Соседи по бараку и заводской гудок

Соседи по бараку и заводской гудок

С того самого дня, когда мама пошла хлопотать за Уварова и домой не вернулась, — соседи Валерика сразу заметили, будто настал у него продолжительный праздник. День рождения будто бы, нескончаемый.

Кто блином угостит, а кто яблоком; кто янтарной, как стружка сосновая, полоской таранки очищенной; а кто на обед позовет, пока бабушка Настя в базарной отлучке находится.

Угощали Валерика будто бы невзначай, мимоходом. Вот как Сережкин отец, дядя Ваня-корявочник:

— На-ка вот, — пробегавшему мимо Валерику протянул карамельку в зеленой обертке. — «Дюшес» называется. Это гостинец от зайца.

— От какого?

— Да пробегал там… В поле, когда я Монголку стреноживал на ночь.

— А… Спасибо, — кивает Валерик, не зная, как ему быть с карамелькой: сразу в рот положить или спрятать в карман на минутку?

— А ты разверни карамельку — и в рот, пока сорванцы не отняли, — дядя Ваня советует. Валерик совет выполняет.

— Теперь порядок, — говорит дядя Ваня и лезет в карман за кисетом. — Теперь иди, сынок… Добегивай.

Валерик так и делает. Бегает, где ему хочется, и никто его домой не загоняет. Хоть целый день купайся в озере, хоть у Фрица на работе сколько хочешь будь. Бабушка Настя разрешает. Правда, он теперь чистит картошку, носит воду в бидончике от колонки, с утра стоит перед лавкой за хлебом, а перед сном в комнате протирает пол мокрой тряпкой и моет ноги холодной водой или купается в озере. И сколько хочешь бегать — уже не бегается.

— Молодчинушка, внучек ты мой, — не забывает похвалить его бабушка Настя. — Работящий такой да удалый. Видно, в папку пошел…

— И в мамку, — добавляет Валерик, потому что так хочется, чтобы мамка увидела, как он пол этот моет.

А бабушка хвалит Валерика, хвалит!.. И чтобы она не заметила, что у него от похвал все ликует внутри и смеется, под кровать забирается с тряпкой и себе самому улыбается, и пол вытирает с особым старанием.

— Вот мамка вернется домой и сыночка «свого» не узнает. И спросит: «Чей же это парнишка, работящий такой да удалый? Дак ти ни Валерик мой?»

— А вернется когда, бабуля?

— Я так думаю, что уже скоро…

— «Скоро» бывает долго…

— Долго для тех, кто без дела живет, внучек ты мой. А мы с тобой с делом всегда. Не сидим, сложа руки, слава Те, Господи, — крестится бабушка и молитовку шепчет короткую.

Уходя на базар, она оставляет Валерику супчик «картошешный» или картошку в «мундире», да горстку тюлек с «цибулей» и на травках настоянный, с патокой чай.

— А к обеду, Бог даст, сама буду.

Валерику с бабушкой жить хорошо. Одно только плохо, что одиноко без мамки и в комнате нечего есть. А у бабушки все по часам.

Правда, соседи барачные хоть и не часто, но замечают, когда в животе у него с невероятною силой собирается голод…

— Бабка Настя базарить ушла? — не отрываясь от доски стиральной, пытает его тетя Маня, развернув постирушку на скамейках курилки.

— Ушла, — кивает головой Валерик, наблюдая за полетом шмеля над цветочными клумбами и частными грядками.

— Побегай-ка в трусах пока, а мне штаны давай, — приказывает тетя Маня. — Постираю, и к обеду высохнут.

Валерик тут же подчиняется.

Полногрудая тетя Маня за постирушками да готовкой свой отпуск проводит. Рыпит доской стиральной и сквозь распахнутые окна с соседками перекликается, да песню строевую напевает, песню юности своей военной: «Дальневосточная, опора прочная, союз растет, растет непобедим…» Надюша! — обращается она к жене дяди Вани-корявочника. — Ты белье кипятишь когда, клей добавляешь конторский?

— А как же! — вытягивается из окна худощавая тетя Надя. — Всегда! Как закон! Иначе спецовку не отстирать! Да и так добавляю обычно…

— «…и все, что было нами завоевано, — продолжает свое тетя Маня, — мы никогда врагу не отдадим…» А что тебе бабка на обед оставила, а, Валерик?..

— Суп, — говорит он и замечает шмеля еще большего. Шмель сходу влетает в тыквенный цветок и стремительно ползет в глубину его оранжевую. — Ну, если ужалит!..

— «…стоим на страже всегда-всегда, а если скажет страна труда,

прицелом точным…» А суп какой? «…врага в упор! Дальневосточная! Даешь отпор! Краснознаменная! Смелее в бой! Смелее в бой!..»

— Суп? — переспрашивает Валерик, внимание которого поглощено ловкими проделками шмеля внутри звезды цветочной. Вот выползает из ворсистого недра с пыльцой на лапках и, гулом охваченный, тяжело отрывается и улетает. — Во дает!.. Бомбовоз настоящий!..

И только сейчас замечает, что тетя Маня доской не рыпит и даже песню свою не мурлычет, а наблюдает за ним с добродушной ухмылкой.

— А, суп! — вспохватывается Валерик и, подражая бабушке Насте, говорит: — «Картошешный».

— «Картошешный», — вздыхает тетя Маня. — Приходи-ка сегодня к нам. Как завод прогудит на обед, и приходи. Пообедаешь с моими чем Бог послал.

Валерик с благодарной готовностью кивает головой. Ему приятно обедать в семье тети Мани и дяди Вовы. В молчании сосредоточенном сидеть среди двоих парней широкоплечих, рослых братьев самой тети Мани, известных на заводе слесарей-монтажников. Сидеть и едой насыщаться, черпая борщ или суп из отдельной глиняной миски аккуратной ложкой алюминиевой.

Ложки эти алюминиевые, в заводской литейке, сформовала и отлила сама тетя Маня — для себя и всего барака.

Подпирая под локоть руку с ложкой, будто бы смотрит тетя Маня в окно увлеченно, ничего вокруг не замечая, но только мужчины заканчивают с первым, тут же картошку ставит на стол. Молодую картошку с укропом! И помидоры с огурцами и свежей капустой, помятой слегка, и вся эта вкусность живая сдобрена сметаной домашней.

— Ох, матушка моя! Вот объедение! — не скрывает восторга сам хозяин дома, худощавый и верткий, небольшой мужичок, удивлявший Валерика: «Тетя Маня такая большая… и братья. А муж ее, дядя Володя, будто не муж, а ребенок с цигаркой во рту…»

Дядя Володя рассказывал как-то в курилке: «Она ж меня выкрала у японцев. Я не чаял дожить до утра, а она: «Цить, сынок, не стогни. Спасемся, если потерпишь!» А я знай себе плачу: «Кинь меня, милая! Кинь! Сестренка, спасайся сама. Все равно я помру!..» А она так уверенно: «Я тебе вот помру! Только вздумай! И цить! На свадьбе моей плясать еще будешь!..» И как в воду глядела!.. Нам помогло, что бой рядом начался. Всю ноченьку бой тот гремел!.. И ракеты, и фонари на парашютах! И япошек погнали!..

— Ну, и плясал? — пытали мужики.

— О, брат, да еще как плясал! И пляшу до сих пор! И плясать, видно, мне до последних деньков! Да… Вот этаким, значит, макаром Маша моя возвратилась домой и с Победой, и с мужем Володькой, то есть со мной.

Приглашение на обед к тете Мане является разрешением: оставленный бабушкой супчик «картошешный» с лучком зеленым и укропом немедленно съесть и долгожданным насладиться насыщением. И ложку облизать, и пальцем котелок подчистить! И за такое безкультурие приятное никто ругать не будет.

Все, что в качестве обеда бабушка оставляла, Валерик съедал с большим понятием и чувством. Не торопясь, съедал, совсем не так, как голодные люди едят в кинофильмах.

Те, киношные голодные, по мнению Валерика, никогда, наверно, и не голодали! Иначе хлеб они не щипали бы и пальцами в рот не запихивали, а кусали бы аккуратно, не теряя ни крошки и, — не жевавши почти, — впитывали целиком! Даже запаху хлебному не дали б даром улетучиться!

Вот он, Валерик, хоть сейчас показал бы, как надо есть хлебушек тот с голодухи, да и другое съестное все!

Этим своим несогласием поделился Валерик с Сережкой-ремесленником.

— Дак артистов тех заставляют раз по двадцать, а может и больше, хлеб тот жевать! Им глотать уже некуда! У людей аппетита нет, а их все заставляют! — высказал Сережка причину недостоверной игры артистов. — Режиссера б того, кишкомота, в буханку мордой засунуть! Знал бы тогда, как артистов мучить!

— А ты откуда знаешь?

— В «Комсомолке» вычитал. Артистка одна, красивая очень, рассказывала… Лидия Смирнова, кажется. Раз по двадцать — это еще мало! А то на мороз голяком, не хотел?

— Прямо девчонок голыми? — морщился Валерик сострадательно.

— А ты думал!

— А нам этого в кино дак не показывают!

Каждую субботу и воскресенье, как только стемнеет, «крутят» военные на городском выгоне бесплатное кино, растянув между двух тополей полотнище белое. Приходи хоть весь город! Только б не было дождя.

Вместе с барачной ребятней смотрел Валерик и «Кощея Бессмертного», и «Она защищает Родину», и «Сына полка», и «Радугу», и «Секретаря райкома», и «Александра Невского», и «Чапаева» и даже «Лисички» трофейные. Помимо «Лисичек», все наши фильмы были про войну, про настоящих героев. И сколько б раз ни повторялись фильмы, самым благодарным зрителем оставалась ребятня!

В бараке уютно и тихо, когда все на работе. Только примусы фурчат в коридоре, да в комнате бабушки Насти за стенкой «тарелка» поет: то голосом Лемешева, то Бунчикова, то Козловского, а то хором Пятницкого разольется.

Куда-то торопятся ходики, цепочкой вздрагивая на ходу.

— Это ж я для них и музыку, и голос оставляю, чтоб не скучали да исправней ходили, — объясняет Валерику, для чего она радио оставляет включенным, когда из дому уходит. — Дак все равно прибрехивают малость: то раньше гудок заводской загудит, то позже… назначенного часа.

— А ты их в мастерскую отнеси, — советует Валерик.

— Да Боже сохрани! — пугается бабушка Настя, будто артистка киношная. — Там их подменят! Может, и хорошие дадут, да не мои! А это ж семейная память! Вот часы остались да икона Божьей Матери Смоленской Одигитрии. Все богатство мое…

Притаенно вздохнув, она вспоминает:

— По этим часам Никитич мой с сыночками вставал. По ним на работу шли. И на войну ушли по этим вот часам. Все разом ушли. Только и видела их…

Крестится бабушка Настя и на икону с поклоном взирает:

— Царствие Небесное заступникам нашим… Было еще колечко обручальное, дак на Победу отдала, чтоб самолетов наделали. Тогда мы все посдавали, что было у кого за душой. Кто на танки посдавал, а кто на пушки да самолеты для фронта…

Да еще на облигации подписывались. На три зарплаты аж! Дак зато раздавили бандита какого! Кто б это сделал за нас?.. А ты говоришь, часы отнеси… Как же я без них останусь хоть на день? Без памяти той святой? Они ж для меня как живые! Нет, внучек ты мой, без памяти жить нельзя!..

— А у нас ходиков нету! — в тишину говорит Валерик, располагаясь с котелком за маминой тумбочкой. — Мамка не любит чаканья часов. У нас будильник громкого боя!..

Суп «картошешный» съедается быстро, и теперь до гудка заводского ничто к бараку его не привязывает.

Можно и к Фрицу слетать, и в футбол поиграть мячом самодельным. Попрыгать солдатиком смелым с высокой ивы в пропасть озерную, на глазах у студенток пединститута, и на песке раскаленном всласть поваляться, пока не грянет гудок заводской.

Гудок возникает над миром не вдруг, не как выстрел, а постепенно, с набирающим силу шипением. Белым паром по крыше котельной он течет из короткой трубы с набалдашником. Сквозь шипение то металлический звон прорастает, все усиливаясь, пока не зайдется неистовым ревом и звоном железным. И, воздух собой сотрясая и дав себе волю, гуляет под небом гудок возрожденный! Гудок настоящий! Все как положено быть при заводе таком и трубе, достающей до самого неба!

Пугался Валерик по первости и к земле приседал, если рев заставал у котельной. На корточках так и сидел, ладонями уши закрыв, боясь шевельнуться, наблюдая за облачком пара, когда перестанет клубиться.

И вот затихает гудок. И воздух, тем ревом взвихренный, еще долго, как пьяный, шатается меж бараков, цехов и сирени. И долго еще из ушей не выходит рев тот железный.

Но гудок заводской для Валерки — не просто рев из короткой трубы с набалдашником, что из крыши котельной торчит. Рев гудка — это голос котлов-великанов, что в котельной огонь поедают. Тех самых котлов, что тащили со станции «Сталинцы» мощные, надсадно небо прожигая раскаленными струями выхлопов да ребордами гусениц вминая булыжник дороги!

И под тяжестью черных махин визжали полозья бревенчатые, и серый дым из-под них сочился, пропитанный духом смоловым. И дерево белесыми мазками себя на камнях оставляло, и канаты стальные гудели, как гитарные струны!

И даже ветер с листвой перестали шептаться, когда те котлы перед новой котельной остановились!

То представление невиданное было и яркий праздник на всю жизнь для ребятни барачной!

А бабушка Настя силу гудка к заводской трубе относит:

— Вот она, матушка наша! — на трубу с почтением смотрит. — Всю войну отстояла! И выстояла! Что тебе русская баба! А сколько ж осколков в ней позастряло! Одному только Богу известно. На человека б если, дак помер бы давно. А она дымит себе, да и гудит еще как!

— Бабуля, гудит не труба, а гудок, — поправляет Валерик, которому Сережка-ремесленник все объяснил, как только пустили котельную и вся ребятня барачная сверяла точность подачи гудка по ходикам своим настенным. — И паром он гудит, а не дымом.

— Ну, не знаю, — с легким недовольством отзывается бабушка. — Не знаю, как там гудок твой гудит, а только без трубы никакого б гудка не было. Как ни спрошу, бывало, соседа, когда завод заработает, а он: «Когда гудок загудит, бабка Настя». А когда ж он загудит? — пытаю. «А когда трубу починим». О, как!..

И многозначительно палец указательный в небо заостряет. И торчит над головой у нее этот палец, как громоотвод на трубе заводской.

От такого сравнения Валерик улыбается, а бабушка Настя улыбку его по-своему расценивает. Хмурится и категорически утверждает:

— Труба, выходит, всему голова, внучек ты мой! А ты говоришь…