ты мой, — пригорюнилась женщина, уходя во двор.

— Матка, матка, ихь ремонтир! Йа, йа ремонтир, — руку к груди прижимая, Шварц предлагал свою помощь.

— Ремонтировать? Раму? Ты? Разве умеешь?

— Йа, йа… Ремонтир, — достал он из нагрудного кармана складной метр, и в палисадник вошел, и раму стал замерять. И карандашиком с мизинец стал записывать в блокнотик самодельный из оберточной бумаги.

— Ну-ну… Замеряй, замеряй, — бесцветным голосом проговорила она, успокаиваясь. От возникшей надежды подобрела глазами: может и в правду он что-нибудь сделает путное!

— Алес гут, матка, — закончив замерять всю раму с выбитой шибкой, улыбнулся Шварц. — Морген тут, — поклевал он пальцем в землю перед собой. — Зафтра.

— Завтра меня не будет! Работаю я завтра! — как глухому сказала она громко в надежде, что от громкости сказанного он лучше ее поймет. — Дежурю я завтра, сутки! Дети мои будут дома, если придешь! Понял?

Пауль кивнул.

— А не будет детей!.. Вот, гляди, где будет ключ лежать! Вот под этим камнем! — отвернула она плоский валун у крыльца, и Шварц увидел на земле оттиск ключа, что достала она из кармана передника и держала теперь в руках.

— Гут, матка, гут, — покивал головой и впервые ей глянул в глаза коротким, но жадным взглядом. И губы ее, улыбнуться готовые, увидел так близко. И лицо, в обрамлении белой косынки, ему показалось очень красивым и почему-то знакомым.

— Ты хоть скажи, как тебя звать? Ну, как имя твое?

— А… Шфарц. Пауль Шфарц.

— Ага, Пашка, значит! — улыбнулась она. — А я — Лиза. Просто Лиза, и все.

И, разглядывая немца, продолжала спрашивать:

— Жениться успел до войны? Фрау есть у тебя?

— Фрау? Найн, — замотал головой и скупо усмехнулся Пауль.

— Молодой еще… А сколько ж тебе лет, интересно?

— Лет, — повторил он, соображая. — А, лет! Фюнф унд цфанцихь яре. Дфадцать унд фюнф, — показал он открытую пятерню.

— Двадцать пять, значит. Молоденький. А мне уже скоро за тридцать…

И, словно увидела зримо печальную правду озвученных слов, она умолкла, теряя улыбку. Опираясь рукой на черенок ухвата, доходившего ей до подбородка, глядела она то на ключ, что вертела в руках, то на немца. И Шварц притянулся взглядом к руке ее с ключом. И сколько б они молчали еще, да маленькая девочка в калитку голову просунула:

— Тетя Лиза, отдайте им мячик! Они больше не будут! Честное октябрятское!

И весомо добавила, перекрестившись:

— Ей-Богу, правда! Вот вам истинный крест.

— Вон он, в цветах, — устало сказала Лиза. — Иди забирай.

Девочка нашла в цветах палисадника мяч самодельный из обрезков пористой резины, сшитых в клубок, и за калитку прошмыгнула.

— До сфиданя, матка. Надо шнель, шнель. Зафтра ремонтир тут.

— Ну, тогда будь здоров, коли, не шутишь…

Когда на другой день он спешно вошел во двор Лизиного дома, на ступеньках крыльца его поджидала девочка лет девяти, очень похожая на Лизу.

— Здравствуйте! — сошла девочка с крыльца. — А мамка мне все рассказала.

— Гут, — кивнул Шварц и, не мешкая, развернул фартук на половицах крыльца.

Девочка с интересом и полным доверием наблюдала, как незнакомый ей немец собирает оконную раму из деталей, только что им принесенных. Как с отработанной ловкостью вгоняет в готовые отверстия деревянные нагели, сшивая детали в соединениях, предварительно промазав их клеем из банки. И вот она, чистая, праздничной свежести рама, собрана и пахнет свежей хвоей.

Когда рама плотно встала на свое место взамен старой, девочка невольно просияла радостью:

— Данке шен, гэр Пауль

— Пожалуйста, — кивнул он.

И под вечер, уже после работы, когда Пауль в фартуке принес в размер нарезанные стекла, девочка встретила его с той же улыбкой приветливой. И оставалась при ней улыбка эта, пока Пауль стекла закреплял кусочками жести, нарезанной в виде треугольников, забивая их в раму легкими, по стеклу скользящими ударами стамески.

Когда Пауль закончил работу, девочка протерла стекла и, от окна отступив, не сдержала восторга:

— Здорово как! Будто праздник пришел!

И мечтательно высказалась, поведя рукой по окнам с рамами старыми:

— Вот бы все окна так сделать!

Он жест ее понял. Ничего не сказал, только брови вскинул, собирая инструмент и свертывая фартук.

— До сфидания зафтра, — сказал он, уходя за калитку.

— До свидания! Завтра уже мамка будет! Приходите.

На другой уже день, перед самым гудком на обед, Лиза в фартуке цветастом, от ожидания похорошевшая, с крыльца смотрела в конец улицы, откуда должен был явиться Пауль.

Кубарик водки был уже наполнен. На рушнике коврига хлеба дожидалась. Тут же миска малосольных огурцов да молодая картошка в махотке глиняной, а на сковородке маслята, в сметане тушенные с репчатым луком. Сметанку свекровь собрала в деревне, урвала от сдачи государству молока за корову.

Пятилитровый чугун борща на грибном отваре своего дожидался на припечке.

— Ты смотри-ка! — приятно улыбнулась Лиза, когда в конце улицы увидела Пауля. — Бежит Павлуша! Молодец! Какой парень, хоть и немец!..

Так и встретила его с подковыркой:

— А я уже думала, что не придешь!

— О, не придешь! — глазам ее Шварц улыбнулся. — Нельзя «не придешь!»

И тут же, у ног ее, на половицах крыльца, развернул фартук с деталями новой рамы.

— Дак, может, сначала поел бы? Что ж ты, скорей за работу!

— Надо скорей, матка, скорей, — мельком глянул на нее, собирая раму. Она невольно залюбовалась движениями рук его в сухих мозолях. С сочувствием болезненным поморщилась на черный кровоподтек под ногтем большого пальца на левой руке…

Вот он раму собрал, вынул старую из проема и новую поставил. Закрепил. Обернулся к Лизе и с ее улыбкой встретился:

— Алес гут, матка.

— Да какая ж я тебе матка! Лиза я! Ли-за! Запомни!

— Йа, йа, Лиза, Лиза.

Потом он умывался под рукомойником во дворе, а она, с полотенцем в руке, стояла рядом и непроизвольно Пауля сравнивала с кем-то другим. Когда он умылся, и Лиза подала ему полотенце, он приятно удивился:

— О, гут…

— Теперь ты сияешь, как новый пятиалтынный, — пошутила она.

Пауль дословно не понял, что она сказала, но улыбнулся, входя за ней в дом.

Они сели за стол, и Лиза наполнила миски борщом.

— Давай-ка тяни, — пододвинула к Паулю с водкой стакан. Себе в половину кубарик наполнила. Они чокнулись. Выпили, и Пауль смачно крякнул, чем Лизу рассмешил:

— Ты, брат, пьешь и крякаешь, как русский мужик! Наши научили?

Пауль, хрустя огурцом, пожал плечами:

— Сама пришла!

— Сама пришла…

Все было вкусным на этом столе! Но особенно борщ на отваре грибном!

— Это ж свекровь, еще утром, сгоняла в сосонник и набрала масляток молоденьких. А я вот и сварила… А хлеб тебе нравится наш, деревенский? Нравится? Он желудевый. Дубовые желуди бабы в деревне вымачивают, еще прошлогодние, сушат да в ступах толкут. Потолкут, потолкут да просеют, и снова толкут. А потом добавляют вареную бульбу да трошки муки… Ай, да что это я! Тебе знать ни к чему, как наши бабы в деревнях мордуются, детей растят да стожильно ишачат в колхозе… А дети мои хлеб этот любят, за милую душу! Лучше всякого другого магазинного…

Лиза ела спокойно и обстоятельно, как подобает здоровой женщине, знающей цену пище насущной, не заботясь о том, все ли он понимает из того, что ему тут рассказывает.

Пауль борщом насыщался, глаз не поднимая от миски. Он только на Лизу мельком глянул, когда испарину пришлось смахнуть со лба. Взглянул и улыбнулся благодарно, принимаясь за грибы с картошкой.

— Гурки уродились сеголето, так что ешь, не стесняйся, — на огурцы указала она. — Свекровь мастерица солить что грибы, что гурки. Оно уже с роду ведется: как пошли огурцы урожаем, дак и грибов по лесам не собрать. Коси хоть косой! По бочке в погребе стоить и того и другого. Так что знай про закуску. Забегай. Гостем будешь…

— Гут, матка, гут. Ох, Лиза, Ли-за!

— Ну, то-то же… Давай доедай-ка все да беги в столовую свою на казенный харч.

— Не, — покрутил он головой. — Шабаш. Найн «доедай».

— Дак, может, выпьешь еще?

— Найн.

— Ну, не знаю тогда… Отдыхай.

— Надо бистро! Шнель, шнель. Надо бегать!

— Ну, беги, Павлуша, раз такое дело. Забегай когда…

И, смутившись, добавила:

— Детей в доме нет, как видишь: в пионерский лагерь отправила…

— Забегай зафтра, — указал он на крыльцо. — До сфиданя.

Заменив в доме рамы на новые и застеклив, Пауль со стройки принес белой краски и все новое в доме покрасил.

— Господи, в хате моей не помню, когда пахло краской! — улыбалась Лиза. — Где удалось раздобыть, Павлуша?

— Дибрил, — спокойно признался Пауль.

— Стибрил, значит… Украл. А что поделаешь, если краска такая не всегда в магазине бывает, когда все кругом строится.

Как-то, в настроении приподнятом, сбросив с ног колодки самодельные, Пауль заменял на крыльце половицы прогнившие и мотив «Катюши» без стеснения насвистывал, как проходившая мимо Лизина свекровь бросила ему с упреком горьким:

— Вот еенного мужа убил на войне, сыночка мого, дак теперь помогай, немецкая морда твоя! Помогай, помогай!..

Приблизительно Пауль понял, что именно старая женщина высказала, и молоток опустил на замахе. И на шляпку гвоздя загляделся, теряя приятный настрой.

А свекровь обратила внимание на ноги его в серых, сухих мозолях и в трещинах пятки:

— Во ноги как ухайдакал! Срам один. Господи милостивый, как мордуют людей! Может, и за грехи, дак годи уже, довольно…

Через пару минут она кинула Шварцу ботинки добротные:

— Обувай вот… Как там тебя?

— Пауль это, мам! — выбежала Лиза на крыльцо. — Ты ему ботинки Петины даешь, а ему ж нельзя носить наше. Русское им нельзя. Я уже давала, дак не берет. Ферботен, говорит.

— Йа, йа! Ферботен, ферботен, матка! — подхватил Шварц и головой покрутил. Было видно, что ему очень хотелось эти ботинки обуть. Неважно, что их когда-то носил Лизин муж, русский солдат, на войне убитый немцем каким-то. Пауль обул бы их с радостью, но есть запрет: плененный враг отбывать обязан наказание за преступления кровавые той армии, в которой был солдатом, и должен оставаться в той же форменной одежде, в какой он в Советскую землю вломился.

— Ну, дак хоть ему френч залатай, раз нельзя нашу обувь носить, — пробурчала свекровь недовольная. — И штаны на нем — латка на латке! Дак заштопай, ти что…