Уваров и девушка из Вербного
Уваров и девушка из Вербного
— Солдатик! — Уварова окликнули, когда он уходить собрался. — Ходи-ка сюда!
Он огляделся: у такого же столика под зонтом улыбалась ему девушка высокая с уложенной косой на голове. Красивая смотрела на него доброжелательно.
И приманился к ней Уваров.
Смущаясь внешности своей, он подошел. Стараясь не смотреть на хамсу, что аппетитно красовалась на газете, на несколько картофелин, в «мундирах» сваренных…
— Подсоби вот пополудничать.
«Видела, значит, как я хлеб у собаки отнял и как его съел…»
— Извиняйте, что хлебца нима. А бульба своя, слава Богу.
И тряпицу с картошкой очищенной к нему присунула:
— Ешь, миленький… Ище бульба е, да чистить вот некому. На меня не гляди: я уже подкрепилась, слава Те Господи. Думала ж, вот-вот помру! Нима знать, як хотела есть, пока заседали в райкоме. За посевную бригаде нашей дали грамоту, а колхозу сказали, чтоб выдал нам премию. Дак на премию этих вот тюлек купила, да «подушечек» к чаю, да кой-чего моим девкам… Председатель жалея нас. А как не жалеть! И сеголета хлебушек жать нам придется серпами… Ручками этими вот, — сказала и руки убрала под стол. — Что в войну было так, что сейчас… Хоть бы нам лобогрейку какую прислали… Вроде как МэТээС обещал нам косилку прислать… И даже комбайн обещали, да мы им не верим.
— Дайте, я вам почищу, — плохо слушая, что говорит эта девушка, сморенный голодом, Уваров предложил. И первую картошину отправил в рот, забыв очистить.
— Ты из плена?
Уваров кивнул.
— Допросы прошел?
Опять кивнул, держа глазами хамсу на газете.
— Ты ешь, солдатик. Это все твое. Тюлька добрая… Правда, на бочке написано было, что будто бы это хамса. А можа камса?.. Да какая нам разница! Было бы в поле с чем выйти. Слава Богу, что бульба своя. Да есть огурцы, помидоры там, разная зелень… А тебе, видно, негде работать? И жить не дают?
Он молча кивал и ел с наслаждением. Хамсу, которую девушка тюлькой назвала, ел целиком, с головой и хвостом, и картошку не чистил. С насыщением крепло решение: идти в этот самый колхоз. Немедленно, прямо сейчас, вместе с девушкой этой, которой в глаза посмотреть не решался. А очень хотелось.
Она, будто мысли его прочитала, подождала, когда съедена будет картошка и тюлька, предложила негромко, к нему притулившись плечом:
— А пойдем к нам, солдатик, в колхоз. После тех лагерей, что прошел, наш колхоз тебе будет нестрашным. Пойдем… У нас люди хорошие. Добрые. Одни бабы почти, инвалиды да дети… Намучились и настрадались…
— А ты кем там, в колхозе? — отважился все-таки глянуть на девушку.
— Полеводом. А что? Может, и правда пойдешь?
— Деваться мне некуда…
— А ты не горюй. У нас уже двое таких. Сразу в примы пошли. Один тоже танкист обгорелый, как ты…
— Я летчиком был. Но это мне немцы… лампой паяльной. Немки чтоб не заглядывались и русские бабы боялись, — попробовал он отшутиться, но девушка приняла это всерьез:
— Твоя правда, солдатик. Но в глазах красотинка осталась. Хоть и трошки, а есть…
И, словно на что-то решившись, улыбнулась:
— Девкам нашим и этого хватит. С лица воду не пить, а рубцы — не грехи, на потомство не переходят.
— А что за радость спать с корявым? Обезьяна и та приличней…
Она не ответила. Своему улыбнувшись чему-то, сказала:
— В наше Вербное, если надумал, то надо итить, а то солнце аж вон уже где. Нам к мосту торопиться надо. Наши девки там будут, только ты не тушуйся… Может, нам повезет на удачу твою, дак на попутной доедем.
И мысли продолжила вслух:
— Нам бы искорку хоть. Уголек бы горящий, а огонь мы раздуем! Девки так истомились по жизни!.. По семье своей истосковались. Наши хлопчики канули в братских могилах да без вести пропали, кто где… А ты будешь жить, где понравится… Такой худенький больно… Но мы тебя бульбой откормим! — улыбнулась она с притаенною грустью в глазах, и Евгению стало уютно с красавицей этой.
— Ты возьми меня лучше к себе… Возьми как товарища. Я знаю, где место мое: женихаться не стану… А в колхозе могу трактористом, шофером, если мне разрешат на права… А не шофером, дак я на любом агрегате смогу!
— Добре, хороший мой, добре. Разберемся, где тебе быть… Вот прибудем домой — и в баню. Седни день у нас банный: девки должны были луг докосить… Ты париться любишь?
— Я боюсь раздеваться, — угрюмо заметил Уваров. — Мужики разбегутся, как глянут. Маленько меня не догрызли собаки после побега, и когда еще власовским летчиком быть отказался… Нас поймали тогда…
— Я сама тебя, миленький, вымою, — глядя в глаза ему, тихо сказала, осторожно касаясь рубцов на щеке. — Ты хочешь, чтоб я тебя вымыла?
Он даже кивнуть головой постеснялся. Но впервые за многие годы в глазах его засветилась счастливая радость…