Раненые

Раненые

Пришел приказ — с наступлением ночи доставить тело подпоручника Светаны в штаб бригады. Жешутека увезли советские санитары. Первую помощь Бестлеру оказал фельдшер 2-го полка, студент университета Яна Казиможа, хорунжий Калиш.

— Что нужно, чтобы он выжил? — спросил Межицан.

— Госпиталь. И чем скорее, тем лучше.

— Армейский или фронтовой?

— Дольше, чем до доктора Лещиньского, ему не выдержать, гражданин генерал… — Докладывающий опустил глаза.

Генрика осторожно положили на снопы необмолоченной ржи, покрыли плащ-накидкой, под голову подсунули сложенный вдвое ватник.

— Трогай, Юзек! — Генерал сел рядом с шофером, — Довезешь его живым до госпиталя бригады, получишь медаль.

Плютоновый Богуславский, чуть наклонив голову, дал газ — и машина плавно тронулась с места. Надо ехать быстро, очень быстро и в то же время осторожно, чтобы машина не подскакивала на корнях и выбоинах, чтобы тело раненого не испытывало толчков. Эти два условия несовместимы, но водитель сделает невозможное: он повезет умирающего танкиста так, как если бы это был его отец или брат, потому что бригада для него — все, потому что гитлеровцы уничтожили его родных до единого.

В темной землянке друг против друга стоят двое — поручник и рядовой. Первому — двадцать два года; второй, с темным от румянца лицом, — на полтора года моложе.

— Я убежал, я трус. Сначала делал то же, что и другие, а потом испугался, что все погибнут, что и я погибну и не будет уже ничего, ни солнца, ни травы. Ничего не будет. Я бросился бежать и уже не мог остановиться. Думал, что за мной гонятся. Только на другом берегу, когда переплыл Вислу, меня встретил один и спросил, куда…

— Кто тебя встретил?

— Шарейко, тот, что у нас в минометчиках ходил, а сейчас он шофером в роте зенитных пулеметов. Он сказал мне, что хоть через два дня, но я должен вернуться и доложить, как все было. Он сказал: «Чем тебя жандармы расстреляют, пусть лучше твой командир тебе в лоб пулю всадит, а то, может, и простит еще…»

— А что он еще говорил?

— Что если я не вернусь, то буду свинья, а не поляк, и что лучше мне тогда самому себе пулю в лоб…

— Дай карабин. — Поручник протянул руку.

Солдат побледнел, отдал оружие, стал расстегивать пряжку.

— Оставь ремень, молокосос. Чистил?

— Чистил.

— Возьми. — Офицер проверил ствол, отдал карабин. — Останешься в роте. Будешь воевать. Но если увижу, что трусишь, если еще хоть раз немцу свой зад покажешь, то без суда и следствия застрелю как последнего сукина сына. И помни, что если погибнешь, то не со всем светом. Свет останется. Иди.

— Спасибо, гражданин поручник.

Так в землянке наблюдательного пункта Метлицкий разговаривал со своим солдатом, который струсил. С солдатом на полтора года моложе его.

Межицан добрался с Бестлером до госпиталя в пятом часу. В операционной раненого положили на стол. На крыльце под руководством врача майора Антония Лeщиньского состоялся короткий консилиум. Все сошлись на одном: состояние раненого очень тяжелое, шансы спасти его ничтожные — от сильного удара треснула черепная коробка. Везти его дальше — равносильно смерти. Нужно попробовать на месте вернуть умирающего к жизни. Четверо в халатах тяжело дышали, смотрели покрасневшими глазами, уставшими от непрерывной вот уже в течение четырех суток работы.

— Я подожду, — сказал Межицан, садясь на лавку у стены.

Через четверть часа двери открылись. Первым вышел доктор Давидович, седеющий врач из Вельска.

— Ничего не поделаешь, гражданин генерал. Придется внести в список погибших.