Фашисты несчастные!

Фашисты несчастные!

От охранников прячась в бурьяне руин, ребятня разглядывала немцев настороженно: страх из прошлого еще над ними властвовал.

И Валерик глядел на немцев, никого вниманием не выделяя. Для него они были безликими, друг на друга похожими, как солдатские каски.

По их движениям вялым он видел, как им противно что бы то ни было делать. Но приказано рушить остатки стен, завалы разбирать и выносить на площадку щебень, для погрузки на машины.

И лишь от безысходности, с оскалом немощи, кувалдами тяжелыми вгоняли клинья в глыбы стен упавших, вгоняли как во что-то злое, им враждебное, взамен усталость получая и тупую претерпелость в лицах.

— И не страшные они, — говорит себе Валерик. — Даже бедные какие-то. Может, это другие немцы! Не те, что были при фашистах!..

Пленных немцев впервые увидел он прошлой зимой из окна квартиры тети Геры, где они с мамой Новый год встречали.

В сумерках заиндевелой улицы возник нарастающий скрип и глухой перестук деревяшек промерзших. И пошла на искристую наледь дороги черная масса пронзенных морозом людей. Мелким шагом они устремленно спешили, руки спрятав рукав в рукав. И дыхание стылое над колонной курилось и таяло в тумане огней.

И казалось Валерику, с этим визгом пронзительным так стучат не колодки, к ногам примерзшие, а сами немцы, на морозе околевшие, в тесноте колонны стукаясь плечами.

Ни лиц, одеревенелых на морозе, ни льдистых полусонных глаз через глазок, отогретый в окне, он не видел. Но холод подступившей ночи, что так нещадно мучил пленных на дороге, ознобом прошил его тело, и оно содрогнулось, наполняя Валерика жалостью и состраданием:

— Мам, а немцы замерзнут если, то убитые все «оживлятся?» — с верой в высокую жертвенность этих мучений, спросил он.

— Нет, сыночек, никто не воскреснет уже…

— А зачем тогда немцев морозят?

— А затем, что так надо! — тетя Гера сказала, берясь за бутылку.

— Надо? — Валерик задумался. — А надо кому, тетя Гера? Товарищу Сталину?

— А товарищу Сталину это зачем? — тетя Гера гримасой брезгливой сломала красивые губы и глазами «бодучими» на Валерика глянула. — Это надо другим в назидание… захватчикам всяким там, разным. Только так!.. Ну и сын у тебя, Аленка! Чистый профессор. Давай за него и за нас!

И запомнил Валерик прошедшую зиму: елкой нарядной в квартире тети Геры, громким концертом в мамином Гороно, радостью подарков сказочных с конфетами и пряниками тульскими и колонной пленных немцев, омертвелых на морозе с колодочным визгом на укатанном снегу…

…Ребятня, наглядевшись на немцев теперешних, заговорила безоглядно-смело, детского злорадства не скрывая:

— Так вам и надо, фашисты несчастные! Будете знать!

— Арбайтен, арбайтен! Шнель, шнель!

— Хенде хох, дойче швайне!

— Немцы говорили «русише швайне!» — машинально отметил Валерик, радуясь смелости товарищей, кричавших сейчас из бурьяна те самые противные слова, что когда-то выстреливались в русских, может быть, даже этими немцами.

— Матка, млико! Матка, яйко!

— Дафай яйка! Дафай шпек!

— Алле эршисен! Алле эршисен!

— Гитлер капут! Паразиты фашистские!..

В тени под стеной сержант показался и папиросу вынул изо рта:

— А ну-ка смылись быстро! Быстро, я сказал!

— Да? А моих браточков повесили и папку в деревне заместо партизан!

— А у нас усих поубывалы! Тильки я пид печкою сховався у дровах!..

— А почему вы за них заступаетесь, дяденька? Они же фашисты! — прокричала девочка с козой. — Они наш дом сожгли без спроса! И тетю Галю в Германию согнали! А вы заступаетесь! Это не честно…

— Кто пикнет еще — заберу в НКВД, — теряя запал командирский, негромко добавил сержант, но дети, онемевшие сразу, попятились и спрятались в бурьяне.

«Заберу в НКВД», — передразнил сержанта Валерик, отползая подальше в бурьян. Он уже собирался домой стрекануть, как у немцев большой перекур наступил, и они к бачку с водой по очереди потянулись. И меж собой заговорили. Хоть и негромко, но Валерика морозом обожгло от звуков речи ихней. Той самой, что в памяти держалась, прикованная страхом.

— Разбегутся сейчас! — испугался Валерик и с панической спешкой по руинам стал шарить глазами. — Только трое с винтовками наших!..

Охранники же, отыскав себе тень, табаком пробавлялись, не проявляя беспокойства.

И Валерик посмелел и поближе подобрался к узкоглазому солдату.

Положив карабин на бедро, тот занят был головоломкой из проволочных кренделей, замысловато свитых. Пытаясь их разнять, он с тихой усмешкой морщил нос, в себе удерживая раздражение.

По приказу сержанта один из пленных взял канистру на плечо и через улицу пошел на бугор к колодцу с журавлем.

— Удерет же сейчас! — у Валерика вырвалось, но узкоглазый охранник, не бросая забавы своей, только глянул на пленного, проходившего мимо.

Такая беспечность охранника насторожила Валерика. И, над бурьяном поднявшись и вытянув шею, стал зорко за пленным следить, пока тот к колодцу ходил, и канистру водой наполнял, и плелся обратно, по земле колодками шаркая.

И удивился Валерик такому смирению немца, и обрадовался. Но сомнения оставались, и развеять немедленно их могла только бабушка Настя, соседка добрейшая по бараку, в котором жил и Валерик с мамой.

Бабушка знала про все на свете. И не как-нибудь знала по-книжному, а как понятней тебе и доступней.

Но вместо бабушки улыбчиво-внимательной увидел он поникшую старушку, что сидела на ступеньках крылечка барачного, и руки ее ничем заняты не были.

Бездельную бабушку видел Валерик впервые:

— Что ж ты, бабуля, сидишь просто так?

— Дак села вот, внучек ты мой, и сижу, — не поднимая глаз от рук, в подол опущенных, проговорила она с горечью.

— Опять заболели ноги?

— Не ноги, дитенок ты мой, а душа! Принесла их нелегкая на глаза мои… Германцев этих. И все во мне перевернулось заново…

И понял Валерик, что обеда сегодня бабуля готовить не будет и его, Валерика, на угощение не позовет.

Выходит, зря он с таким аппетитом проглотил стакан молока и хлеб, что мама на обед ему оставила. Вместе с завтраком съел и обед, в расчете на бабушкин «борщик» щавелевый.

И половичок подножный к очередному базару бабуля плести не будет, а надолго застынет перед иконой, сделавшись еле заметной в мерцающем свете лампадки. И шепотком своим ласковым будет в молитвенный лад вплетать имена сыночков своих «дорогеньких» да мужа «свого», войною загубленных.

И обо всем на свете бабуля забудет. Забудет и то, что после гудка лесопилки и звона вагонного буфера подтянуть надо гирю на ходиках, иначе цепочка с гвоздем на конце в часах как попало застрянет.

Вздохнул Валерик потерянно и пошел уже было котенка искать ничейного, чтобы время быстрей пролетело до заветного часа, когда мама с работы вернется, — да вспомнил, зачем приходил:

— Бабуль, а пленный фриц, что ходит за водой, может удрать?

— А куда ж удирать ему, внучек ты мой? — усмехнулась невесело бабушка Настя. — Куда удирать-убегать, когда Россия — аж до самого Берлина! Все Россия и Россия!..

И с печалью добавила:

— И косточки русские по всему белу свету раскиданы! Куда ни глянь…

— А почему Россия теперь до Берлина, бабуль? А где Германия?

— Ну, дак немцев Господь наказал, и Германии той больше нету.

— Господь наказал? — с почтением к Богу Валерик переспросил. — Всю Германию наказал?

— Да, всю чисто. А за то наказал, что бандитов своих против солнца с войной посылала. А кабы с миром, дак была б с благодатью.

Что такое благодать, Валерик не знал. Ему больше нравилось «против солнца с войной». Против солнца! И солнце за нас воевало! Здорово!

— Теперь ни старой Германии, ни новой, — как о своем родном вздыхает бабушка Настя. — Нет и России той самой. Кругом разор и кругом беда. Что у немцев беда, что у нас…

— А как же теперь без Германии? Что там будет? Совсем ничего?

— Да новая будет, даст Бог. Намордуются немцы у нас, натерпятся плена, дак так за работу возьмутся, за Германию так ухватятся, что, может, похлеще, чем мы за свое ухватились.

— Нет, не похлеще, бабуля! Потому что уже лесопилка работает, электростанция, бочки делают на «Засолке», работает баня, «Гвоздилка», механический цех на заводе и много в городе чего…